Советую магазин Wodolei.ru
«Это все, что у нас есть». Конец цитаты.
У меня есть больше.
У меня, во всяком случае, есть некоторые вопросы. — Например, о синем панельном мерседесе-фургоне, следовавшем за пикапом Уолкотта Робертса, а затем за Эм-Джи Памелы Чамчи. — О людях, появившихся из этого фургона (их лица скрыты за хэллоуинскими) масками, и заставивших провести их в офисы СОО, когда Памела отпирала внешнюю дверь. — О том, что на самом деле случилось в этих офисах, ибо пурпурный кирпич и пуленепробиваемые стекла не так-то легко пропускают человеческие взгляды. — И, наконец, о местонахождении красного пластикового портфеля и документов, которые в нем содержались.
Инспектор Кинч? Вы еще здесь?
Нет. Он ушел. У него нет ни одного ответа для меня.
* * *
Вот — господин Саладин Чамча, в верблюжьем пальто с шелковым воротником, бегущий по Хай-стрит невероятными зигзагами. — Тот же самый ужасный мистер Чамча, который только что провел вечер в компании обезумевшей Аллилуйи Конус, не чувствуя ни малейшей вспышки раскаяния. — «Копыт не вижу, — сказал Отелло про Яго. — Сказки неужель?» При этом Чамча невероятен не более; его человечность — достаточная форма и обоснование для его поступков. Он разрушил то, что не должно было и не могло более существовать; выбрал месть, воздавая изменой за измену; и сделал это, используя слабость его врага, уязвив его ахиллесову пяту. — В этом — удовольствие. — Но вот он, мистер Чамча, бегущий. Мир полон гнева и случайностей. Все лежит на чаше весов. Пылают дома.
Бумба , колотится его сердце. Думба, бумба, дадум.
Затем он видит Шаандаар в огне; и в смятении замирает. У него сжимается грудь; — бадумба! — и боль пронзает левую руку. Он не обращает внимания; он уставился на горящее здание.
И видит Джибрила Фаришту.
И разворачивается; и несется внутрь.
— Мишала! Суфьян! Хинд! — зовет злой мистер Чамча.
Первый этаж еще не охвачен пламенем. Он бросается к лестнице через открытую дверь, и обжигающий, отравленный ветер отбрасывает его назад. Дыхание Дракона, думает он. Повсюду огонь; листья пламени простираются от пола до потолка. Ни малейшей возможности продвижения.
— Кто-нибудь! — кричит Саладин Чамча. — Есть там кто-нибудь?
Но дракон ревет громче, чем он в силах крикнуть.
Что-то невидимое пинает его в грудь, заставляет рухнуть назад, на пол кафе, среди пустых столов. Думбадум дум думай о смерти , поет его сердце. Прими ее. Прими.
Над его головой — какой-то шум, подобный топоту миллиарда крыс, эфемерных грызунов, следующих за призрачным дудочником. Он смотрит наверх: потолок в огне. Он обнаруживает, что не может подняться. Пока он наблюдает, потолочная секция отделяется, и он видит обломок балки, падающей на него. Он вскидывает руки в слабой попытке защититься.
Балка прибивает его к полу, ломая обе руки. Его грудь наполняется болью. Мир удаляется. Трудно дышать. Он не в силах вымолвить ни слова. Он — Человек Тысячи Голосов, но теперь у него не осталось ни одного.
Джибрил Фаришта, держа Азраил, входит в Шаандаар-кафе.
* * *
Что происходит, когда ты побеждаешь?
Когда твои враги — в руках твоего милосердия: как ты будешь действовать тогда? Компромисс — искушение слабых; это — испытание для сильного.
— Вилли, — Джибрил склоняется перед упавшим мужчиной. — Вы действительно дурачили меня, мистер; серьезно, ты настоящий парень.
И Чамча, читая в глазах Джибрила, не может отрицать знания, которое там видит.
— Шш, — начинает он, но губы отказывают. Что ты собираешься делать?
Огонь падает теперь повсюду: шипение золотого дождя.
— Зачем ты это сделал? — спрашивает Джибрил, затем отмахивается от собственного вопроса движением руки. — Чертовски глупо спрашивать. С тем же успехом я мог бы поинтересоваться, что двигало тобою, когда ты ворвался сюда? Чертовски глупый поступок. Люди, а, Салли? Сумасшедшие ублюдки, все они.
