Клара ринулась вверх по лестнице, к Бруно.
Ее крик сразу пробудил корнокейцев; Клоринда, высунувшись из окна, увидела испуганную Клару и Карлино, который наблюдал за ней, все еще стоя у двери, и Клоринда в свою очередь не могла удержаться от жалобного восклицания:
— О господи, спаси и помилуй!
Тогда из своего убежища Уго увидел, как Карлино поднялся на две ступеньки крыльца и остановился на пороге. Раздался его громкий, резкий и злобный голос:
— Успокойте нервы, синьоры с виа дель Корно! А если кому хочется похныкать — пожалуйста! Получите полную меру, да еще с добавкой!
Если о людях надо судить по их поведению в чрезвычайных обстоятельствах, то Стадерини оказался смельчаком — он один-единственный решился подать голос и ответил Карлино. Стадерини был соглашатель до мозга костей, но кости-то у него были уже старые и жизненный опыт немалый. Разумеется, Стадерини заговорил своим обычным голосом, приниженным и покорным, но тон у него был решительный. Сапожник понял, что его вмешательство может предупредить и какой-нибудь опрометчивый поступок Бруно или выходку женщин, возбужденных страхом и тревогами истекшей ночи и известием о гибели Мачисте, которое принесли Марио и Милена. Вмешаться — значило воспрепятствовать непредвиденным и весьма опасным последствиям.
И вот Стадерини высунулся из своего окошечка под самой крышей дома номер четыре и сказал:
— Не сомневайтесь, синьор бухгалтер! Мы знаем, что значит жить на свете! Но и вы должны понять положение! Может быть, вы еще не знаете, что сегодня ночью случилось несчастье…
Уго показалось, что Карлино немного удивился вмешательству Стадерини. Он сдвинул свою шапочку на затылок, подбросил на руке связку ключей. Потом до Уго донеслись его слова:
— Я ничего не знаю, я только что из Ливорно. Во всяком случае, ты молодец, сапожник! Будем надеяться, что вся улица придерживается твоего мнения!
И он закрыл за собой дверь. Мать уже была на площадке и шла ему навстречу.
— А ну-ка, ложитесь сейчас же в постель! — сказала Джезуина за его спиной.
Уго, вздрогнув, обернулся. Джезуина держала в руках поднос с чашкой кофе, на губах ее была усталая улыбка.
— Испугались? — спросила она.
— Да вот, понимаете, нервы расходились! Опустив голову, он сел на край постели и стал пить кофе маленькими глотками. Ему хотелось поймать какую-то свою мысль, но тщетно Уго пытался ее сформулировать. Джезуина стояла рядом с ним, держа в одной руке поднос, в другой ложечку. Она смотрела на Уго. Видела его всклокоченные черные волосы, слипшиеся от брильянтина и пота, его загорелый затылок. Взгляд ее скользнул по его торсу, забинтованному почти до пояса, где обозначалась впадина живота, закрытого трусами. Джезуина смотрела на его руку, лежавшую на коленях. Это была большая сильная рука, наружная часть предплечья поросла волосами. Ближе к запястью волосы исчезали, и на суставах пальцев был лишь едва заметный пушок. Большой палец был совсем гладкий и сильно отходил в сторону от других пальцев. Уго рассеянно шевелил им. Джезуина подумала: «Что он им так двигает? Наверно, онемел палец».
— Ложитесь, — повторила она. — Синьора сказала, что вам нужно отдохнуть.
Уго ответил как-то нехотя, словно с трудом оторвался от своих мыслей:
— Нет, наоборот, надо сообразить, как мне отсюда выбраться, чтоб никто не видел.
— До вечера об этом нечего и думать, — возразила она. И добавила, чтобы убедить его поскорее лечь: — Вам не холодно?
И только сказав это, Джезуина заметила, что Уго почти голый; до этой минуты она смотрела на него рассеянно, как на какой-то привычный предмет, думая совершенно о другом. Теперь она отвела взгляд.
— Все-таки мне необходимо поговорить с кем-нибудь, пока фашисты меня не зацапали, — сказал Уго. — Но действительно до вечера ничего не выйдет.
Он снова почувствовал себя усталым и сломленным, отданным во власть кошмаров и бесплодных противоречивых порывов. Он посмотрел на девушку, которая перестилала ему постель, и на этот раз его потянуло к ней, захотелось уменьшить расстояние, разделяющее их, чтоб можно было поделиться с ней своими тревогами, своей тоской и почерпнуть в этом силу.
— Джезуина, побудьте со мной, — заговорил он. — Если я останусь один, я с ума сойду. Мне и правда нужно отдохнуть, потому что вечером меня, наверно, ждет самое худшее!
Но девушка не услышала призыва к откровенности, звучавшего в этих словах.
— Синьора спрашивает, хорошо ли держится повязка, — сказала она вместо ответа.
Уго сделал резкое движение и, почувствовав боль в плече, выругался.
— Тише! — взмолилась Джезуина. — Нельзя повышать голос. Даже Лилиана не должка знать, что вы здесь.
Уго лег на бок и мгновенно уснул.
