И говорят вместо того, что собирался:
— Что это?
Но голос у него такой, словно он уже знает ответ.
— Это Джек, — говорит Вик. — Прах Джека.
Берни смотрит на банку, потом на Вика, потом быстро обводит взглядом весь зал. У него такой вид, как будто он готовится выкинуть за дверь надоедливого клиента, а это ему не впервой. Вроде как накачивает себя. Потом его лицо разглаживается, становится почти робким.
— Вот это Джек? — говорит он, наклоняясь ближе, точно банка может ему ответить, может сказать: «Привет, Берни». — Господи Боже, — говорит Берни, — что он тут делает?
И Вик объясняет ему. Лучше, когда объясняет Вик, он ведь профессионал. Если бы за это взялся Ленни или я, людям показалось бы, что мы порем чушь. Потом я говорю:
— Так что мы решили, ему надо в последний разок заглянуть в «Карету».
— Понятно, — говорит Берни, но в его голосе слышится недоумение.
— Не ждали, не гадали, — говорит Ленни.
— Налей мне большой скотч, Берни, — говорит Вик. — И себе тоже.
— Сейчас-сейчас, Вик, спасибо, — говорит Берни, весь внимание и почтение, словно скотч — это именно то, что надо, и негоже отказываться, когда тебе предлагает выпить похоронных дел мастер.
Он берет два чистых стакана, подставляет один под бутылку со скотчем и нажимает два раза, потом другой — только раз, для себя. Поворачивается и ставит двойную порцию перед Виком. Вик вынимает пятерку, но Берни подымает ладонь.
— За счет заведения, Вик, — говорит он. — Такое ведь не каждый день бывает, правда? — Потом сам берет стакан, глядя на банку, точно хочет произнести какой-нибудь торжественный тост, но говорит только: — Господи Боже, да он ведь полтора месяца назад еще здесь сидел.
Мы все глядим в свои стаканы.
— Ну, за него, — говорит Вик.
Мы поднимаем стаканы с невнятным бормотанием: ДжекДжекДжек.
— И за тебя, Вик, — говорю я. — Ты в четверг хорошо поработал.
— Это точно, — говорит Ленни.
— Ничего особенного, — говорит Вик. — Как там Эми?
— Справляется, — говорю я.
— Значит, она не передумала насчет нашей поездки?
— Нет, она решила повидать Джун, как обычно.
Все молчат. Потом Вик говорит:
— Ее дело, правда?
Ленни прячет нос в свой стакан — видно, не желает ничего говорить.
Берни смотрит на банку, потом беспокойно оглядывает зал. Потом переводит взгляд на Вика, как будто давая понять, что не хочет подымать этот вопрос, но тем не менее. Вик говорит:
— Намек понял, Берни, — и забирает банку со стойки. Нагибается за упавшей коробкой. — Твоему бизнесу это не на пользу, верно?
— Твоему небось тоже, Вик, — говорит Ленни.
Вик аккуратно вставляет банку обратно в коробку. На часах Слэттери одиннадцать двадцать, и в пабе уже не как в церкви. Народ постепенно подтягивается. Кто-то включил музыкальный автомат. «Пусть идут года, будем помнить всегда дом у заводи голубой...» Так-то оно лучше, гораздо лучше.
Первые мокрые круги на полировке, первые нити сизого дыма.
— Ну вот, — говорит Вик. — Чего нам теперь не хватает, так это нашего шофера.
— Его песенку завели, — откликается Ленни. — Интересно, на чем он прикатит. Сколько я заметил, он в последнее время каждую неделю на новой.
Берни говорит:
— Всем повторить?
Вместе с его словами на улице раздаются автомобильные гудки. Пауза, потом снова. Ленни говорит:
— Вроде он. Вроде как Винси.
На улице опять сигналят.
— Он что, сюда не зайдет? — спрашивает Вик.
— Видать, хочет, чтоб мы вышли, — говорит Ленни.