Теперь огонь окружает их. Скоро они будут отрезаны, брошены на недолговечном островке посреди этого смертоносного моря. Что-то в груди Чамчи снова наносит удар, и он яростно трепыхается. Лицом к лицу с тремя смертями — от огня, от «естественных причин» и от рук Джибрила, — он отчаянно напрягается, пытаясь говорить, но только карканье вырывается из его гортани.
— Па. Тр. Ммм. — Прости меня. — Па. Щщщ. — Пощади.
Столы кафе полыхают. Множество балок сыплется сверху. Джибрил, кажется, погрузился в транс. Он повторяет задумчиво:
— Проклятая чертова глупость.
Может ли быть, что зло никогда не было тотальным, что его победа, какой бы подавляющей она ни была, никогда не будет абсолютной?
Взгляни на этого поверженного человека. Он пытался без сожалений разрушить разум такого же человеческого существа; и, чтобы сотворить это, эксплуатировал совершенно безупречную женщину: по крайней мере, отчасти — вследствие собственного недостижимого и вуайеристского желания обладать ею. Однако этот же самый человек рискнул своей жизнью, без всяких колебаний, в безрассудной попытке спасти других.
Что это значит?
Огонь сомкнулся вокруг этих двоих, и дым — повсюду. Возможно, их гибель — вопрос нескольких секунд. Есть более срочные вопросы, чем вышеупомянутая чертова глупость .
Что сейчас выберет Фаришта?
Есть ли у него выбор?
* * *
Джибрил отбрасывает трубу; наклоняется; освобождает Саладина из плена упавшей балки; и поднимает его на руки. Чамча, чьи ребра переломаны так же, как и руки, слабо стонет, и голос его подобен голосу креациониста Магеддона до того, как тот получил новый язык, сделанный из собственного огузка.
— Ли. По. — Слишком поздно.
Маленькие язычки огня вцепляются в полу его пальто. Едкий черный дым наполняет все свободное пространство, заползая в глаза, оглушая уши, забивая нос и легкие.
Однако теперь Джибрил Фаришта начинает мягко дуть — долгий, непрерывный выдох чрезвычайной продолжительности, — и удары его дыхания, направленные в сторону двери, как ножом, прорезают дым и огонь; — и Саладин Чамча, задыхаясь и слабея, с пинающим мулом в груди, кажется, видит — но позднее не сможет уверенно сказать, было ли так на самом деле, — как огонь расступается пред ними подобно водам Красного моря, и дым разделяется тоже, словно занавес или завеса; пока перед ними не оказывается ясная дорога к двери; — после чего Джибрил Фаришта торопливо ускоряет шаг, вынося Саладина по тропе прощения на горячий ночной воздух; и в этой ночи, когда город погружен в войну, в ночи, доверху набитой враждой и гневом, есть эта маленькая искупительная победа любви.
* * *
Послесловие.
Когда они появляются, Мишала Суфьян находится снаружи Шаандаара, оплакивающая родителей, успокаиваемая Ханифом. Теперь очередь Джибрила впадать в коллапс; все еще держа Саладина на руках, он оседает под ноги Мишалы.
Затем Мишала и Ханиф едут в санитарной машине с двумя бессознательными мужчинами, и пока к носу и губам Чамчи прижата кислородная маска, Джибрил, не перенесший ничего страшнее истощения, бормочет во сне: безумный лепет о волшебной трубе и об огне, который выдувал он, словно музыку, из ее устья.
И Мишала, помнящая Чамчу дьяволом и готовая принимать теперь возможность многих вещей, интересуется:
— Ты полагаешь?..
Но Ханиф постоянен, решителен.
— Без шансов. Это же Джибрил Фаришта, актер, разве ты не узнаешь? Бедный парень всего лишь проигрывает какие-то сцены из своего кинофильма.
Мишала не позволяет ему продолжить.
— Но, Ханиф… — и он становится настойчив.
Говоря мягко — ибо она только что осиротела, — он, тем не менее, утверждает с абсолютной убежденностью.
— То, что случилось здесь, в Спитлбрике, сегодня вечером — явление социополитическое. Давай не будем попадать в ловушку всякой чертовщины. Мы говорим об истории: случай в истории Британии. О процессе преобразований.
