Сантехника, советую знакомым
„вашему сыну необходима хорошая литература“, а отец: „да он же дикарь“, а педик: „но глаза у него умные, думаю, он чувствительнее, чем кажется“, давай, давай, подлизывайся, доведешь меня, и скажу папане про „Камасутру“, вот будет потеха. А химик пусть только подколет меня еще, что, мол, забитый народ, лишенный политического сознания, это гибель для Аргентины, и да здравствует Святая Федерация [4] «Да здравствует Святая Федерация!» — лозунг политической группировки федералистов, выступавших в 20-е годы XIX в. за предоставление широкой автономии аргентинским провинциям.
и объединенные долбаки провинций Ла-Платы [5] Объединенные провинции Ла-Платы — первое официальное название Аргентинской Республики после победы освободительной революции 1810 г.
, собравшиеся на торжественный слет онанистов в субботу вечером после кружка, так как в воскресенье можно отдыхать, и до следующей субботы категорически задраить всем ширинки — долбаки!!! я-то уж себе в этом удовольствии никогда не отказываю, могу и в понедельник утром, только мне это ни к чему, пока на земле остается хоть одна боевая служаночка, конечно, если они пронюхают, где живешь, тогда хана, бедняжки одни в огромном Буэнос-Айресе, никого знакомых, прилипнут, и целый месяц не отвяжешься, приходится лапшу на уши вешать, и никогда не кадрить в своем квартале, и никому не доверять, только матери, у кого она есть, а для папани придумаю басню и стану каждый вечер ходить на тренировку, ведь из резерва все вышли, из прославленного резерва «Ривер Плейта», это вам не сосунки с местного первенства — что они знают о футболе, разве понять им, что такое выйти на поле, когда пять тысяч зрителей смотрят на тебя, ну, смотрите во все глаза, сейчас увидите, что такое настоящий хавбек. Х. Пакита. Зима 1945 года Он, наверное, рядом с алтарем, то ли у зеленой от плесени стены, то ли у грязного витража, — где Бог? откуда Он слушает нас? но сегодня суббота и Он скорее всего возле исповедальни, а завтра мы причащаемся и Он будет неподалеку от девочек, стоящих на коленях перед алтарем, сейчас Он, должно быть, слушает младшеклассниц, одна или две непременно сознаются в одинаковом смертном грехе, и тут еще я с моим прегрешением — дурные мысли, хоть бы Бог не слушал меня, пока я не подготовлюсь, «акт покаяния требует полной сосредоточенности, грехи не будут прощены, если грешник не чувствует глубокого раскаяния», клянусь, что больше не буду, и прости меня за клятву, один грех за другим; но хоть я этого и не делаю, а все равно хочется, значит, уже дурные мысли, и дьявол шепчет мне на ухо, потому что хочется все сильнее, — клянусь, о Боже, что больше не буду. Еще раз, два, три, четыре в очереди на исповедь, пять, семь, девять, одиннадцать младшеклассниц… а я обманула маму, обманула, не молилась три или четыре вечера подряд, не молилась и украла изюм в магазине, ведь не заплатить за изюм, даже если заплатишь за муку, сахар и кофе, это все равно что украсть, я украла, и еще пожадничала, не дала Тото открытку, но это не смертные грехи. Я бы его убила, верни он измятую открытку, папа закрывает глаза и видит свою деревню, до сих пор видит, хоть двадцать пять лет прошло, как он уехал оттуда. До чего же Галисия красивая, всегда такая красивая-красивая, будь проклята эта пампа, и ведь правда, Галисия красивая, зачем папа приехал сюда? вот глупый, но там они жили бедно, а здесь мы так разбогатели, что не во что одеться. Только папа никогда не узнает про мой смертный грех, потому что священник не может пойти и рассказать, в чем ему исповедуются. Снимок на почтовой открытке раскрашен акварелью в двух тонах, все горы одного цвета, а вниз идет большой спуск, и там течет река другого цвета, и видно селение с нераскрашенными каменными домиками, и наверху, чем выше поднимаешься в гору, тем дешевле сдают домик, дома там без задней стены, потому что упираются в гору, а Тото говорит: «бедный твой папа, после такого приехать в Вальехос, где ветер и