https://wodolei.ru/catalog/stalnye_vanny/
Когда он приходит в чувство, в этой высокой глуши не видно никого, никакие крылатые существа не сидят на камнях, и он подскакивает на ноги, заполненный безотлагательностью своих новостей.
— Это был Дьявол, — сообщает он громко пустому воздуху, придавая истинность своему высказыванию. — В прошлый раз, то был Шайтан.
Вот что он услышал в своем внимании : что его обхитрили, что Дьявол явился к нему в облике архангела, и потому стихи, которые запомнил он — те, что рассказал он в шатре поэтов, — были не реальностью, но ее дьявольской противоположностью, не божественными, но сатанинскими. Он возвращается в город так быстро, как может: вычеркнуть грязные стихи, густо пахнущие углем и серой, вырвать записи о них раз и навсегда, чтобы они выжили разве что в одном или двух ненадежных сборниках старых традиций и ортодоксальные переводчики, разобравшись, отказались их переписывать; но Джибрил, реющий наблюдатель с камерой самого высокого угла, знает одну маленькую деталь, всего лишь одну крошечную вещь, которая создает здесь небольшую проблемку, а именно — что это был я оба раза, любезнейший, я сначала и вторично тоже я. Из моих уст, и утверждение, и отказ, оба варианта стихов: все версии и конверсии, реверсы и универсумы, все это, и все мы знаем, что это творилось моими устами.
— Сначала это был Дьявол, — бормочет Махаунд, пока мчится к Джахилии. — Но на сей раз это ангел, без вопросов. Он уложил меня на лопатки.
* * *
Ученики останавливают его в ущельях у подножья Конусной Горы предупредить о ярости Хинд, носящей белые траурные одеяния и распустившей свои черные волосы, позволив им лететь за нею подобно шторму или пыльному шлейфу, стирающему ее следы, чтобы казалась она самой инкарнацией духа мести. Они все сбежали из города, и Хамза тоже лежит здесь, поникший; но говорит, что Абу Симбел пока что не согласился на притязания жены о крови, смывающей кровь. Он все еще вычисляет все за и против о Махаунде и богинях… Махаунд, вопреки совету своих последователей, возвращается в Джахилию, направляясь прямо к Дому Черного Камня. Ученики следуют за ним несмотря на свои опасения. Толпа собирается в ожидании дальнейшего скандала или резни или иного развлечения. Махаунд не разочаровывает их.
Он стоит перед статуями Трех и объявляет об отмене стихов, которые Шайтан нашептал ему на ухо. Эти стихи изгнаны из истинного провозглашения, аль-корана . Новые стихи гремят вместо них.
— Неужели у вас — сыновья, а у Него — дочери? — декламирует Махаунд. — Это тогда — разделение чудное!
— Они — только имена, которыми вы сами назвали, вы и отцы ваши. Аллах не посылал с ними никакого знамения.
Он оставляет потрясенный Дом прежде, чем кто-либо успевает схватить его или бросить свой первый камень.
* * *
После отказа от Сатанинских стихов Пророк Махаунд возвращается домой, чтобы обнаружить некую кару, ожидающую его. Своего рода месть — чью? Света или тьмы? Хорошийпарень плохойпарень? — отыгрался, что не в новинку, на невиновных. Жена Пророка, семидесяти лет от роду, сидит возле подоконника каменнорешетного окна: сидит прямо, прислонившись спиной к стене, мертвая.
Махаунд во власти страдания погружается в себя, произнося едва слово в неделю. Джахильский Гранди устанавливает курс на преследование, продвигающееся слишком медленно для Хинд. Имя новой религии — Покорность ; теперь Абу Симбел постановляет, что ее приверженцы должны покориться, смирившись с изоляцией в самых убогих, наполненных хижинами кварталах города; с комендантским часом; с запретом на работу. И с многочисленными физическими нападениями, женскими плевками в магазинах, грубостью к верным со стороны бригад молодых турков, тайно направляемых Гранди, огнем, бросаемым ночью в окна, чтобы упасть среди беззаботно спящих. И — один из известных парадоксов истории — количество верных умножается подобно посеву, чудом процветающему, несмотря на то, что состояние почвы и климата становится все хуже и хуже.
