, решительно заявил он, — „Что за капризы? зачем тебе с нами? я и сама поберегусь, Эктор наверняка предпочитает гулять с девушкой один, а не таскать тебя на поводке“ — „что ты сказала?“ — „Да-да, ты еще мал всюду ходить со старшими“, — и тут он пододвинулся ко мне и прошипел: „ты гадкая дрянь, тебе не место в нашей школе, голодранка!., ходи в „Адлон“ с рваной шпаной с твоей улицы!“ — а я ответила: „я рада, что поссорилась с тобой, ты мне до смерти надоел со своими глупостями… липнешь к взрослым девушкам, и воображаешь себя Адемаром, и еще смеешь наговаривать на брата, который так добр к тебе“, он все хотел меня перебить, но я продолжала: „строишь из себя невесть что, а сам — неженка сопливый, только и крутишься возле девочек, и чего ты без конца говоришь про Адемара? может, ты в него влюбился? да будет тебе известно, что до Адемара тебе далеко, ты просто-напросто балаболка и маменькин сынок“. Это я сгоряча сказала, потом спохватилась, что он нажалуется директору интерната, тот всегда его защищает. Но он сидел молча, а после встал из-за парты и попросился выйти.Вернувшись, он сел ко мне спиной и принялся за новенькую, она дочь иностранцев, русских дворян, и мать оперная певица, повезло Ка-сальсу, что она сидит на передней парте, а то Лаурита или Грасиела ни за что не стали бы с ним говорить. Русскую он для начала спросил, смотрела ли она «По ком звонит колокол».Бедные интернатские, по субботам остаются совсем одни, мы расходимся по домам, и после обеда нет уроков, а они, несчастные, не знают, чем заняться, чтобы скоротать время. Касальс все донимал новенькую: «ну пожалуйста, останься, если я попрошу, директор разрешит тебе поужинать.с интернатскими. И тогда после ужина мы пойдем в парк и я тебе расскажу до конца „По ком звонит колокол“. Уговаривал ее вовсю, а на меня он жутко разозлился, это ясно, потому что, когда мы уходили втроем: Лаурита, Грасиела и я, он им сказал: „увидимся завтра в «Адлоне“.Адемар красивее Эктора? — большие черные глаза и светлые, пшеничные волосы.Да пусть подавятся своим «Адлоном», пусть идут туда завтра, я тоже когда-нибудь пойду… только вот когда? когда, если не сейчас? это ведь теперь время жить и веселиться? если не сейчас, то когда же?Мне и моим соседям не достать звезд, а вот другие могут, и это моя большая беда. Лучшие свои годы я проведу за ситцевой занавеской.
Среда, 18-е. — Милый дневник! Солнце и луна не раз сменились на небосводе, а наша привычная встреча все откладывалась, встреча души со своим зеркалом, и если в прошедшие дни в тебе отражался страшный скелет (эгоизм гложет) или взлохмаченное посмешище (мечты растрепали меня), то сегодня я хотела бы видеть себя пусть не красивой (разве это не достижение?), но в безупречно белом халате (просто белоснежном, без всяких складочек и оборочек), с аккуратно зачесанными назад прямыми волосами, едва прикрывающими шею и слегка завитыми на концах. И все же главным, мой дневничок, будут не волосы и не халат, а умный взгляд, твердый и уверенный, как руки, держащие скальпель, или ножницы, или ненавистную бормашину любезной дантистки из профсоюза.Я совсем не собиралась сегодня в Буэнос-Айрес, но вчера отец встретил приветливую дантистку, и та назначила меня на сегодня. Какая нелепость! — подумала я, идти к зубному в день занятий, да еще если завтра четверг и у нас зоология, математика и испанский, но когда приветливая дантистка сказала мне, что в жизни главное — организовать свое время, и его хватит на все, я поняла, что она совершенно права.Пока ехала в город, я успела просмотреть теоремы (они были свежи в памяти, ведь преподаватель объяснил так понятно, и я слушала очень внимательно), а по пути домой я прочитала зоологию и после ужина за полчаса управилась с испанским, перерисовала набело рисунок к паукообразным, и вот я свободна, снова с тобой. Я исполнила свой долг.Верно и очень кстати сказала милая дантистка, что для всего найдется время — даже пройтись по центру. День сегодня выдался неожиданно жаркий, с первыми погожими деньками хочется вышвырнуть к черту эти шерстяные обноски, хорошо хоть я не выросла из прошлогодних платьев и могла надеть голубенькое, с накидочкой. Без сомнения, это у меня единственное приличное платье.