Тут же голос Джибрила преображается, и предмет его разговора — тоже. Он говорит о паломниках , и о мертвом ребенке , и о чем-то вроде «Десяти Заповедей» , и о разрушенном особняке , и о древе ; ибо после очистительного огня ему снится, в самый последний раз, один из его снов с продолжениями; — и Ханиф говорит:
— Послушай, Мишу, дорогая. Просто фантазии, ничего более.
Он обнимает ее, целует ее в щечку, крепко обняв. Будь со мной. Мир реален. Мы должны жить в нем; мы должны жить здесь, жить.
Именно в этот момент Джибрил Фаришта, все еще спящий, кричит на пределе своего голоса.
— Мишала! Вернись! Ничего не происходит! Мишала, умоляю тебя; поверни, вернись, вернись.
VIII. Разделение Аравийского моря
Маловерный! зачем ты усомнился?
Матф. 14, 31
Это вошло в привычку у торговца игрушками Шриниваса — время от времени грозить жене и детям, что однажды, когда материальный мир потеряет свой особый вкус, он бросит все, включая собственное имя, и сделается саньясином, блуждающим от деревни к деревне с чашей для подаяний и посохом. Госпожа Шринивас относилась к этим угрозам терпимо, зная, что ее студенистый и добросердечный муж любит размышлять как набожный, но также и несколько авантюрный человек (разве он не настоял на этом абсурдном и изнурительном полете над Большим Каньоном в Амрике, много лет назад?); идея стать нищенствующим святым удовлетворяла обе потребности. Пока же, видя, как он, вполне довольный происходящим, так уютно устроился в кресле на переднем крыльце, глядя на мир сквозь крепкую проволочную сетку, — или наблюдая, как он играет с их младшей дочуркой, пятилетней Мину, — или замечая, что его аппетит, далекий от уменьшения до пропорций чаши для подаяний, устойчиво увеличивается с течением лет, — госпожа Шринивас надувала губки, принимая выражение обиженной кинодивы (несмотря на то, что была столь же пухленькой и желеобразной, как и ее супруг), и, посвистывая, удалялась в дом. Поэтому, обнаружив его стул пустым, с недопитым стаканом лайма на подлокотнике, она оказалась застигнутой врасплох.
По правде говоря, сам Шринивас так и не смог как следует объяснять, что заставило его покинуть уют своего утреннего крыльца и отправиться наблюдать за прибытием титлипурских селян. Мальчишки-непоседы, знавшие обо всем еще за час до того, как это случилось, кричали на улице о невероятной процессии людей, идущих с мешками и поклажей по картофельному пути к великой магистральной дороге, во главе с серебряноволосой девочкой, с вопиющим великолепием бабочек над головами и, позади, Мирзой Саидом Ахтаром в фургоне оливково-зеленого мерседеса-бенц, воспоминания манговой косточкой застряли у него горле.
При всех своих картофелехранилищах и знаменитых игрушечных фабриках Чатнапатна была не таким уж большим местом, чтобы появление полутора сотен человек могло пройти незамеченным. Прямо перед прибытием процессии Шринивас принял депутацию от своих фабричных рабочих, просящих разрешения прекратить работу на пару часов, чтобы иметь возможность стать свидетелями сего великого события. Зная, что им так или иначе нужно давать отдохнуть, он согласился. Но сам какое-то время продолжал упрямо сидеть на крыльце, пытаясь притвориться, что бабочки волнения не закружились в его просторном животе. Позже он доверится Мишале Ахтар: «Это было наитие. Что тут сказать? Я знал, что все вы пришли сюда не просто освежиться. Она пришла за мною».
Титлипур прибыл в Чатнапатну в испуганном плаче младенцев, криках детворы, кряхтении стариков и кислых шуточках от Османа и его бу-бу-быка, которые Шриниваса не волновали ни на самую малость. Затем уличные пострелы проинформировали игрушечного короля, что среди путешественников находятся жена и теща заминдара Мирзы Саида, и что они, подобно крестьянам, идут пешком, одетые в простые курта-пижамы и совершенно без драгоценностей. После этого Шринивас отправился к придорожной столовой, вокруг которой толпились титлипурские паломники, пока им раздавали картофельное бхурта и паратас. Он прибыл одновременно с полицейским джипом Чатнапатны. Инспектор стоял на пассажирском месте, крича в мегафон, что собирается применить силу против этого «коммуналистического» марша, если его участники немедленно не разойдутся. Индуистско-мусульманские разборки, думал Шринивас; плохо, плохо.