Получено предложение от граждан оазисного поселения Иасриб на севере: Иасриб защитит тех-кто-покорился, если они пожелают оставить Джахилию. Хамза считает, что они должны идти.
— Ты никогда не завершишь свое Послание здесь, племянник, даю тебе слово. Хинд не будет счастлива, пока не вырвет твой язык, не говоря уже о моих яйцах, прости меня.
Махаунд, одинокий и полный воспоминаний в доме своей тяжелой утраты, дает согласие, и верные отбывают, чтобы вершить свои планы. Халид-водонос замирает, обернувшись, и пустоглазый Пророк ждет его слов. Тот молвит неловко:
— Посланник, я сомневался насчет тебя. Но ты оказался мудрее, чем мы думали. Сначала мы сказали: Махаунд никогда не пойдет на компромисс, но ты скомпрометировал себя. Тогда мы сказали: Махаунд предал нас, но ты принес нам более глубокую истину. Ты принес нам Дьявола собственной персоной, чтобы мы могли быть свидетелями дел Злого и его ниспровержения Справедливостью. Ты обогатил нашу веру. Я сожалею о том, что я думал о тебе.
Махаунд прячется от солнечного света, падающего в окно.
— Да. — Горечь, цинизм. — Это была здоровская штука, то, что я совершил. Более глубокая истина. Предоставление вам Дьявола. Да, который говорит как я.
С пика Конусной Горы Джибрил наблюдает исход джахильских верных, оставляющих засушливый город ради края прохладных пальм и воды, воды, воды. Маленькими группками, почти налегке, движутся они сквозь империю солнца, в этот первый день первого года начала нового Времени, самопроизвольно родившегося снова, пока старое умирает позади них, а новое ждет впереди. И в этот день Махаунд ускользает. Когда его бегство обнаружено, Баал составляет прощальную оду:
В чем суть
У них — Покорных — в эту ночь?
Страх каждой тени.
Суть их — бегство прочь.
Махаунд достиг своего оазиса; Джибрил не столь удачлив. Теперь зачастую обнаруживает он на вершине Конусной Горы, омытой холодом, падающие звезды, а затем они падают на него с ночного неба; три крылатых существа, Лат Узза Манат, обхватывают его голову, вцарапываются в его глаза, кусают, хлестая его своими волосами, своими крыльями. Он поднимает руки, чтобы защититься, но их месть неустанна, она возобновляется всякий раз, когда он отдыхает, всякий раз, когда он ослабляет свою защиту. Он борется с ними, но они быстрее, проворнее, крылатее.
У него нет никакого дьявола, чтобы отречься. Грезящий, он не может убраться прочь.
III.Элёэн Дэоэн
1
От радости схожу с ума:
На берег вылезла Мума!
Сердитая, надутая,
Но все ж не утонутая.
Детский фольклор
Я знаю, что такое призраки, тихо подтвердила старуха. Ее звали Роза Диамант; ей было восемьдесят восемь лет от роду; и она жмурилась по-птичьи сквозь покрытые запекшейся солью окна своей спальни, глядя на полнолунное море. И чем они не могут быть — я знаю тоже, кивала она далее, это — не скарификация или колеблющиеся простыни, всеэто фу и фи какая ахинея. Что такое — призрак? Незавершенные дела, вот что.
Эта старая леди шести футов ростом, стройная, с волосами, коротко стриженными, как у мужчины, с острыми уголками губ, недовольно опущенными, надувшимися в трагическую маску, — одернула синюю вязаную шаль, обернутую вокруг костлявых плеч, и закрыла на мгновение свои бессонные глаза, чтобы помолиться за возвращение ушедших. Пусть явятся Ваши норманнские корабли, попросила она: приходите, Билли-Нос.