пыль. У твоего крестного хоть нашлись деньги съездить туда в гости, что он тебе привезет?» Я не знала, что Галисия такая красивая, но Балан прислал открытку. «Дорогой кум! Обнимаю тебя и шлю привет из Чурансаса, здесь все помнят нас и покойную Селию. Царство ей небесное. Все тебя обнимают, до встречи, Арсенио Балан», и надо было видеть ее перед смертью, все лицо синее от чахоточного удушья, говорит Тете. Неужели она и правда была нехорошая? и ведь замуж не вышла из-за папы, а Мита: «бедная Селия, до чего добрая была, но когда попала к нам в больницу, уже ничего нельзя было поделать, ты читала „Марию“, Паки? она тоже умирает от чахотки, бедняжка Селия, так и не захотела жить с сестрой, лишь бы остаться в Вальехосе, вот люди и навыдумывали всякое, а она просто не хотела жить в деревне бок о бок с зятем и его матерью, которых не выносила, только все равно ей пришлось поехать туда умирать и промучиться целый год, а то и больше, знаешь как тяжело без своего дома?», Мита дежурила в аптеке и не пошла на похороны, а если бы не дежурство, пошла бы, не то что другие из Вальехоса. Папа тоже не пошел, на кладбище были Балан, тетка и бабушка Тете. Она перед смертью причастилась? — «не знаю, но придурок в юбке здесь не нужен, Бог и так позаботится об этой несчастной, которая только и мыкалась всю жизнь». Селия была красивая, вышивала лучше мамы, а в смертном грехе своем не покаялась, «руки у нее были волшебные, белоснежные, и всегда она сидела за вышиванием», тут Мита переменила разговор, «зимой куда пойдешь в такой ветер?», и Селия вышивала, просидев перед этим весь день за мужскими костюмами у папы? — Мита хоть в клубе записана, а Тото: «заходи к нам, чего ты не приходишь? а что будет, если я расскажу инструктору про Рауля Гарсию?», ты же поклялся мамой, и она умрет, если ты кому-нибудь расскажешь! он еще мал и не понимает, что между Раулем Гарсией и инструктором огромная разница, день и ночь, инструктор хороший, а Рауль плохой, тебе мама ничего про Селию не рассказывала? — «что твой папа платил мало и ей не хватало на лекарства, везет тебе, что в школе у монашек одни девочки», ты не слышал, твои родители про Селию не говорили? «а у нас в школе кое-кто снова убежал домой на перемене», не говори папе и маме, что я спрашивала тебя про Селию, «от родителей ничего нельзя скрывать, я-то не могу рассказать маме, что у вас было с Раулем Гарсией, потому что поклялся, но ты ведь клятву не давала, чего же ты не расскажешь маме?», про все сплетничает матери, а какая девочка убежала из школы? «я же тебе не сказал, девочка это была или мальчик», из твоего класса? «это секрет», и я осталась поиграть с его картинками, самая дурацкая коллекция на свете, а он думает, что знает все мои секреты, — в номере гостиницы инструктор открыл дверь: «ты что здесь делаешь? ты же несовершеннолетняя, ты плакала?», отец меня побил, портной-галисиец, картежник, сантиметром исхлестал, я уронила хлеб с маслом на кашемировый отрез клиента! я нечаянно, если бы вы знали, как было больно, поэтому я и пришла в гостиницу, вы.не сердитесь? ой, только не надо гладить по спине, мне больно, а еще я должна вернуть в библиотеку книгу, вы это читали? нет, в комнате не холодно, только не снимайте с меня туфли, ступни замерзают, и я покрываюсь гусиной кожей, сунул мне руку под блузку, думал, что я задрожу от его холодной руки… а вот и нет, мне самой все больше хотелось раздеться, — а знаете? на будущий год мне разрешат ходить в клуб, нет, не этой весной, а следующей, когда мне исполнится шестнадцать, дома меня без сеньоры Миты не отпустят, нет! не гасите свет, пусть горит ночник, он такой красивый, похож на китайскую шляпу, «если погасим свет, я открою платяной шкаф и ты увидишь флакон, свет от него — почти как от керосиновой лампы», он погасил ночник и в темноте вытащил из шкафа флакон, «за городом их полно, смотри, как мерцают, светлячки — самые красивые из всех букашек», и ночь застигла их в поле, огоньки вспыхивают и гаснут, хочется