Полиция приняла пилигримов за какую-то сектантскую демонстрацию, но когда Мирза Саид Ахтар выступил вперед и поведал инспектору правду, офицер смутился. Шри Шринивас, Брамин, был, очевидно, не тем человеком, что когда-либо собирался предпринять паломничество в Мекку, но, тем не менее, он был заинтригован. Он пробрался сквозь толпу, чтобы послушать, что говорит заминдар:
— А цель этих добрых людей — пройти через Аравийское море, веруя, что они сделают это, ибо воды расступятся перед ними.
Голос Мирзы Саида звучал неуверенно, и инспектора, старшего полицейского офицера Чатнапатны, грызли сомнения.
— Вы это серьезно, джи?
Мирза Саид отвечал:
— Я — нет. Зато они серьезны как черти. Я собираюсь передумать прежде, чем случится что-нибудь безумное.
СПО, весь в ремнях, усах и самомнении, встряхнул головой.
— Но взгляните сюда, сэр, как я могу позволить такой огромной толпе собираться на улице? Настроения могут распалиться; возможны инциденты.
Именно в этот момент толпа паломников расступилась, и Шринивас в первый раз увидел фантастическую фигурку девочки, целиком укутанной бабочками, со снежными волосами, стекающими прямо к лодыжкам.
— Arr? deo, — воскликнул он, — Аиша, ты ли это? — И добавил, несколько глуповато: — Тогда где же мои куклы Планирования семьи?
Его вспышка была проигнорирована; все смотрели на Аишу, ибо она приблизилась к портупеегрудому СПО. Она не сказала ни слова, но улыбнулась и кивнула, и парень, казалось, стал лет на двадцать моложе, пока не пробормотал с интонациями мальчишки лет десяти или одиннадцати:
— Окей-окей, маузи. Прости, ма. Без обид. Прошу прощения, пожалуйста.
На этом неприятности с полицией закончились. В этот день, чуть позже, ближе к вечеру, когда воздух нагрелся, группа городских юнцов, известных своими связями с РСС и Вайшва Хинду Паришадом, стали швыряться камнями с близлежащих крыш; после чего Старший Полицейский Офицер арестовал их и за пару минут поселил в тюрьму.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84
У меня есть больше.
У меня, во всяком случае, есть некоторые вопросы. — Например, о синем панельном мерседесе-фургоне, следовавшем за пикапом Уолкотта Робертса, а затем за Эм-Джи Памелы Чамчи. — О людях, появившихся из этого фургона (их лица скрыты за хэллоуинскими) масками, и заставивших провести их в офисы СОО, когда Памела отпирала внешнюю дверь. — О том, что на самом деле случилось в этих офисах, ибо пурпурный кирпич и пуленепробиваемые стекла не так-то легко пропускают человеческие взгляды. — И, наконец, о местонахождении красного пластикового портфеля и документов, которые в нем содержались.
Инспектор Кинч? Вы еще здесь?
Нет. Он ушел. У него нет ни одного ответа для меня.
* * *
Вот — господин Саладин Чамча, в верблюжьем пальто с шелковым воротником, бегущий по Хай-стрит невероятными зигзагами. — Тот же самый ужасный мистер Чамча, который только что провел вечер в компании обезумевшей Аллилуйи Конус, не чувствуя ни малейшей вспышки раскаяния. — «Копыт не вижу, — сказал Отелло про Яго. — Сказки неужель?» При этом Чамча невероятен не более; его человечность — достаточная форма и обоснование для его поступков. Он разрушил то, что не должно было и не могло более существовать; выбрал месть, воздавая изменой за измену; и сделал это, используя слабость его врага, уязвив его ахиллесову пяту. — В этом — удовольствие. — Но вот он, мистер Чамча, бегущий. Мир полон гнева и случайностей. Все лежит на чаше весов. Пылают дома.
Бумба , колотится его сердце. Думба, бумба, дадум.
Затем он видит Шаандаар в огне; и в смятении замирает. У него сжимается грудь; — бадумба! — и боль пронзает левую руку. Он не обращает внимания; он уставился на горящее здание.
И видит Джибрила Фаришту.
И разворачивается; и несется внутрь.
— Мишала! Суфьян! Хинд! — зовет злой мистер Чамча.
