— Сколько уже из Италии не пишут?— Вчера было письмо от Миты, и все. Надо бы сфотографировать дом и послать им в Италию.— Что это Клара в пакете унесла?— Черствый хлеб на сухари.— Ты не послала в Италию ни одного снимка с домом? Пошли, они всегда ждут от нас новостей.— Я им напишу, хоть они и не писали.— Вот скосят клевер и напишут.— Мита пишет, что с ужасом ждет начала весны, тогда у них в Вальехосе самый ветер с пылью поднимается.— Адела, напиши сестре, она всегда ждет писем, вы не знаете, каково жить вдали от родных.— А что писать?— Не пиши, что я ходил на улицу в сером фартуке. Скажи, чтобы приезжала скорее, а то нам не терпится поглядеть на малыша.— И Берто большой привет.— Напиши, что если они переберутся в Ла-Плату, то смогут жить у нас, дом большой, всем места хватит. Надо будет подыскать приличную службу для Берто.— Не выдумывай, папа. Он же тебе сказал, что не собирается на службу.— Напиши, что видела Софию Кабалус, скажи неправду.— Я все думаю ей позвонить, а потом забываю. Позвоню завтра с работы.— Напиши, будто София Кабалус тебе сказала, что отец может устроить Миту на факультете, ассистенткой у какого-нибудь профессора.— Виолета не рассказывала новых сплетен?— Нынче ей вздумалось про Миту говорить, мол, зачем она столько надрывалась и учила аптекарское дело, которое ей не нравится, если потом вышла замуж и не собирается больше этим заниматься.— Напишу Мите, что если она приедет в Ла-Плату да еще устроится в университет, то сможет поступить на факультет филологии, как ей хотелось.— Хватит учиться, сколько можно?— Папа, не ешь больше, а то лопнешь.— Ты не давай Кларе много черствого хлеба, а то не останется курам.— Я целую банку сухарей истолкла на шницеля, так что весь лишний хлеб можешь отдать курам.— Ты вот жалуешься, что нет хлеба, а сам столько его съедаешь, что даже не знаю, как в тебя влезает.— Где идет фильм Карлоса Палау?— Премьера в «Селекте».— После схожу, когда будет дешевле.— На снимке в газете он — вылитый Берто.— Нынче Виолета без конца ругала Миту за то, что она на кино помешалась.— Похоже, Виолета написала Мите, а та ей не ответила. Вот она на Миту и взъелась.— Мита в последнем письме приписала: «это письмо предназначено и для Виолеты».— Виолета хотела для себя отдельного письма.— Что с этим кино у Миты просто мания какая-то и что у нее вечно всякие причуды, вот она и вышла за Берто, который похож на киноартиста.— Поешь, а то заболеешь.— Я так устала, что есть не хочется. У меня сегодня упали очки, я чуть не умерла со страху.— Где?— На улице. Разбились бы опять, я бы, наверное, не пережила.— Когда тебе снова к окулисту?— Жаль глаза в кино портить, а то бы пошла на Карлоса Палау.— В профиль он особенно похож на Берто.— Если бы Мита устроилась на факультете, мы бы с ней могли встречаться после работы. Я каждый раз иду мимо библиотеки и вспоминаю Миту.— Подумать только: уйму часов просидит за учебниками, а потом еще бежит туда с Софией.— И снова за книги, у Миты железное зрение.— Всё романы читали.— Всегда вижу в окнах одни и те же лица, в этой библиотеке так темно. Эти жалкие лампочки свисают с потолка, черные от грязи, на них стеклянные абажуры из белого стекла, точно тюлевая юбочка, и все черные от копоти. Тряпкой со скипидаром можно в одну минуту отмыть и лампочки, и абажур — было бы светлее в этой библиотеке. II. В доме Берто. Вальехос, 1933 год — Думают, раз мы служанки, то можно под юбку лезть и делать что угодно.— Я не служанка, я Тото нянчу, и все.— Это пока ты маленькая, потом в служанки пойдешь.