Мы не выходим из бара, но встаем и перебираемся к окну. Вик крепко держит коробку, точно ее могут украсть. Мы подымаемся на цыпочки, головы рядом, чтобы выглянуть на улицу: нижняя половина стекла матовая. Я все равно ничего толком не вижу, но молчу.
— Это ж надо! — говорит Ленни.
— "Мерседес", — говорит Вик.
— Бугор не подвел, — говорит Ленни.
Я опираюсь на подоконник, чтобы приподняться еще немножко. Снаружи, на апрельском солнце, блестит ярко-синий «мерседес» с кремовыми сиденьями.
— С ума сойти, — говорю я. — «Мерс».
Ленни говорит — и это звучит как шутка, которую он берег лет пятьдесят:
— Роммель бы, поди, от зависти лопнул!
Рэй
Когда я поднимаю глаза от письма, Эми смотрит на меня. И говорит «Видно, он решил попасть туда в конце концов, так или иначе».
«Когда он это написал?» — спрашиваю я.
Она отвечает: «За несколько дней до того, как...»
Я гляжу на нее и говорю: «Он же мог просто сказать тебе, и все. Зачем писать-то?»
«Наверно, боялся, что я приму это за шутку, — говорит она. — Наверно, решил, что письмом надежней».
Письмо недлинное, но могло бы быть и короче, если бы Джек не написал его тем языком, каким обычно пишут мелкие примечания на оборотах анкет. Это совсем не похоже на Джека. Но я думаю, когда человек чувствует близкий конец, он может вдруг стать и многословным, и официальным.
Однако смысл письма в общем-то ясен. Джек хочет, чтобы его прах высыпали в море с Маргейтского пирса.
Он даже не написал вначале «Дорогая Эми!». Он начал свое письмо словами: «Тому, кого это может касаться».
«Я рассказала Вику, — говорит Эми. — Он ответил, что тут нет противоречия. В его завещании указано, что он должен быть кремирован, но куда потом девать прах — это не оговаривается. Его можно рассыпать где угодно, лишь бы не в чужих частных владениях».
«И?..»
"И Вик сказал: «Как хочешь, Эми, тебе решать. Хочешь, чтобы это сделал я, — я сделаю. И постараюсь, чтобы это не слишком отразилось на твоих расходах. Но одну вещь могу утверждать наверняка, — сказал он, — если ты этого не сделаешь, Джек никогда об этом не узнает».
«И?..»
Мы сидим во дворе больницы Святого Фомы, напротив Биг-Бена.
Она смотрит на реку, точно размышляет, как она поступила бы, если бы прах был уже у нее, а Джек попросил бы ее высыпать его в Темзу, под звон Биг-Бена. Но праха у нас пока нет. Все, что у нас есть, — это пижамы Джека, две штуки, его зубная щетка, и бритва, и часы, и еще кое-какие мелочи, которые выдают тебе в полиэтиленовой сумке, когда приходишь за документами. Так что больше нам туда идти не надо, с этим покончено. Не надо шагать по этому скрипучему коридору, тоскливо сидеть над чашками чая. И на его кровати теперь лежит кто-нибудь другой, еще какой-нибудь доходяга.
Сегодня тепло и пасмурно, вода в реке серая, и она все глядит молча туда, на воду, поэтому я говорю, думая, что она ждет от меня таких слов: «Если ты хочешь это сделать, Эми, я тебя отвезу».
«В твоем старом фургоне?» — спрашивает она, оборачиваясь.
«Конечно», — отвечаю я. И жду, что она улыбнется и скажет: «Давай». И хмарь сегодня должна разойтись. Но она говорит: «Я не могу этого сделать, Рэй. То есть... спасибо. Но я все равно не хочу этого делать».
Она снова переводит взгляд на реку, и я гадаю, не считает ли она все это плохой шуткой, если учесть, что Джек таки собрался под конец сделать то, на что у него никогда не хватало духу: продать лавку, повесить на гвоздь свой полосатый фартук и поискать другой способ коротать время. Если учесть, что они с Джеком присмотрели себе уютный домик там, в Маргейте. В Уэстгейте. И все вот-вот должно было закрутиться. Но тут Джек возьми и свались с раком желудка.