Первый этаж еще не охвачен пламенем. Он бросается к лестнице через открытую дверь, и обжигающий, отравленный ветер отбрасывает его назад. Дыхание Дракона, думает он. Повсюду огонь; листья пламени простираются от пола до потолка. Ни малейшей возможности продвижения.
— Кто-нибудь! — кричит Саладин Чамча. — Есть там кто-нибудь?
Но дракон ревет громче, чем он в силах крикнуть.
Что-то невидимое пинает его в грудь, заставляет рухнуть назад, на пол кафе, среди пустых столов. Думбадум дум думай о смерти , поет его сердце. Прими ее. Прими.
Над его головой — какой-то шум, подобный топоту миллиарда крыс, эфемерных грызунов, следующих за призрачным дудочником. Он смотрит наверх: потолок в огне. Он обнаруживает, что не может подняться. Пока он наблюдает, потолочная секция отделяется, и он видит обломок балки, падающей на него. Он вскидывает руки в слабой попытке защититься.
Балка прибивает его к полу, ломая обе руки. Его грудь наполняется болью. Мир удаляется. Трудно дышать. Он не в силах вымолвить ни слова. Он — Человек Тысячи Голосов, но теперь у него не осталось ни одного.
Джибрил Фаришта, держа Азраил, входит в Шаандаар-кафе.
* * *
Что происходит, когда ты побеждаешь?
Когда твои враги — в руках твоего милосердия: как ты будешь действовать тогда? Компромисс — искушение слабых; это — испытание для сильного.
— Вилли, — Джибрил склоняется перед упавшим мужчиной. — Вы действительно дурачили меня, мистер; серьезно, ты настоящий парень.
И Чамча, читая в глазах Джибрила, не может отрицать знания, которое там видит.
— Шш, — начинает он, но губы отказывают. Что ты собираешься делать?
Огонь падает теперь повсюду: шипение золотого дождя.
— Зачем ты это сделал? — спрашивает Джибрил, затем отмахивается от собственного вопроса движением руки. — Чертовски глупо спрашивать. С тем же успехом я мог бы поинтересоваться, что двигало тобою, когда ты ворвался сюда? Чертовски глупый поступок. Люди, а, Салли? Сумасшедшие ублюдки, все они.
Теперь огонь окружает их. Скоро они будут отрезаны, брошены на недолговечном островке посреди этого смертоносного моря. Что-то в груди Чамчи снова наносит удар, и он яростно трепыхается. Лицом к лицу с тремя смертями — от огня, от «естественных причин» и от рук Джибрила, — он отчаянно напрягается, пытаясь говорить, но только карканье вырывается из его гортани.
— Па. Тр. Ммм. — Прости меня. — Па. Щщщ. — Пощади.
Столы кафе полыхают. Множество балок сыплется сверху. Джибрил, кажется, погрузился в транс. Он повторяет задумчиво:
— Проклятая чертова глупость.
Может ли быть, что зло никогда не было тотальным, что его победа, какой бы подавляющей она ни была, никогда не будет абсолютной?
Взгляни на этого поверженного человека. Он пытался без сожалений разрушить разум такого же человеческого существа; и, чтобы сотворить это, эксплуатировал совершенно безупречную женщину: по крайней мере, отчасти — вследствие собственного недостижимого и вуайеристского желания обладать ею. Однако этот же самый человек рискнул своей жизнью, без всяких колебаний, в безрассудной попытке спасти других.
Что это значит?
Огонь сомкнулся вокруг этих двоих, и дым — повсюду. Возможно, их гибель — вопрос нескольких секунд. Есть более срочные вопросы, чем вышеупомянутая чертова глупость .
Что сейчас выберет Фаришта?
Есть ли у него выбор?
* * *
Джибрил отбрасывает трубу; наклоняется; освобождает Саладина из плена упавшей балки; и поднимает его на руки. Чамча, чьи ребра переломаны так же, как и руки, слабо стонет, и голос его подобен голосу креациониста Магеддона до того, как тот получил новый язык, сделанный из собственного огузка.
— Ли. По. — Слишком поздно.
Маленькие язычки огня вцепляются в полу его пальто. Едкий черный дым наполняет все свободное пространство, заползая в глаза, оглушая уши, забивая нос и легкие.