— Не говори так громко, а то малыш проснется.— Только вечером никогда не возвращайся домой одна по земляным улицам.— Санитарки из больницы, которые до ночи работают, все живут на земляных улицах, и все равно одни ходят.— Санитарки все распутные.— У них одна незамужняя родила.— Ты гляди в оба, а то увидят, что ты служанка, и положат на тебя глаз, хоть тебе всего двенадцать. Возьмет и попортит тебя какой-нибудь из местной шпаны.— У них зубы желтые от соленой воды.— Они на тебя точно глаз положили.— На тебя саму глаз положили.— Ты поосторожнее, а то они знают, что твоя сестра ребенка прижила и отец ее из дому выгнал.— Спи, Тотито, засыпай. Будь умницей, поспи еще. Вот так… Эта чертова потаскуха думает, я как она буду.— Ты теперь особо берегись, у тебя уж и месячные начались, пропадешь, если дашь какому-нибудь себя охмурить. Враз заделают ребенка.— Пусть себе болтает, тварь поганая, ты, Тотин, когда большой вырастешь, не будешь плохие слова говорить, правда, золотко? Ты у нас везучий, не то что Инес, вот кому не повезло, бедненькая, нет у нее отца. Где же теперь сестра? Уж не умерла ли? Я маленькая, а уже тетя, сегодня Инес в моей кроватке поспит, уложу ее между мной и Мухой, вот Инес и погреется между двумя тетями. Ты бы испугался, если бы твой папа пришел пьяный, прямо падает, и как схватит ремень от штанов, и как стеганет меня, дай тебе Бог, Тотин, чтобы папа не хлестал тебя ремнем, когда большой вырастешь. Инес глупая и не знает, что если заревешь, то еще ремня получишь, вот бы ты, когда вырастешь большой, на ней женился, она чуток постарше тебя, но ничего. Инес уже «мама» и «папа» говорит. А ты когда научишься «мама» и «папа» говорить?— Мне надо мясо готовить, а ты не ленись и подотри пол, не будь грязнухой, Ампаро, тебе же хозяйка сказала: где малыш напачкает, ты сама должна убирать.— Я не грязнуха, у кого передник чище, у тебя или у меня?— У тебя дома пол-то хоть подметают? У меня, может, и хибара, но пол мы подметаем, пол земляной, не каменный, но мы его всегда подметаем.— У меня дома пол тоже земляной, и мы его все равно подметаем.— Дома пол до того утрамбовался, что сделался будто оштукатуренный. Его каждый день, как подметешь, надо водой сбрызгивать, чтобы пыль не поднималась.— А у нас мама пол известкой поливает. Да заснешь ты наконец, чертов негодник!— Сеньор Берто тебя услышит.— Ампаро! Угомони ребенка, я работаю!— Хозяин сидит со счетами в столовой.— Не всем везет, как тебе, Тотин, чтобы всегда из тепленькой бутылочки пить. Бедная Инес просыпается голодная и пьет из холодненькой, а то пока мама среди ночи встанет, чтобы дрова разжечь и согреть молоко, целый час пройдет, а Инес еще сильней ревет, если папа стегает ее ремнем. Хорошо, Тотин, что твой папа не убил директора больницы.— Ампаро, пойди сюда!— Хозяин!— Хотел, чтобы я паука убила, который по стене полз, но я не достала.— Большой паук? У меня дома живет черный паучище, прячется в соломе под крышей, все никак его не убью.— А у меня дома в щелях; когда мама на улице в корыте стирает, я выношу Инес, вхожу в комнату с полным ведром воды и плескаю на стену, а между кирпичами все паутиной забито и чуть польешь водой, эти чертовы пауки так и прут из щелей, я их ботинком луплю, и они размазываются по кирпичам.— Хорошо получается, если пол известкой полить?— Я наврала, мама его поливала разведенным порошком от насекомых, который сеньора Мита дала. Целое ведро вылила, и пол стал как утрамбованный, с белыми пятнами от порошка.— Ампаро!— Опять уснул, сеньор.