Не мне говорить это, но я все-таки говорю: «А как же воля умирающего, Эми?»
Она смотрит на меня.
«Может быть, ты это сделаешь, Рэй? — По ее лицу видно, как она вымоталась. — Тогда все будет в порядке, правда? Тогда его воля будет исполнена. Он же написал „тому, кого это может касаться“, разве не так?»
Я медлю с ответом, самую малость.
«Хорошо, я сделаю это. Конечно сделаю. Но как насчет Винса?»
«Винсу я ничего не говорила. Ну, про это, — она кивает на письмо. — Но я скажу. Может, вы вместе...»
«Я поговорю с Винсом», — отвечаю я.
И отдаю ей письмо. Оно написано рукой Джека, но уже слабой, неверной, дрожащей рукой. Так что почерк совсем не похож на тот, какой я привык видеть на доске в витрине его лавки. Свиные отбивные — со скидкой. Я говорю: «Могло быть хуже, Эми. Если бы вы успели купить этот домик и собрались переезжать. Или уже переехали бы, и тут...»
«Как бы там ни было, — говорит она, — а он, похоже, все-таки настоял на своем».
Я смотрю на нее.
«Работать, пока не свалится с ног. — Она складывает письмо. — В конце концов, возражала-то я. Это я была против. А ты не знал? Когда я поняла, что он настроен серьезно, что он действительно готов все бросить, я сказала: „А что мне делать с Джун?“ И он ответил: „В том-то и штука, девочка. Если я могу отказаться от того, чтобы быть Джеком Доддсом, потомственным мясником, тогда и ты можешь отказаться от своих дурацких поездок каждую неделю“. Так и назвал это — дурацкими поездками».
Она снова глядит на воду. «Ты же знаешь: стоило ему самому изменить мнение о чем-нибудь, как он начинал требовать перемен от всего мира. Говорил, мы теперь станем другими людьми. — Она хмыкает себе под нос. — Другими людьми!»
Я смотрю вдаль через двор, потому что не хочу, чтобы она заметила на моем лице отражение промелькнувшей у меня мысли: это не очень-то хорошая закладка для новой жизни — домик в Маргейте. Тоже мне, земля обетованная.
В дальнем углу, на скамейке, жует сандвич медсестра в белом халате. Вокруг бродят голуби.
Может быть, Эми думает о том же, а может быть, эта мысль и раньше приходила ей на ум. Маргейт — не земля обетованная.
«Ты уверена, что не хочешь поехать с нами?» — говорю я.
Она качает головой. «У меня есть причины, ведь правда же, Рэй?»
Она глядит на меня.
«Наверно, и у Джека они были», — говорю я и кладу письмо ей в руку. Потом слегка пожимаю ее локоть.
«Насчет морского-то берега? — Она снова смотрит на воду. — Точно, были». И замолкает.
Медсестра — блондинка, волосы уложены, как принято у медсестер. Черные ноги.
«В любом случае, — говорит она, — не думаю, что нам это удалось бы. Если все посчитать. Если вычесть то, что Джек оставался должен за магазин. — По ее лицу проскальзывает легкая тень. — Нам бы порядочно не хватило».
Сестра расправляется с сандвичем, отряхивает подол. Голуби ускоряют шаг, клюют. Они пепельного цвета — будто комки пепла с крыльями. Я говорю: «Сколько вам не хватило бы?»
Олд-Кент-роуд
Мы едем мимо Олбани-роуд, мимо Трафальгар авеню и поворота на Ротерхайт. «Зеленый Человек», «Томас Бекет», «Лорд Нельсон». Небо почти такое же синее, как наш автомобиль.
— Мягко идет, правда? — говорит Винс. И снимает руки с руля, чтобы мы могли оценить, как машина держит направление без его помощи. Кажется, ее малость уводит влево.