Девятьсот лет назад все это было под водой: этот размеченный берег, этот частный пляж, его галька, поднимающаяся круто к небольшому ряду облупившихся вилл с шелушащимися эллингами и плотно втиснутыми между ними шезлонгами; с пустыми картинными рамками; со старинными сундуками, набитыми стопками перетянутых ленточками писем, бальными мотыльковыми шелково-шнурочными дамскими платьицами, слезоточивым девичьим чтивом, палочками лакрицы, альбомами для марок и всевозможными иными потаенными шкатулками воспоминаний и потерянного времени. Береговая линия изменилась, сместившись на милю или больше в море, оставляя первый норманнский сторожевой замок вдали от воды, окружив его ныне болотистыми землями, всевозможно сокрушавшими сыростью и болотной лихорадкой бедноту, проживающую там со своими немногочисленными пожитками . Она, старая леди, видела замок погибшей рыбой, преданной древним отливом; морским чудовищем, окаменевшим от времени. Девятьсот лет! Девять столетий назад норманнский флот проплыл прямо сквозь дом этой английской леди. В ясные ночи, когда луна была полна, она ожидала возвращения своего сияющего призрака.
Лучшее место обзора: их приход, заверяла она себя — трибунное зрелище. Повторение стало комфортом ее старины; затасканные фразы, незавершенные дела, трибунные зрелища сделали ее чувства твердыми, неизменными, семпитернальными; вместо творения трещин и пустоты она познавала собственное бытие.
— Когда встает полная луна, и тьма перед рассветом, тогда — их время. Вздымаются паруса, плещут весла, и сам Вильгельм-Завоеватель на носу флагмана, плывущего по берегу между присоской деревянного волнореза и несколькими вздыбленными веслами.
— О, я многое повидала в свое время, всегда был мне дар, видение фантома.
— Завоеватель в своем остроносом металлическом шлеме проходит сквозь ее переднюю дверь, скользя между кулинарными шкафчиками и диванами с ажурными салфеточками, словно эхо, слабо звучащее в этом доме воспоминаний и тоски; затем — тишина; как в могиле .
— Однажды, девочка с Батального холма, — любила повторять она, всегда в одних и тех же отполированных временем словах, — однажды, одинокий ребенок, я оказалась — совершенно внезапно и до странности бессмысленно — в самой гуще войны. Кистени, булавы, пики. Льняно-саксонские парни, зарезанные в своей сладкой юности. Гарольд Стрелоглазый и Вильгельм с полным песка ртом. Да, вечный дар, призрачный образ.
История дня, когда перед маленькой Розой предстало видение битвы при Гастингсе, стала для старухи одним из поворотных пунктов, определивших ее дальнейшую жизнь, хотя она рассказывалась так часто, что никто, даже сама рассказчица, не смог бы уверенно присягнуть, что в ней было правдой. Я жду их иногда с нетерпением, делилась Роза своими заветными мыслями. Les beaux jours : прекрасные, мертвые дни. Она снова прикрыла свои углубившиеся в воспоминания глаза. А когда открыла их, то увидела внизу, у кромки воды, без всякого сомнения, начало некоего движения.
Вот что молвила она громко в своем волнении:
— Не могу поверить!
— Это неправда!
— Он не может быть здесь!
На дрожащих ногах, со сдавленной грудью пошла Роза за шляпой, плащом, клюкой. Пока, на зимнем морском берегу, Джибрил Фаришта пробуждался со ртом, полным — нет, не песка.
Снега.
* * *
Тьфу!
Джибрил сплюнул; подскочил, будто отброшенный отхарканной слизью; пожелал Чамче — как уже сообщалось — счастливого дня возрождения; и принялся выбивать снег из промокших фиолетовых рукавов.
— Боже, яар, — завопил он, прыгая с ноги на ногу, — неудивительно, что у этих людей сердца поросли проклятым льдом!
Вскоре, однако, чистое восхищение таким количеством снега вокруг легко преодолело его изначальный цинизм — ибо он был человеком тропиков, — и он поскакал, мрачный и мокрый, делать снежки и швырять их в своего хмурого компаньона, лепить снеговика и петь дикого, агрессивного исполнения песенку «Динь-динь-дон, динь-динь-дон, льется чудный звон». Первый проблеск света появился в небе, и на этом уютном морском берегу танцевал Люцифер, утренняя звезда.
Его дыхание — об этом следует упомянуть — неведомым образом утратило свой прежний запах…
— Пойдем, бэби, — орал неукротимый Джибрил, в чьем поведении читатель может не без оснований почувствовать безумные, выворачивающие эффекты его недавнего падения. — Проснись и пой! Возьмем это место штурмом.