Однако теперь Джибрил Фаришта начинает мягко дуть — долгий, непрерывный выдох чрезвычайной продолжительности, — и удары его дыхания, направленные в сторону двери, как ножом, прорезают дым и огонь; — и Саладин Чамча, задыхаясь и слабея, с пинающим мулом в груди, кажется, видит — но позднее не сможет уверенно сказать, было ли так на самом деле, — как огонь расступается пред ними подобно водам Красного моря, и дым разделяется тоже, словно занавес или завеса; пока перед ними не оказывается ясная дорога к двери; — после чего Джибрил Фаришта торопливо ускоряет шаг, вынося Саладина по тропе прощения на горячий ночной воздух; и в этой ночи, когда город погружен в войну, в ночи, доверху набитой враждой и гневом, есть эта маленькая искупительная победа любви.
* * *
Послесловие.
Когда они появляются, Мишала Суфьян находится снаружи Шаандаара, оплакивающая родителей, успокаиваемая Ханифом. Теперь очередь Джибрила впадать в коллапс; все еще держа Саладина на руках, он оседает под ноги Мишалы.
Затем Мишала и Ханиф едут в санитарной машине с двумя бессознательными мужчинами, и пока к носу и губам Чамчи прижата кислородная маска, Джибрил, не перенесший ничего страшнее истощения, бормочет во сне: безумный лепет о волшебной трубе и об огне, который выдувал он, словно музыку, из ее устья.
И Мишала, помнящая Чамчу дьяволом и готовая принимать теперь возможность многих вещей, интересуется:
— Ты полагаешь?..
Но Ханиф постоянен, решителен.
— Без шансов. Это же Джибрил Фаришта, актер, разве ты не узнаешь? Бедный парень всего лишь проигрывает какие-то сцены из своего кинофильма.
Мишала не позволяет ему продолжить.
— Но, Ханиф… — и он становится настойчив.
Говоря мягко — ибо она только что осиротела, — он, тем не менее, утверждает с абсолютной убежденностью.
— То, что случилось здесь, в Спитлбрике, сегодня вечером — явление социополитическое. Давай не будем попадать в ловушку всякой чертовщины. Мы говорим об истории: случай в истории Британии. О процессе преобразований.
Тут же голос Джибрила преображается, и предмет его разговора — тоже. Он говорит о паломниках , и о мертвом ребенке , и о чем-то вроде «Десяти Заповедей» , и о разрушенном особняке , и о древе ; ибо после очистительного огня ему снится, в самый последний раз, один из его снов с продолжениями; — и Ханиф говорит:
— Послушай, Мишу, дорогая. Просто фантазии, ничего более.
Он обнимает ее, целует ее в щечку, крепко обняв. Будь со мной. Мир реален. Мы должны жить в нем; мы должны жить здесь, жить.
Именно в этот момент Джибрил Фаришта, все еще спящий, кричит на пределе своего голоса.
— Мишала! Вернись! Ничего не происходит! Мишала, умоляю тебя; поверни, вернись, вернись.
VIII. Разделение Аравийского моря
Маловерный! зачем ты усомнился?
Матф. 14, 31
Это вошло в привычку у торговца игрушками Шриниваса — время от времени грозить жене и детям, что однажды, когда материальный мир потеряет свой особый вкус, он бросит все, включая собственное имя, и сделается саньясином, блуждающим от деревни к деревне с чашей для подаяний и посохом. Госпожа Шринивас относилась к этим угрозам терпимо, зная, что ее студенистый и добросердечный муж любит размышлять как набожный, но также и несколько авантюрный человек (разве он не настоял на этом абсурдном и изнурительном полете над Большим Каньоном в Амрике, много лет назад?); идея стать нищенствующим святым удовлетворяла обе потребности. Пока же, видя, как он, вполне довольный происходящим, так уютно устроился в кресле на переднем крыльце, глядя на мир сквозь крепкую проволочную сетку, — или наблюдая, как он играет с их младшей дочуркой, пятилетней Мину, — или замечая, что его аппетит, далекий от уменьшения до пропорций чаши для подаяний, устойчиво увеличивается с течением лет, — госпожа Шринивас надувала губки, принимая выражение обиженной кинодивы (несмотря на то, что была столь же пухленькой и желеобразной, как и ее супруг), и, посвистывая, удалялась в дом. Поэтому, обнаружив его стул пустым, с недопитым стаканом лайма на подлокотнике, она оказалась застигнутой врасплох.