Он уже объяснил нам, что хотел устроить Джеку почетные проводы, обслужить его по первому разряду. Все равно этот «мерс» стоит у него в салоне почти целый месяц — клиент никак не может решиться на покупку, — и немножко лишку на счетчике не повредит, а простаивать машине вредно. И потом, Джек заслуживает самого лучшего.
Но и для нас это неплохо, для Вика, Ленни и для меня, — мы сидим и дышим полной грудью. Когда сидишь на кремовой коже и смотришь на мир сквозь голубоватые тонированные стекла, даже Олд-Кент-роуд и та радует глаз.
Машину чуть-чуть уводит влево. Ленни говорит:
— Слышь, Бугор, гляди не стукнись. Помнешь — придется цену скинуть.
Винс отвечает, что он еще в жизни ни одной машины не помял, а сегодня и вовсе едет сверхосторожно, не торопясь — особый ведь случай.
— А баранку-то отпустил, — говорит Ленни.
Потом Винс спрашивает Вика, что они делают, если приходится выводить катафалк на автостраду.
— Жмем на газ, — отвечает Вик.
Винс явился без черного галстука. Черные только у нас с Виком. А на нем яркий, красный с белым, и темно-синий костюм. Так он ходит у себя в салоне, оттуда и приехал, но галстук мог бы надеть другой. Пиджак он снял и аккуратно положил на заднее сиденье, между Ленни и мной. Матерьяльчик что надо. Похоже, у Винса все тип-топ, не так уж плохо он устроился в жизни. Он говорит, теперь, когда в Сити закрутили гайки, народ старается в обеденный перерыв проворачивать дела за наличные.
— Зря ты ему сказал, Вик, — говорит Ленни.
— Катафалк другое дело, — говорит Вик. — Катафалку все уступают.
— По-твоему, Винси на такой тачке да не уступят? — говорит Ленни.
Вик сидит впереди, рядом с Винсом, и держит коробку у себя на коленях. По-моему, так и должно быть, с учетом его профессии, но вряд ли годится, чтобы он держал ее всю дорогу. Может быть, нам стоит делать это по очереди.
Винс бросает косой взгляд на Вика. Говорит улыбаясь:
— И в выходной работаем, а, Вик?
На Винсе белая рубашка с серебряными запонками, от него несет лосьоном. Волосы гладко зачесаны назад. Костюм новый, с иголочки.
Мы проезжаем мимо газового завода, мимо Илдертон-роуд, под железнодорожным мостом. «Принц Виндзорский». Солнце выглядывает из-за высоких домов, светит нам в лицо, и Винс достает из-под приборной панели шикарные черные очки. Ленни принимается напевать, тихонько, сквозь зубы: «Дом у заводи голубо-о-о-ой...» И мы все чувствуем, благодаря солнцу и выпитому пиву и путешествию впереди: как будто это Джек позаботился о нас, сделал так, чтобы мы настроились на особый лад, чтобы у нас было приподнятое настроение. Как будто мы выехали на увеселительную прогулку, на пикник, и мир кажется таким чудесным, точно он создан для нас одних.
Эми
Ну и пускай едут, правда, Джун? Пусть сделают все сами, своей компанией. Только без меня. И без тебя. Одним мальчишником. Прогулка пойдет им на пользу.
Джек это оценил бы. А то все работа, и никакого отдыха. Если не считать подпирания стойки в «Карете».
Как раз об этом я и говорила ему тогда, давным-давно. Нам надо отдохнуть, расслабиться, надо устроить себе отпуск. Его мужественная малютка Эми. Если ты упала с лошади, надо сразу забираться обратно. Мы должны избавить себя от самих себя. Должны стать другими людьми.
А ведь дело могло бы никогда не дойти до выбора между тобой и им.
Мой мужественный бедняга Джек.
Снова туда, на качели-карусели. К пляжным развлечениям. Там столько всего, о чем ты, Джун, и понятия не имеешь. Катанье на осликах, куличики из песка, Панч и Джуди. Волны набегают на берег, толпы отдыхающих, и дети вопят, носятся кругом, куда ни глянь — везде дети, а он смотрит на это, словно все это какой-то обман.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31