Какое счастье, что я выучила теорему; приехав на вокзал довольная, я без колебаний пошла вдоль элегантного проспекта, засаженного деревьями, здесь, по словам Лауриты, единственное в Буэнос-Айресе место, где выставлены ткани из Парижа. Я видела их — реальность и сон, разделенные витринным стеклом. И я шла дальше — сколько, сколько продается красивых вещей, и если бы меня заставили выбрать что-то одно, я бы стала в тупик, ведь отказаться от темно-лиловой газовой косынки было бы так же невозможно, как пройти мимо норковой муфты, я прямо голову потеряла, дорогой друг. До чего бесят и возмущают иногда некоторые вещи. Это красивый и широкий проспект, люди идут не спеша, с независимым видом — они знают, куда направляются, и заметный подъем начинается по дороге к порту, которого еще не видно, а на самом верху находится аристократическая площадь, залитая солнцем, и путь преграждает небоскреб, именно он «благопристойно скрывает от глаз реку и шумный порт», как говорит Хрюшка, извини, преподавательница испанского.А на площади в тени я заметила, что вот-вот резко похолодает, с реки вдруг поднялся ветер, не сильный, но пронизывающий. И так захотелось домой, выпить горячего мате, я ведь поехала в город налегке, по спине забегали мурашки, и платье, казалось, греет не больше тоненькой паутины. Но здесь я не могла укрыться ни в одном доме, температура в моем городе меняется всегда неожиданно, в один миг, и настроение его меняется, он то плачет, то смеется, совсем как капризный ребенок. Я скорее побежала к врачу и пришла туда примерно за двадцать минут до приема. Какая неукротимая энергия, какое беспрестанное движение, как прекрасно приносить пользу человечеству, эта отличная специалистка и, кроме того, красивая женщина, к которой я пришла лечиться, часами не знает ни минуты покоя, она постоянно на ногах, склонившись над пациентами, она вся в движении, ходит туда-сюда за ватой и лечебными препаратами. Она-то знает, куда идет, она, а не те праздно и бесцельно шатающиеся лодыри с проспекта, и я хочу ясно услышать лихорадочный гул огромного порта, не смейте говорить мне, госпожа Хрюшка, будто надо прятать труженика и его потную спецовку, и не расхваливайте этот ваш небоскреб, который скрывает от глаз богатеев (и от их совести) неистовое (и еще вчера печальное — из-за низкой оплаты) зрелище самоотверженного труда.Но, как верно выразился депутат от Матансаса, говоривший на воскресном собрании, «они уже не могут отрицать наличия новой силы, олигархия должна выслушать требования рабочего, пусть даже тому пришлось бы рассечь ей череп тесаком и в мозгу записать эти требования, — а чернилами пусть станет кровь олигархов!» Жестокие, но необходимые слова; не вдумавшись, я поначалу их отвергла. Слова жестокие, но справедливые. Ибо труд священен, и труженик — это святой, трудовой пот омывает его в небесной благодати. Трудовой пот — кто-то трудится с лопатой в руках, но можно трудиться и иначе: сверля зубы бормашиной, удаляя их и ставя пломбы, или оперируя больных перитонитом, менингитом или пострадавших в дорожном происшествии, — одним словом, оказывая неотложную медицинскую помощь моему народу, моему любимому народу, который мне хотелось бы взять на руки и прижать к груди — груди его маленькой докторши. XIII. Ежегодный конкурс сочинений по литературе Сочинение на свободную тему учащегося 2-го «б» класса колледжа имени Джорджа Вашингтона Хосе Л. Касалъса «Мой самый любимый фильм»
Тем душным летним вечером никто в Вене не спешил отходить ко сну. Из окон большого танцевального зала долетали размеренные звуки гавота, но невыносимая жара не располагала даже к такому медленному танцу, а обитатели соседних домов — кто покуривая трубку, кто играя в шахматы, кто листая газету — кривились от досады: за двадцать лет им уже набил оскомину этот мотивчик.Последняя пара намеревается покинуть просторный зал, кто-то еще дремлет в углу, как вдруг один из скрипачей оркестра, юный и задорный, после финального такта не опускает смычка, а подмигивает толстому гобоисту и начинает новую мелодию — искристую, стремительную, веселую. Самые брюзгливые посетители с возмущением поднимают брови: что такое? кто позволил в респектабельном заведении исполнять этот танец простолюдинов? Соседи тоже прислушиваются, и вот уже шахматные фигуры замерли на доске, газета брошена на стол, а чья-то трубка попыхивает искристо, стремительно, весело — все закружились в танце. Прохожие с интересом замедляют шаг, кучера придерживают лошадей, каждый вопрошает, что это за дивная музыка, и из уст в уста передается запретное слово: вальс!Тогда взбешенный владелец зала решает звать полицию, чтобы та выпроводила дерзкого скрипача, но толпа преграждает ему путь на улицу: перепуганный хозяин думает, что его заведение собираются поджечь, но непрошеные гости мигом разбиваются на пары и, стремительно кружась, заполняют пустую площадку. Жесткие кринолины и тяжеленные юбки мелькают в ритме вальса легкими цветочными лепестками, и в одно мгновение зал заполняется до отказа: наконец-то люди смогли забыть о жаре! И они закажут много пива — к выгоде крайне изумленного хозяина.