Вернувшись снова в море, чтобы смыть плохие воспоминания и освободить место для дальнейших событий, жадный, как всегда, до новизны, он воткнул бы (будь у него хоть один) флаг, требуя названия для этой черт-знает-какой белой страны, его новооткрытой земли.
— Салли-вилли, — просил он, — шевелись, любезный, или ты — проклятый мертвец?
Произнесение этого привело говорившего в чувства (или, по крайней мере, приблизило его к ним). Он склонился над обессиленной фигурой второго, не смея прикоснуться.
— Не теперь, старина Чамч, — взмолился он. — Не тогда, когда мы прибыли.
Саладин: не мертвый, но плачущий. Слезы потрясения замерзают у него на лице. И все тело его покрыто дивной ледяной коркой, гладкой, как стекло, будто сбылся его дурацкий сон. В миазмах полубессознательного состояния, вызванного переохлаждением тела, им овладел кошмар растрескивания, видение собственной крови, пузырящейся из ледяных пробоин, собственной плоти, осыпающейся черепками. Он был полон вопросов: так все было именно так, я имею в виду, с вашим рукомашеством, и затем вода, Вы же не хотите сказать мне, что мы действительно , как в кино, где Чарлтон Хестон простирал свой посох, что мы смогли, через пол-океана, этого никогда не было, не могло быть, но если не так, то как, или мы неким образом добирались под водой, сопровождаемые русалками, море проходило сквозь нас, будто мы были рыбами или призраками, что в этом правда, да или нет, я должен знать, чтобы… но когда глаза его открылись, вопросы приобрели неясность сновидений, так что он не мог более их схватывать, хвосты их щелкнули перед ним и исчезли, как плавник субмарины. Он посмотрел на небо и заметил, что оно было совершенно неправильного цвета: кроваво-оранжевое, испещренное зеленым, — а снег был синим, словно чернила. Он с трудом моргнул, но цвета отказались изменяться, создавая впечатление, что он упал с неба в некую неправильность, в некое другое место, не в Англию или, возможно, в не-Англию: в некую поддельную зону, гнилой городок, искаженную страну. Может быть, размышлял он кратко: Ад? Нет, нет, заверил он себя, ибо бессознательное состояние угрожало, этого не может быть, еще нет, ты все же не мертв; но это смерть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84
— Это был Дьявол, — сообщает он громко пустому воздуху, придавая истинность своему высказыванию. — В прошлый раз, то был Шайтан.
Вот что он услышал в своем внимании : что его обхитрили, что Дьявол явился к нему в облике архангела, и потому стихи, которые запомнил он — те, что рассказал он в шатре поэтов, — были не реальностью, но ее дьявольской противоположностью, не божественными, но сатанинскими. Он возвращается в город так быстро, как может: вычеркнуть грязные стихи, густо пахнущие углем и серой, вырвать записи о них раз и навсегда, чтобы они выжили разве что в одном или двух ненадежных сборниках старых традиций и ортодоксальные переводчики, разобравшись, отказались их переписывать; но Джибрил, реющий наблюдатель с камерой самого высокого угла, знает одну маленькую деталь, всего лишь одну крошечную вещь, которая создает здесь небольшую проблемку, а именно — что это был я оба раза, любезнейший, я сначала и вторично тоже я. Из моих уст, и утверждение, и отказ, оба варианта стихов: все версии и конверсии, реверсы и универсумы, все это, и все мы знаем, что это творилось моими устами.
— Сначала это был Дьявол, — бормочет Махаунд, пока мчится к Джахилии. — Но на сей раз это ангел, без вопросов. Он уложил меня на лопатки.
* * *
Ученики останавливают его в ущельях у подножья Конусной Горы предупредить о ярости Хинд, носящей белые траурные одеяния и распустившей свои черные волосы, позволив им лететь за нею подобно шторму или пыльному шлейфу, стирающему ее следы, чтобы казалась она самой инкарнацией духа мести. Они все сбежали из города, и Хамза тоже лежит здесь, поникший; но говорит, что Абу Симбел пока что не согласился на притязания жены о крови, смывающей кровь. Он все еще вычисляет все за и против о Махаунде и богинях… Махаунд, вопреки совету своих последователей, возвращается в Джахилию, направляясь прямо к Дому Черного Камня. Ученики следуют за ним несмотря на свои опасения. Толпа собирается в ожидании дальнейшего скандала или резни или иного развлечения. Махаунд не разочаровывает их.