— Приодень его к шести часам, поедем встречать сеньору из больницы.— Надену ему штанишки и пелеринку, которые сеньорита Адела из Ла-Платы привезла.— Ругал тебя хозяин?— Он после обеда не ложился, сидит со счетами в столовой. Хорошо, что он насмерть не прибил директора больницы.— Не то сидел бы в тюрьме, не отпустили бы. Но сеньора ведь говорила, что возьмет тебя в Ла-Плату, чего же ты ноешь?— Дали бы ей отпуск, она бы взяла меня в Ла-Плату.— Сейчас же вытри пол.— Я так рада, что хозяин его не убил.— Вам сколько литров молока оставить?— Говорила я вам, чтобы не колотили в дверь во время сиесты; оставьте два с половиной литра.— Звонок не работает.— Мы его отключаем, чтобы хозяин спал после обеда. Входите без стука.— Он сегодня не ложился, а коли б спал и проснулся от шума, так бы раскричался, что вы бы надолго запомнили.— Твой хозяин столько раз лишь чудом выкручивался, ему лучше поменьше кричать.— Будто вы не знаете, что у него от засухи пали все бычки. Чтоб у вас передохли все коровы, если еще мне в дверь стукнете.— У меня всего-то четыре коровы, сам за ними и смотрю. А у кого много было, те дерьма объелись.— Убирайтесь с кухни, а то вас коровы заждались. Придете домой, а какая-нибудь откинула копыта.— Я не с вами разговариваю. Какой у тебя красивый передник, Ампаро!— Ворованный он. Эта воровка после первого причастия не вернула платье, которое монашки дали ей поносить.— Сейчас за неделю заплатите, за двадцать литров?— Подождите, Ампаро спросит у хозяина.— Жду тебя на улице, а то лошадь уйдет.— Хозяин говорит, что заплатит на той неделе.— Ампаро, ты поосторожнее с Фелисой, она распутная.— Вы Фелисе не верьте. Мне монашки это платье дали перед первым причастием, как и другим бедным девочкам, которые в процессии идут позади всех. А хозяйка сказала, чтобы я его оставила себе, все равно оно по краю обтрепалось. И подкоротила его.— Мне сеньора Мита говорила, что, когда ты подрастешь, она тебя научит и ты поступишь санитаркой в больницу.— Не хочу, они самые распутные.— Фелиса еще хуже.— У санитарок халаты затасканные и некрахмальные.— Все лучше, чем быть служанкой.— А из чего хозяин выкручивался?— Да рогатый муж мог его убить.— Но хозяин никуда не ходит без сеньоры.— Это когда он неженатый был, сколько раз чудом спасался, а то бы прирезали. Иди в санитарки, Ампаро.— Одна санитарка незамужняя родила.— Твоя сестра тоже без мужа родила, ты-то чего воображаешь?— Зачем опять проснулся, негодник? Задала бы тебе ремня, будь моя воля. Но мне надо тебя нянчить, пока не вырастешь. Вот купит твоя мама мебель, и я стану у вас ночевать. Была бы для меня кровать, на всю ночь оставалась бы нянчить. Что дороже: кровать или бычок? Ах, если бы у твоего папы было много денег, как у отца Моры Менендес, я бы все время жила у вас, как няня Моры Менендес… Не плачь, сейчас сменю, мокрую пеленку уберем и положим сухую, если капельку помолчишь, я пеленочку проутюжу, чтобы тепленькая была, а то у тебя вся попка скукожилась. Теперь Мора Менендес уже большая, настоящая барышня, а няня так и живет у них, и жених у нее есть из деревни, он к ней в гости прямо в дом ходит, в гостиную. У Моры еще нет жениха, но когда будет и станет к ней ходить, — она что, няню из гостиной выгонит и ей придется сидеть с женихом на кухне?— Ампаро, после отнесешь это письмо на почту. Ну что, шалунишка? Причеши его получше, Ампаро, скоро повезем к маме.— Я малыша с собой на почту возьму, сеньор.— Ампаро, запомни, ты мне поклялась никому про это не говорить.