закрыть глаза от стыда, что я полураздетая, светлячков вы держите в шкафу? прямо целый рой, он убрал флакон в шкаф, и все огоньки исчезли, с закрытыми глазами видишь только внутри себя, внутри очень темно, но это не важно, стоит провести рукой, как щекотно делается от самого нежного прикосновения Рауля Гарсии, огромная ладонь, привыкшая к топору, и темные от сигарет пальцы, мы прислонились к грузовику во дворе, вы не такой, вы добрее, и опять дрожь пронизывает все внутри, светлячки разбегаются по всем венам, а знаете, в человеческом теле — тысячи и тысячи вен, с закрытыми глазами уже не так темно, рой светлячков мерцает внутри меня, от ногтей ног до корней волос, тысячи и тысячи светящихся букашек, пусть их потрогает Рауль, пусть Рауль Гарсия дотронется до них, Рауль, приди, ты ведь так этого хотел, и теперь я тоже хочу, потихоньку, тихонько притрагивайся ко мне, вспыхивают, гаснут, вспыхивают, гаснут — вспыхивают, Рауль! ну погладь, погладь меня и всех этих глупых букашек, сидящих внутри, пусть мне будет больно, и поцелуй долгий-предолгий, пока рой светлячков не вздумает улететь прочь, и тогда я взгляну на тебя в последний раз и, в последний раз закрыв глаза, усну… «Пакита, я ничего не хочу, дай только прижаться к тебе, вот так», инструктор расстегнул ворот рубашки, и больше ничего! под скомканным покрывалом я забыла роман «Мария», а святой отец: «горе той, что сознается в грехе, не раскаявшись глубоко в своем проступке», и умри я, выйдя из гостиницы, то умерла бы не в смертном грехе. Сколько еще? пять, шесть, семь, восемь младшеклассниц в очереди на исповедь, а вдруг ни один парень не пригласит меня танцевать, ведь Кнопка сказала: «клянусь, никто из моих друзей не пригласит тебя на танец в клубе», а все ее спрашивают, какой роман лучше, и она про все знает, «ты уверена, что правильно подбираешь себе книги? непременно прочти „Братьев Карамазовых“, не знаю только, поймешь ли» — Кнопка; неужели правда, что Эктор сделал ей это самое? Но я не виновата, я же не знала, а о чем думает Кнопка вечером, ложась в кровать? Кудряша думает про завтрашние уроки, она кутается от холода, и резиновая грелка в ногах, и руки Эктора прикасаются к Кудряше, и ей уже надо каяться в грехе, но дурные мысли — не смертный грех. Руки у Кудряши, наверное, спрятаны от холода под одеялом, между простынями и рубашкой, а руки Эктора задирают ей рубашку и гладят голое тело, и ей уже надо каяться в смертном грехе, это хуже дурных мыслей, мам, а Селия была хорошая? — «бесстыдница она была хорошая», так мама знает, что говорят про папу с Селией? и неправда, что он приходит домой пьяный, если он возвращается под утро злой, значит, проигрался в кости, сметанные брюки или брюки с пиджаком может проиграть, он конченый игрок и кончает тем, что проигрывает в покер брюки, пиджак и жилет, «от родителей ничего нельзя скрывать», сказал Тото. Разрешили бы мне на каникулах, я бы по высокой лестнице забралась под самый потолок и выскоблила всю плесень за алтарем и по бокам и затем прошлась бы краской, тогда, если Бог послал бы немного дождя, витражи отмылись бы от всей грязи, которая набилась в эту сухую зиму, «на улицу не выйдешь в такой собачий холод», живот у Миты здоровенный, как отсюда до тротуара напротив, а сама простуженная, на восьмом месяце врач запретил ей ходить на улицу, боится, что ребенок у нее опять умрет. Сидит у камина: «показали бы в кино что-нибудь роскошное, все равно бы пошла, хоть врач за это и не похвалит… что у тебя за книга?