Он стоит перед статуями Трех и объявляет об отмене стихов, которые Шайтан нашептал ему на ухо. Эти стихи изгнаны из истинного провозглашения, аль-корана . Новые стихи гремят вместо них.
— Неужели у вас — сыновья, а у Него — дочери? — декламирует Махаунд. — Это тогда — разделение чудное!
— Они — только имена, которыми вы сами назвали, вы и отцы ваши. Аллах не посылал с ними никакого знамения.
Он оставляет потрясенный Дом прежде, чем кто-либо успевает схватить его или бросить свой первый камень.
* * *
После отказа от Сатанинских стихов Пророк Махаунд возвращается домой, чтобы обнаружить некую кару, ожидающую его. Своего рода месть — чью? Света или тьмы? Хорошийпарень плохойпарень? — отыгрался, что не в новинку, на невиновных. Жена Пророка, семидесяти лет от роду, сидит возле подоконника каменнорешетного окна: сидит прямо, прислонившись спиной к стене, мертвая.
Махаунд во власти страдания погружается в себя, произнося едва слово в неделю. Джахильский Гранди устанавливает курс на преследование, продвигающееся слишком медленно для Хинд. Имя новой религии — Покорность ; теперь Абу Симбел постановляет, что ее приверженцы должны покориться, смирившись с изоляцией в самых убогих, наполненных хижинами кварталах города; с комендантским часом; с запретом на работу. И с многочисленными физическими нападениями, женскими плевками в магазинах, грубостью к верным со стороны бригад молодых турков, тайно направляемых Гранди, огнем, бросаемым ночью в окна, чтобы упасть среди беззаботно спящих. И — один из известных парадоксов истории — количество верных умножается подобно посеву, чудом процветающему, несмотря на то, что состояние почвы и климата становится все хуже и хуже.
Получено предложение от граждан оазисного поселения Иасриб на севере: Иасриб защитит тех-кто-покорился, если они пожелают оставить Джахилию. Хамза считает, что они должны идти.
— Ты никогда не завершишь свое Послание здесь, племянник, даю тебе слово. Хинд не будет счастлива, пока не вырвет твой язык, не говоря уже о моих яйцах, прости меня.
Махаунд, одинокий и полный воспоминаний в доме своей тяжелой утраты, дает согласие, и верные отбывают, чтобы вершить свои планы. Халид-водонос замирает, обернувшись, и пустоглазый Пророк ждет его слов. Тот молвит неловко:
— Посланник, я сомневался насчет тебя. Но ты оказался мудрее, чем мы думали. Сначала мы сказали: Махаунд никогда не пойдет на компромисс, но ты скомпрометировал себя. Тогда мы сказали: Махаунд предал нас, но ты принес нам более глубокую истину. Ты принес нам Дьявола собственной персоной, чтобы мы могли быть свидетелями дел Злого и его ниспровержения Справедливостью. Ты обогатил нашу веру. Я сожалею о том, что я думал о тебе.
Махаунд прячется от солнечного света, падающего в окно.
— Да. — Горечь, цинизм. — Это была здоровская штука, то, что я совершил. Более глубокая истина. Предоставление вам Дьявола. Да, который говорит как я.
С пика Конусной Горы Джибрил наблюдает исход джахильских верных, оставляющих засушливый город ради края прохладных пальм и воды, воды, воды. Маленькими группками, почти налегке, движутся они сквозь империю солнца, в этот первый день первого года начала нового Времени, самопроизвольно родившегося снова, пока старое умирает позади них, а новое ждет впереди. И в этот день Махаунд ускользает. Когда его бегство обнаружено, Баал составляет прощальную оду:
В чем суть
У них — Покорных — в эту ночь?
Страх каждой тени.
Суть их — бегство прочь.
Махаунд достиг своего оазиса; Джибрил не столь удачлив. Теперь зачастую обнаруживает он на вершине Конусной Горы, омытой холодом, падающие звезды, а затем они падают на него с ночного неба; три крылатых существа, Лат Узза Манат, обхватывают его голову, вцарапываются в его глаза, кусают, хлестая его своими волосами, своими крыльями. Он поднимает руки, чтобы защититься, но их месть неустанна, она возобновляется всякий раз, когда он отдыхает, всякий раз, когда он ослабляет свою защиту. Он борется с ними, но они быстрее, проворнее, крылатее.