По правде говоря, сам Шринивас так и не смог как следует объяснять, что заставило его покинуть уют своего утреннего крыльца и отправиться наблюдать за прибытием титлипурских селян. Мальчишки-непоседы, знавшие обо всем еще за час до того, как это случилось, кричали на улице о невероятной процессии людей, идущих с мешками и поклажей по картофельному пути к великой магистральной дороге, во главе с серебряноволосой девочкой, с вопиющим великолепием бабочек над головами и, позади, Мирзой Саидом Ахтаром в фургоне оливково-зеленого мерседеса-бенц, воспоминания манговой косточкой застряли у него горле.
При всех своих картофелехранилищах и знаменитых игрушечных фабриках Чатнапатна была не таким уж большим местом, чтобы появление полутора сотен человек могло пройти незамеченным. Прямо перед прибытием процессии Шринивас принял депутацию от своих фабричных рабочих, просящих разрешения прекратить работу на пару часов, чтобы иметь возможность стать свидетелями сего великого события. Зная, что им так или иначе нужно давать отдохнуть, он согласился. Но сам какое-то время продолжал упрямо сидеть на крыльце, пытаясь притвориться, что бабочки волнения не закружились в его просторном животе. Позже он доверится Мишале Ахтар: «Это было наитие. Что тут сказать? Я знал, что все вы пришли сюда не просто освежиться. Она пришла за мною».
Титлипур прибыл в Чатнапатну в испуганном плаче младенцев, криках детворы, кряхтении стариков и кислых шуточках от Османа и его бу-бу-быка, которые Шриниваса не волновали ни на самую малость. Затем уличные пострелы проинформировали игрушечного короля, что среди путешественников находятся жена и теща заминдара Мирзы Саида, и что они, подобно крестьянам, идут пешком, одетые в простые курта-пижамы и совершенно без драгоценностей. После этого Шринивас отправился к придорожной столовой, вокруг которой толпились титлипурские паломники, пока им раздавали картофельное бхурта и паратас. Он прибыл одновременно с полицейским джипом Чатнапатны. Инспектор стоял на пассажирском месте, крича в мегафон, что собирается применить силу против этого «коммуналистического» марша, если его участники немедленно не разойдутся. Индуистско-мусульманские разборки, думал Шринивас; плохо, плохо.
Полиция приняла пилигримов за какую-то сектантскую демонстрацию, но когда Мирза Саид Ахтар выступил вперед и поведал инспектору правду, офицер смутился. Шри Шринивас, Брамин, был, очевидно, не тем человеком, что когда-либо собирался предпринять паломничество в Мекку, но, тем не менее, он был заинтригован. Он пробрался сквозь толпу, чтобы послушать, что говорит заминдар:
— А цель этих добрых людей — пройти через Аравийское море, веруя, что они сделают это, ибо воды расступятся перед ними.
Голос Мирзы Саида звучал неуверенно, и инспектора, старшего полицейского офицера Чатнапатны, грызли сомнения.
— Вы это серьезно, джи?
Мирза Саид отвечал:
— Я — нет. Зато они серьезны как черти. Я собираюсь передумать прежде, чем случится что-нибудь безумное.
СПО, весь в ремнях, усах и самомнении, встряхнул головой.
— Но взгляните сюда, сэр, как я могу позволить такой огромной толпе собираться на улице? Настроения могут распалиться; возможны инциденты.
Именно в этот момент толпа паломников расступилась, и Шринивас в первый раз увидел фантастическую фигурку девочки, целиком укутанной бабочками, со снежными волосами, стекающими прямо к лодыжкам.
— Arr? deo, — воскликнул он, — Аиша, ты ли это? — И добавил, несколько глуповато: — Тогда где же мои куклы Планирования семьи?
Его вспышка была проигнорирована; все смотрели на Аишу, ибо она приблизилась к портупеегрудому СПО. Она не сказала ни слова, но улыбнулась и кивнула, и парень, казалось, стал лет на двадцать моложе, пока не пробормотал с интонациями мальчишки лет десяти или одиннадцати:
— Окей-окей, маузи. Прости, ма. Без обид. Прошу прощения, пожалуйста.
На этом неприятности с полицией закончились. В этот день, чуть позже, ближе к вечеру, когда воздух нагрелся, группа городских юнцов, известных своими связями с РСС и Вайшва Хинду Паришадом, стали швыряться камнями с близлежащих крыш; после чего Старший Полицейский Офицер арестовал их и за пару минут поселил в тюрьму.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84