Иоганн взмахивает смычком скрипки, как дирижерской палочкой, и за последним аккордом следует взрыв аплодисментов: Иоганну кажется, что он грезит наяву.Неподалеку, вдоль императорских садов, катит открытая коляска, в ней офицер его величества и дама с золотистыми волосами. Тишина, лишь цокают подковы; офицер пытался развлечь даму отрывочными замечаниями, но та отвечала односложно, ей невыносимо жарко: как далеко отсюда прозрачные тенистые каналы ее родного Санкт-Петербурга.В воздухе рождается слабое эхо, чу! не казацкие ли то скрипки, пьяные от крови и водки? — и вот через несколько минут горделивая пара вступает в огромный зал. Дама вне себя от восторга, нет, это не ее казаки, но здесь царит то же безудержное веселье и жажда жизни, а каким огнем пылают очи молодого дирижера! — каштановая прядь ниспадает ему на лоб и глаза, и все же он замечает в толпе лицо, сияющее лучезарной улыбкой в ореоле светлых кудрей. Кажется, он уже видел эту женщину, но где? почему-то она представляется ему на просторной сцене, только дама не танцует, ей не по душе его музыка? — но вот она подходит, протягивает ему свою бледную руку, чтобы подняться на помост, и просит партитуру.Вальс называется «Грезы», и первые спетые его строки ложатся на звуки оркестра, словно роса на лепестки, — так чист и кристален голос этой ослепительной женщины. Иоганн не ошибся, перед ним великая Карла Доннер, первое сопрано Императорской оперы. «Всей жизни мечты станут явью сегодня, глаза закрывал я и видел твой образ, безмолвно вздыхал я о милых чертах, и вдруг — что за чудо! — она совсем рядом и нежные щеки могу я ласкать, и алый коралл ее губ целовать, и этих зеленых очей изумруды, они точно море, в него погружаюсь, и вот я на дне, в воде я ищу сокровенную тайну — что надо влюбленным в морской глубине?» И с последним тактом вальса Карла берет последнюю высокую ноту, публика рукоплещет, но певица лишь ловит умоляющий взгляд Иоганна и исчезает в дверях, скрытая внушительной фигурой офицера.Проходят месяцы, Иоганн и его оркестр выступают с полным триумфом, и в один прекрасный день композитор приезжает в родную деревню, чтобы повидать невесту и мать. Какое радостное оживление царит в доме, уже несколько дней в печи пекутся пироги, из кладовой достаются маринады и соленья и обтираются запыленные банки с вареньем, припрятанные для застолий. Долго ли пробудет Иоганн? Раньше все было иначе, Иоганн то и дело оставался без работы и находил приют здесь, под соломенной крышей, он рассказывал матери и невесте о венской жизни, мать слушала все, но не успевала рассказать о своем, без конца готовила она свертки с едой к отъезду Иоганна вВену. Но теперь ему ничего не нужно, и за столом он почти не пробует угощений матери, а она с нетерпением ждет, что в глазах Иоганна вспыхнет та счастливая искорка, какая, в общем, загорается у голодного, когда он наконец может поесть досыта.Нет, на этот раз Иоганн не изголодался, он ест, но намного меньше, чем раньше. Неужели он разлюбил нас — тревожатся домашние? И это еще полбеды: в какой-то миг Иоганн, привыкший рассказывать все, говорит и о своем знакомстве с Карлой Доннер. И в глазах его вспыхивает искорка. Кажется, огонь вот-вот начнет пожирать грядки с овощами и, может, перекинется дальше в сад, где растут зеленые груши, а ведь мать собиралась наварить из них варенья на долгие годы. Правда, теперь незачем готовить свертки с едой для Иоганна.Семья продолжает трапезу, но Иоганн принимается разглядывать кухню и видит, что ее надо белить, так сильно она закоптилась, а потускневшую от жира мозаику не мешало бы отмыть, чтобы вернуть ей прежние цвета, и он смотрит на мать, собираясь сказать об этом, но прежде он, вероятно, должен сказать, что кожа на ее лице высохла и ей необходимы притирания, и хорошо бы она открыла свой высокий благородный лоб, убрав растрепанные волосы.Идет время, Иоганн верен своему слову, он женится на милой Польди и живет с ней в тихом уголке Вены, его музыка покорила все сердца, но давно не пишет он ни одного нового вальса. Вена же охвачена политическими волнениями, народ требует хлеба, а престарелый император большую часть дня не встает с постели, не в силах совладать со всем этим злом. Самые либеральные круги, к которым примыкает и Иоганн, связывают свои надежды с именем герцога фон Хагенбрюля, особы, весьма приближенной ко двору.Вновь наступает лето, сумрачный Иоганн бродит по ночным тавернам на берегу Дуная, на дне каждого бокала с пенистым вином ищет он новую мелодию для вальса, который давно обещал заждавшемуся издателю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34