У него нет никакого дьявола, чтобы отречься. Грезящий, он не может убраться прочь.
III.Элёэн Дэоэн
1
От радости схожу с ума:
На берег вылезла Мума!
Сердитая, надутая,
Но все ж не утонутая.
Детский фольклор
Я знаю, что такое призраки, тихо подтвердила старуха. Ее звали Роза Диамант; ей было восемьдесят восемь лет от роду; и она жмурилась по-птичьи сквозь покрытые запекшейся солью окна своей спальни, глядя на полнолунное море. И чем они не могут быть — я знаю тоже, кивала она далее, это — не скарификация или колеблющиеся простыни, всеэто фу и фи какая ахинея. Что такое — призрак? Незавершенные дела, вот что.
Эта старая леди шести футов ростом, стройная, с волосами, коротко стриженными, как у мужчины, с острыми уголками губ, недовольно опущенными, надувшимися в трагическую маску, — одернула синюю вязаную шаль, обернутую вокруг костлявых плеч, и закрыла на мгновение свои бессонные глаза, чтобы помолиться за возвращение ушедших. Пусть явятся Ваши норманнские корабли, попросила она: приходите, Билли-Нос.
Девятьсот лет назад все это было под водой: этот размеченный берег, этот частный пляж, его галька, поднимающаяся круто к небольшому ряду облупившихся вилл с шелушащимися эллингами и плотно втиснутыми между ними шезлонгами; с пустыми картинными рамками; со старинными сундуками, набитыми стопками перетянутых ленточками писем, бальными мотыльковыми шелково-шнурочными дамскими платьицами, слезоточивым девичьим чтивом, палочками лакрицы, альбомами для марок и всевозможными иными потаенными шкатулками воспоминаний и потерянного времени. Береговая линия изменилась, сместившись на милю или больше в море, оставляя первый норманнский сторожевой замок вдали от воды, окружив его ныне болотистыми землями, всевозможно сокрушавшими сыростью и болотной лихорадкой бедноту, проживающую там со своими немногочисленными пожитками . Она, старая леди, видела замок погибшей рыбой, преданной древним отливом; морским чудовищем, окаменевшим от времени. Девятьсот лет! Девять столетий назад норманнский флот проплыл прямо сквозь дом этой английской леди. В ясные ночи, когда луна была полна, она ожидала возвращения своего сияющего призрака.
Лучшее место обзора: их приход, заверяла она себя — трибунное зрелище. Повторение стало комфортом ее старины; затасканные фразы, незавершенные дела, трибунные зрелища сделали ее чувства твердыми, неизменными, семпитернальными; вместо творения трещин и пустоты она познавала собственное бытие.
— Когда встает полная луна, и тьма перед рассветом, тогда — их время. Вздымаются паруса, плещут весла, и сам Вильгельм-Завоеватель на носу флагмана, плывущего по берегу между присоской деревянного волнореза и несколькими вздыбленными веслами.
— О, я многое повидала в свое время, всегда был мне дар, видение фантома.
— Завоеватель в своем остроносом металлическом шлеме проходит сквозь ее переднюю дверь, скользя между кулинарными шкафчиками и диванами с ажурными салфеточками, словно эхо, слабо звучащее в этом доме воспоминаний и тоски; затем — тишина; как в могиле .
— Однажды, девочка с Батального холма, — любила повторять она, всегда в одних и тех же отполированных временем словах, — однажды, одинокий ребенок, я оказалась — совершенно внезапно и до странности бессмысленно — в самой гуще войны. Кистени, булавы, пики. Льняно-саксонские парни, зарезанные в своей сладкой юности. Гарольд Стрелоглазый и Вильгельм с полным песка ртом. Да, вечный дар, призрачный образ.