… „Марианела“! что за прелесть… как же она начинается?», и не могла поверить, что я взяла в библиотеке «Отверженных», а папа увидел у меня свет в три часа ночи, когда пришел из бара, до чего вредный, ладно уж летом сказать: «вставай раньше и читай, когда рассветет, электричество стоит денег», но сейчас-то зима и в семь часов еще темно, а если я все Мите про инструктора скажу и поклянусь, что больше не буду, она меня простит и возьмет с собой на танцы, даже если другие ей станут рассказывать, — Мита, я должна вам кое-что сказать, «ах, Паки, эта бедная девчушка, сколько она всего натерпелась от мегеры Тенардье, целый день ходила за водой с огромными деревянными ведрами, с раннего утра, когда мороз сковывает поля Франции, до вечерней молитвы», Мита всех «Отверженных» помнит, хоть и читала давно, чего я жду, почему не рассказываю? а она не верила, что я прочитала «Человек, который смеется», его она совсем забыла: «не помню… Паки… я скоро все перезабуду, и знаешь? я уже не помню, как начинается „Марианела“, как же она начинается? Паки, сколько я в Вальехосе книг перезабыла…», Мита посоветовала мне прочесть «Марию», самая чудесная, говорит, ты ее уже читала? правда, чудесная? только сама увидишь: останешься в Вальехосе и забудешь ее, а я говорю: какая разница — в Вальехосе, в Китае или в Галисии? «Нет, Паки, если тебе не с кем поговорить о книге, ты ее забываешь», а Тото: «она мне уже все рассказала, какие помнит». Несколько домиков в поле, и кругом непролазная грязь, ведь папа говорил, что там дождь и дождь без конца, только это про Галисию и рассказывал, босоногие мальчишки в грязи — такой я представляла себе Галисию, а оказалось, что там пейзаж как на картинке, они вдвоем с Баланом приехали, и последние вести о его матери рассказала Селия, приехавшая через три года, а до этого они были знакомы или нет? одной сестре повезло, а другой наоборот, сестра Селии не успела очутиться в Аргентине и сшить два-три платья, как уже подцепила себе дядю Тете, а бедная Селия работала у портного, вечно с самыми толстыми иголками и ужасно плотными мужскими тканями, вот и подцепила чахотку вместо мужа, и чего она не взяла себе сестриных заказчиц? модисткой ведь полегче, «когда нет вкуса, лучше не заниматься шитьем, а работать простым подручным», но мама уже сколько лет шьет, и если у нее нет вкуса, тогда у кого он есть? на танцах в день шестнадцатилетия подцеплю себе жениха, чем богаче — тем лучше, они живут в поместье у бабушки Тете, еще одна кончила исповедоваться! всего семь в очереди осталось, а Марианела бросается в глубокую яму, такая она некрасивая, и до чего Мита боялась, что ее ребеночек умрет после родов, на холод не выходит, и она мне один-единственный раз сказала:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
и объединенные долбаки провинций Ла-Платы [5] Объединенные провинции Ла-Платы — первое официальное название Аргентинской Республики после победы освободительной революции 1810 г.
, собравшиеся на торжественный слет онанистов в субботу вечером после кружка, так как в воскресенье можно отдыхать, и до следующей субботы категорически задраить всем ширинки — долбаки!!! я-то уж себе в этом удовольствии никогда не отказываю, могу и в понедельник утром, только мне это ни к чему, пока на земле остается хоть одна боевая служаночка, конечно, если они пронюхают, где живешь, тогда хана, бедняжки одни в огромном Буэнос-Айресе, никого знакомых, прилипнут, и целый месяц не отвяжешься, приходится лапшу на уши вешать, и никогда не кадрить в своем квартале, и никому не доверять, только матери, у кого она есть, а для папани придумаю басню и стану каждый вечер ходить на тренировку, ведь из резерва все вышли, из прославленного резерва «Ривер Плейта», это вам не сосунки с местного первенства — что они знают о футболе, разве понять им, что такое выйти на поле, когда пять тысяч зрителей смотрят на тебя, ну, смотрите во все глаза, сейчас увидите, что такое настоящий хавбек. Х. Пакита. Зима 1945 года Он, наверное, рядом с алтарем, то ли у зеленой от плесени стены, то ли у грязного витража, — где Бог? откуда Он слушает нас? но сегодня суббота и Он скорее всего возле исповедальни, а завтра мы причащаемся и Он будет неподалеку от девочек, стоящих на коленях перед алтарем, сейчас Он, должно быть, слушает младшеклассниц, одна или две непременно сознаются в одинаковом смертном грехе, и тут еще я с моим прегрешением — дурные мысли, хоть бы Бог не слушал меня, пока я не