— Я и не говорила никому. Упаси Бог, умереть мне на этом месте.— Никогда не говори Мите про нашу тайну.— Не скажу, сеньор. Только сеньора спрашивала, откуда у меня на руке синяк.— Какой еще синяк?— Ну когда вы увидели, что я видела, как вы за дверью стоите и слушаете, чего они говорят.— Какой такой синяк?— Да вы тогда, сеньор, и не заметили, как руку мне сильно зажали, пока я не поклялась, что ничего не скажу сеньоре Мите.— А Адела тебя ничего не спрашивала?— Спрашивала, они с сеньорой спросили, откуда у меня на руке синяк. Но я же вам поклялась, что ничего не скажу про то, как на вас наткнулась, когда вы за дверью слушали, чего они говорят.— Поклянись снова. Что не скажешь Мите,вообще никому.— Хорошо, сеньор. Клянусь белым светом, да ослепнуть мне на этом месте.— Бог тебя покарает, если нарушишь клятву.— Нет, нам монашки говорили, что клясться грех, что никогда не надо клясться.— И что ты им про синяк сказала?— Что это меня священник поколотил в церкви. Такое раз в церкви было, я сеньоре Мите и рассказала. Священник этой Рольдан затрещину влепил, она аж грохнулась на пол, а потом Рольдан встала обалделая и не знает, куда идти, и пошла было в ризницу, а священник как схватит ее за руку, как шмякнет об стенку, потому что она облатку глотать не умела и чуть не подавилась и жевать ее принялась, когда та застряла в горле, это было перед первым причастием.— Кто эта Рольдан?— Одна девочка, за железной дорогой живет. Мы с ней позади всех в процессии шли.— И Мита тебе поверила?— Сеньор, я не знала, что вы пишете письмо, думала, вы со счетами сидите. Будете мебель покупать?— Ампаро, грязнуха паршивая, пришлось мне самой пол подтирать.— Мне уже не надо на почту, потому что хозяин порвал свое письмо.— Сходи-ка в булочную за толчеными сухарями. Знаешь, что я тебе скажу? Я к ужину нажарю шницельков, а ты дома будешь доедать похлебку, которую твоя мамаша сварила на обед.— Везет же тебе, Тотин, не то что Инес. Она ведь мне не сестра. Вот послушай: Инес, бедняжечка, — дочка моей старшей незамужней сестры, поэтому я для Инес тетя, и, когда она подрастет, я смогу ее шлепать… А Муха мне сестра, только младшая, и если я дергаю ее за волосы, она царапается когтями, как кошка. Тебя я шлепать не могу, потому что у твоего папы есть деньги, и он мне платит, чтобы я тебя нянчила, но если ты не будешь лежать тихо, я тебя ущипну, когда никто не видит, лежи тихо, негодник, кому говорят! Если б ты знал, бедная Муха ни разу не ела шницелей, а в тот вечер, когда лил жуткий дождь, и я не могла вернуться домой, и Фелиса нажарила шницелей, после ужина хозяин отвез меня на машине, и я легла с Мухой и рассказала ей про шницеля. Муха откинула мне одеяло с живота и стала водить холодной рукой, все хотела шницеля потрогать. Вот бы твой папа заработал много денег и купил мебель. Повезло же няньке Моры… жених звонит в дверь, она выходит ему открывать, а сама без передника… Хорошо, что твоего папу не посадили в тюрьму, бедная твоя мама, директор ее враз без отпуска оставил, и она не смогла поехать в — Ла-Плату, зато хозяин чуть не прибил директора насмерть.— Чего купила?— Кило сухарей на шницеля.— Пакет сухарей подорожал теперь на пять сентаво, откуда у тебя лишний пятак?— Я сказала булочнику, чтобы не брал с меня дороже, потому что сеньора Мита ему в больнице мазь от прыщей дала.— Чего ты так печешься о хозяйском кармане?— За что хозяина хотели убить?— Мне говорили, в него однажды стреляли, а потом еще раз.— Хозяина все женщины любили?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34