История дня, когда перед маленькой Розой предстало видение битвы при Гастингсе, стала для старухи одним из поворотных пунктов, определивших ее дальнейшую жизнь, хотя она рассказывалась так часто, что никто, даже сама рассказчица, не смог бы уверенно присягнуть, что в ней было правдой. Я жду их иногда с нетерпением, делилась Роза своими заветными мыслями. Les beaux jours : прекрасные, мертвые дни. Она снова прикрыла свои углубившиеся в воспоминания глаза. А когда открыла их, то увидела внизу, у кромки воды, без всякого сомнения, начало некоего движения.
Вот что молвила она громко в своем волнении:
— Не могу поверить!
— Это неправда!
— Он не может быть здесь!
На дрожащих ногах, со сдавленной грудью пошла Роза за шляпой, плащом, клюкой. Пока, на зимнем морском берегу, Джибрил Фаришта пробуждался со ртом, полным — нет, не песка.
Снега.
* * *
Тьфу!
Джибрил сплюнул; подскочил, будто отброшенный отхарканной слизью; пожелал Чамче — как уже сообщалось — счастливого дня возрождения; и принялся выбивать снег из промокших фиолетовых рукавов.
— Боже, яар, — завопил он, прыгая с ноги на ногу, — неудивительно, что у этих людей сердца поросли проклятым льдом!
Вскоре, однако, чистое восхищение таким количеством снега вокруг легко преодолело его изначальный цинизм — ибо он был человеком тропиков, — и он поскакал, мрачный и мокрый, делать снежки и швырять их в своего хмурого компаньона, лепить снеговика и петь дикого, агрессивного исполнения песенку «Динь-динь-дон, динь-динь-дон, льется чудный звон». Первый проблеск света появился в небе, и на этом уютном морском берегу танцевал Люцифер, утренняя звезда.
Его дыхание — об этом следует упомянуть — неведомым образом утратило свой прежний запах…
— Пойдем, бэби, — орал неукротимый Джибрил, в чьем поведении читатель может не без оснований почувствовать безумные, выворачивающие эффекты его недавнего падения. — Проснись и пой! Возьмем это место штурмом.
Вернувшись снова в море, чтобы смыть плохие воспоминания и освободить место для дальнейших событий, жадный, как всегда, до новизны, он воткнул бы (будь у него хоть один) флаг, требуя названия для этой черт-знает-какой белой страны, его новооткрытой земли.
— Салли-вилли, — просил он, — шевелись, любезный, или ты — проклятый мертвец?
Произнесение этого привело говорившего в чувства (или, по крайней мере, приблизило его к ним). Он склонился над обессиленной фигурой второго, не смея прикоснуться.
— Не теперь, старина Чамч, — взмолился он. — Не тогда, когда мы прибыли.
Саладин: не мертвый, но плачущий. Слезы потрясения замерзают у него на лице. И все тело его покрыто дивной ледяной коркой, гладкой, как стекло, будто сбылся его дурацкий сон. В миазмах полубессознательного состояния, вызванного переохлаждением тела, им овладел кошмар растрескивания, видение собственной крови, пузырящейся из ледяных пробоин, собственной плоти, осыпающейся черепками. Он был полон вопросов: так все было именно так, я имею в виду, с вашим рукомашеством, и затем вода, Вы же не хотите сказать мне, что мы действительно , как в кино, где Чарлтон Хестон простирал свой посох, что мы смогли, через пол-океана, этого никогда не было, не могло быть, но если не так, то как, или мы неким образом добирались под водой, сопровождаемые русалками, море проходило сквозь нас, будто мы были рыбами или призраками, что в этом правда, да или нет, я должен знать, чтобы… но когда глаза его открылись, вопросы приобрели неясность сновидений, так что он не мог более их схватывать, хвосты их щелкнули перед ним и исчезли, как плавник субмарины. Он посмотрел на небо и заметил, что оно было совершенно неправильного цвета: кроваво-оранжевое, испещренное зеленым, — а снег был синим, словно чернила. Он с трудом моргнул, но цвета отказались изменяться, создавая впечатление, что он упал с неба в некую неправильность, в некое другое место, не в Англию или, возможно, в не-Англию: в некую поддельную зону, гнилой городок, искаженную страну. Может быть, размышлял он кратко: Ад? Нет, нет, заверил он себя, ибо бессознательное состояние угрожало, этого не может быть, еще нет, ты все же не мертв; но это смерть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84