подготовлюсь, «акт покаяния требует полной сосредоточенности, грехи не будут прощены, если грешник не чувствует глубокого раскаяния», клянусь, что больше не буду, и прости меня за клятву, один грех за другим; но хоть я этого и не делаю, а все равно хочется, значит, уже дурные мысли, и дьявол шепчет мне на ухо, потому что хочется все сильнее, — клянусь, о Боже, что больше не буду. Еще раз, два, три, четыре в очереди на исповедь, пять, семь, девять, одиннадцать младшеклассниц… а я обманула маму, обманула, не молилась три или четыре вечера подряд, не молилась и украла изюм в магазине, ведь не заплатить за изюм, даже если заплатишь за муку, сахар и кофе, это все равно что украсть, я украла, и еще пожадничала, не дала Тото открытку, но это не смертные грехи. Я бы его убила, верни он измятую открытку, папа закрывает глаза и видит свою деревню, до сих пор видит, хоть двадцать пять лет прошло, как он уехал оттуда. До чего же Галисия красивая, всегда такая красивая-красивая, будь проклята эта пампа, и ведь правда, Галисия красивая, зачем папа приехал сюда? вот глупый, но там они жили бедно, а здесь мы так разбогатели, что не во что одеться. Только папа никогда не узнает про мой смертный грех, потому что священник не может пойти и рассказать, в чем ему исповедуются. Снимок на почтовой открытке раскрашен акварелью в двух тонах, все горы одного цвета, а вниз идет большой спуск, и там течет река другого цвета, и видно селение с нераскрашенными каменными домиками, и наверху, чем выше поднимаешься в гору, тем дешевле сдают домик, дома там без задней стены, потому что упираются в гору, а Тото говорит: «бедный твой папа, после такого приехать в Вальехос, где ветер и пыль. У твоего крестного хоть нашлись деньги съездить туда в гости, что он тебе привезет?» Я не знала, что Галисия такая красивая, но Балан прислал открытку. «Дорогой кум! Обнимаю тебя и шлю привет из Чурансаса, здесь все помнят нас и покойную Селию. Царство ей небесное. Все тебя обнимают, до встречи, Арсенио Балан», и надо было видеть ее перед смертью, все лицо синее от чахоточного удушья, говорит Тете. Неужели она и правда была нехорошая? и ведь замуж не вышла из-за папы, а Мита: «бедная Селия, до чего добрая была, но когда попала к нам в больницу, уже ничего нельзя было поделать, ты читала „Марию“, Паки? она тоже умирает от чахотки, бедняжка Селия, так и не захотела жить с сестрой, лишь бы остаться в Вальехосе, вот люди и навыдумывали всякое, а она просто не хотела жить в деревне бок о бок с зятем и его матерью, которых не выносила, только все равно ей пришлось поехать туда умирать и промучиться целый год, а то и больше, знаешь как тяжело без своего дома?», Мита дежурила в аптеке и не пошла на похороны, а если бы не дежурство, пошла бы, не то что другие из Вальехоса. Папа тоже не пошел, на кладбище были Балан, тетка и бабушка Тете. Она перед смертью причастилась? — «не знаю, но придурок в юбке здесь не нужен, Бог и так позаботится об этой несчастной, которая только и мыкалась всю жизнь». Селия была красивая, вышивала лучше мамы, а в смертном грехе своем не покаялась, «руки у нее были волшебные, белоснежные, и всегда она сидела за вышиванием», тут Мита переменила разговор, «зимой куда пойдешь в такой ветер?», и Селия вышивала, просидев перед этим весь день за мужскими костюмами у папы? — Мита хоть в клубе записана, а Тото: «заходи к нам, чего ты не приходишь? а что будет, если я расскажу инструктору про Рауля Гарсию?», ты же поклялся мамой, и она умрет, если ты кому-нибудь расскажешь! он еще мал и не понимает, что между Раулем Гарсией и инструктором огромная разница, день и ночь, инструктор хороший, а Рауль плохой, тебе мама ничего про Селию не рассказывала? — «что твой папа платил мало и ей не хватало на лекарства, везет тебе, что в школе у монашек одни девочки», ты не слышал, твои родители про Селию не говорили? «а у нас в школе кое-кто снова убежал домой на перемене», не говори папе и маме, что я спрашивала тебя про Селию, «от родителей ничего нельзя скрывать, я-то не могу рассказать маме, что у вас было с Раулем Гарсией, потому что поклялся, но ты ведь клятву не давала, чего же ты не расскажешь маме?», про все сплетничает матери, а какая девочка убежала из школы? «я же тебе не сказал, девочка это была или мальчик», из твоего класса? «это секрет», и я осталась поиграть с его картинками, самая дурацкая коллекция на свете, а он думает, что знает все мои секреты, — в номере гостиницы инструктор открыл дверь: «ты что здесь делаешь? ты же несовершеннолетняя, ты плакала?», отец меня побил, портной-галисиец, картежник, сантиметром исхлестал, я уронила хлеб с маслом на кашемировый отрез клиента! я нечаянно, если бы вы знали, как было больно, поэтому я и пришла в гостиницу, вы.не сердитесь? ой, только не надо гладить по спине, мне больно, а еще я должна вернуть в библиотеку книгу, вы это читали? нет, в комнате не холодно, только не снимайте с меня туфли, ступни замерзают, и я покрываюсь гусиной кожей, сунул мне руку под блузку, думал, что я задрожу от его холодной руки… а вот и нет, мне самой все больше хотелось раздеться, — а знаете? на будущий год мне разрешат ходить в клуб, нет, не этой весной, а следующей, когда мне исполнится шестнадцать, дома меня без сеньоры Миты не отпустят, нет! не гасите свет, пусть горит ночник, он такой красивый, похож на китайскую шляпу, «если погасим свет, я открою платяной шкаф и ты увидишь флакон, свет от него — почти как от керосиновой лампы», он погасил ночник и в темноте вытащил из шкафа флакон, «за городом их полно, смотри, как мерцают, светлячки — самые красивые из всех букашек», и ночь застигла их в поле, огоньки вспыхивают и гаснут, хочется закрыть глаза от стыда, что я полураздетая, светлячков вы держите в шкафу? прямо целый рой, он убрал флакон в шкаф, и все огоньки исчезли, с закрытыми глазами видишь только внутри себя, внутри очень темно, но это не важно, стоит провести рукой, как щекотно делается от самого нежного прикосновения Рауля Гарсии, огромная ладонь, привыкшая к топору, и темные от сигарет пальцы, мы прислонились к грузовику во дворе, вы не такой, вы добрее, и опять дрожь пронизывает все внутри, светлячки разбегаются по всем венам, а знаете, в человеческом теле — тысячи и тысячи вен, с закрытыми глазами уже не так темно, рой светлячков мерцает внутри меня, от ногтей ног до корней волос, тысячи и тысячи светящихся букашек, пусть их потрогает Рауль, пусть Рауль Гарсия дотронется до них, Рауль, приди, ты ведь так этого хотел, и теперь я тоже хочу, потихоньку, тихонько притрагивайся ко мне, вспыхивают, гаснут, вспыхивают, гаснут — вспыхивают, Рауль! ну погладь, погладь меня и всех этих глупых букашек, сидящих внутри, пусть мне будет больно, и поцелуй долгий-предолгий, пока рой светлячков не вздумает улететь прочь, и тогда я взгляну на тебя в последний раз и, в последний раз закрыв глаза, усну… «Пакита, я ничего не хочу, дай только прижаться к тебе, вот так», инструктор расстегнул ворот рубашки, и больше ничего! под скомканным покрывалом я забыла роман «Мария», а святой отец: «горе той, что сознается в грехе, не раскаявшись глубоко в своем проступке», и умри я, выйдя из гостиницы, то умерла бы не в смертном грехе. Сколько еще? пять, шесть, семь, восемь младшеклассниц в очереди на исповедь, а вдруг ни один парень не пригласит меня танцевать, ведь Кнопка сказала: «клянусь, никто из моих друзей не пригласит тебя на танец в клубе», а все ее спрашивают, какой роман лучше, и она про все знает, «ты уверена, что правильно подбираешь себе книги? непременно прочти „Братьев Карамазовых“, не знаю только, поймешь ли» — Кнопка; неужели правда, что Эктор сделал ей это самое? Но я не виновата, я же не знала, а о чем думает Кнопка вечером, ложась в кровать? Кудряша думает про завтрашние уроки, она кутается от холода, и резиновая грелка в ногах, и руки Эктора прикасаются к Кудряше, и ей уже надо каяться в грехе, но дурные мысли — не смертный грех. Руки у Кудряши, наверное, спрятаны от холода под одеялом, между простынями и рубашкой, а руки Эктора задирают ей рубашку и гладят голое тело, и ей уже надо каяться в смертном грехе, это хуже дурных мыслей, мам, а Селия была хорошая? — «бесстыдница она была хорошая», так мама знает, что говорят про папу с Селией? и неправда, что он приходит домой пьяный, если он возвращается под утро злой, значит, проигрался в кости, сметанные брюки или брюки с пиджаком может проиграть, он конченый игрок и кончает тем, что проигрывает в покер брюки, пиджак и жилет, «от родителей ничего нельзя скрывать», сказал Тото. Разрешили бы мне на каникулах, я бы по высокой лестнице забралась под самый потолок и выскоблила всю плесень за алтарем и по бокам и затем прошлась бы краской, тогда, если Бог послал бы немного дождя, витражи отмылись бы от всей грязи, которая набилась в эту сухую зиму, «на улицу не выйдешь в такой собачий холод», живот у Миты здоровенный, как отсюда до тротуара напротив, а сама простуженная, на восьмом месяце врач запретил ей ходить на улицу, боится, что ребенок у нее опять умрет. Сидит у камина: «показали бы в кино что-нибудь роскошное, все равно бы пошла, хоть врач за это и не похвалит… что у тебя за книга?… „Марианела“! что за прелесть… как же она начинается?», и не могла поверить, что я взяла в библиотеке «Отверженных», а папа увидел у меня свет в три часа ночи, когда пришел из бара, до чего вредный, ладно уж летом сказать: «вставай раньше и читай, когда рассветет, электричество стоит денег», но сейчас-то зима и в семь часов еще темно, а если я все Мите про инструктора скажу и поклянусь, что больше не буду, она меня простит и возьмет с собой на танцы, даже если другие ей станут рассказывать, — Мита, я должна вам кое-что сказать, «ах, Паки, эта бедная девчушка, сколько она всего натерпелась от мегеры Тенардье, целый день ходила за водой с огромными деревянными ведрами, с раннего утра, когда мороз сковывает поля Франции, до вечерней молитвы», Мита всех «Отверженных» помнит, хоть и читала давно, чего я жду, почему не рассказываю? а она не верила, что я прочитала «Человек, который смеется», его она совсем забыла: «не помню… Паки… я скоро все перезабуду, и знаешь? я уже не помню, как начинается „Марианела“, как же она начинается? Паки, сколько я в Вальехосе книг перезабыла…», Мита посоветовала мне прочесть «Марию», самая чудесная, говорит, ты ее уже читала? правда, чудесная? только сама увидишь: останешься в Вальехосе и забудешь ее, а я говорю: какая разница — в Вальехосе, в Китае или в Галисии? «Нет, Паки, если тебе не с кем поговорить о книге, ты ее забываешь», а Тото: «она мне уже все рассказала, какие помнит». Несколько домиков в поле, и кругом непролазная грязь, ведь папа говорил, что там дождь и дождь без конца, только это про Галисию и рассказывал, босоногие мальчишки в грязи — такой я представляла себе Галисию, а оказалось, что там пейзаж как на картинке, они вдвоем с Баланом приехали, и последние вести о его матери рассказала Селия, приехавшая через три года, а до этого они были знакомы или нет? одной сестре повезло, а другой наоборот, сестра Селии не успела очутиться в Аргентине и сшить два-три платья, как уже подцепила себе дядю Тете, а бедная Селия работала у портного, вечно с самыми толстыми иголками и ужасно плотными мужскими тканями, вот и подцепила чахотку вместо мужа, и чего она не взяла себе сестриных заказчиц? модисткой ведь полегче, «когда нет вкуса, лучше не заниматься шитьем, а работать простым подручным», но мама уже сколько лет шьет, и если у нее нет вкуса, тогда у кого он есть? на танцах в день шестнадцатилетия подцеплю себе жениха, чем богаче — тем лучше, они живут в поместье у бабушки Тете, еще одна кончила исповедоваться! всего семь в очереди осталось, а Марианела бросается в глубокую яму, такая она некрасивая, и до чего Мита боялась, что ее ребеночек умрет после родов, на холод не выходит, и она мне один-единственный раз сказала:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34