Тем временем Мачисте положили сначала в притвор церкви Сан-Лоренцо, а потом перенесли в морг при больнице. Маргарита простилась со своим мужем, проявив неожиданную твердость духа, хотя на ней лица не было. По соображениям «общественного порядка» похоронное шествие было запрещено. То же произошло с похоронами депутата Бастаи и третьей жертвы этой памятной ночи. По тем же мотивам доступ в морг был разрешен только родственникам. Марио и Милену пустили, так как они сопровождали Маргариту. Но когда почти в полном составе пришли корнокейцы (для которых дружба сильнее страха), полицейские агенты в штатском вежливо, но решительно отказали им. Только Бруно и парикмахеру Оресте удалось хитростью пробраться через заграждение — они объявили себя двоюродными братьями покойного. Поэтому когда явился еще один родственник, то его остановили и агент послал за Марио, чтобы тот опознал пришедшего. Это был литейщик, который пришел от себя и от имени партии.
И Мачисте был положен в гроб в своей кожаной куртке.
Город еще не мог опомниться от кошмара страшной ночи. Улицы были почти пусты. Отклики в печати свидетельствовали о растерянности и смятении: газеты посвятили событиям лишь несколько строк в хронике происшествий. Зато черные банды, словно желая отплатить за испытанное ими накануне разочарование и публично признать свою ответственность за случившееся, нагло дефилировали на улицах и избивали всякого, кто, как им казалось, неодобрительно смотрел на их шествия. Человек десять были отвезены в больницу. Фашисты подожгли редакцию газеты, страницы которой все еще «отдавали вредным душком», разгромили и разграбили магазин тканей, пишущих машинок, кондитерскую, ювелирный магазин и несколько контор адвокатов-антифашистов. Вечером атмосфера в городе сгустилась: все предвещало вторую трагическую ночь. Угас дневной свет, и тотчас же, раньше времени, опустились железные шторы торговых заведений и ресторанов; трамвайщики получили распоряжение вернуться в депо раньше обычного. У прохожих был испуганный вид затравленных зверей, заговорщиков, на которых вот-вот обрушится фашистский террор. Однако когда зажглись фонари и взошла луна, эта угроза как будто исчезла: во тьме налеты стали редкими, нерешительными. Уже с утра пикеты солдат охраняли общественные здания, а после захода солнца двинулись в обход патрули карабинеров. Из центра на окраину пополз слух, будто в городе объявлено осадное положение; говорили, что запрещено выходить из дому после полуночи.
Маргарита и Марио вернулись с кладбища последним трамваем. Виа дель Корно была пуста, но все окна светились, и за ними двигались тени. На пороге гостиницы стоял Ристори, который неловко отвернулся, увидя жену Мачисте и ее спутника, и сделал вид, что уходит. У двери дома номер четыре дежурил полицейский, а на лестнице дожидался комиссар и два карабинера, стоявшие с винтовками к ноге. Комиссар держался почтительно, говорил, что охрана дома — мера предосторожности, гарантирующая безопасность жильцов, и просил Маргариту уделить ему время для разговора, когда она отдохнет. Он поспешил добавить, что всецело в ее распоряжении, что он разделяет ее скорбь и уверен, что «правосудие совершится своим путем». По обоим концам улицы, притаившись там, где было потемнее, стояли патрули карабинеров; командовал ими сержант, который устроил свой штаб в первом этаже гостиницы и сидел в каморке «дирекции» за столом Ристори под портретом Пия IX. Рядом с ним, как местный «эксперт», восседал наш бригадьере из полицейского участка.
Не город, а виа дель Корно была на осадном положении.
Корнокейцы подсматривали в окна и дрожали, не зная, что и думать. Люди взволнованно перешептывались в своих комнатах, как заключенные в камерах.
Хотя Маргарита была убита горем, все же, придя домой, она первым делом позаботилась о своих курах, которые жалобно квохтали, просидев целый день взаперти без корма.
Уго все еще спал и похрапывал во сне. За день он оброс щетиной; накануне вечером она выступала еще отдельными точками вокруг лица, а за сутки превратилась в полоску коротких черных волос, доходивших до самых скул. Джезуина наклонилась над спящим, не зная, как разбудить его. Она потрясла его за ноги, но легонько, словно боясь, что он сердито толкнет ее. Уго, не просыпаясь, недовольно засопел, это не испугало Джезуину но вызвало в ней какую-то досаду. После того как она дотронулась до него, Уго больше не храпел. Джезуина целых полчаса стояла подле него в нерешительности. Уго с самого утра лежал все на одном боку. Синьора сказала Джезуине, чтобы она дала раненому поспать; сон ему нужнее всего.
Дыхание Уго стало почти неслышным. Джезуина снова наклонилась над ним, глядя на его лицо, на колючую щетину, на пятно засохшей грязи на щеке. Она не сводила глаз с этого лица, на котором появилось выражение спокойствия, умиротворенности; он был похож: на выздоравливающего больного.
В первый раз в жизни Джезуина смотрела на спящего мужчину, в одиночестве наблюдая за ним. Спящий казался ей довольно обычным существом и притом таким грязным, волосатым, что неприятно было до него дотрагиваться. Однако Синьора доверила ей раненого, дала приказ, который надо было исполнить. Впрочем, на этот раз инициатива исходила от самой Джезуины, ведь это она втащила раненого Уго в квартиру. И Синьоре пришлось принять совершившийся факт. Значит, спасение Уго являлось собственной тайной Джезуины, ее секретом, ее приключением, в котором Синьора была вынуждена участвовать. Джезуина чувствовала, что на этот раз Синьора зависела от нее, а не наоборот, и что во всем этом не было скрытой цели. Втащив Уго в свою комнату, она действовала инстинктивно, по доброму побуждению. «Это мое первое доброе дело», — подумала Джезуина. И она решила довести его до конца, хотя ей и неприятно было, что Уго занимает ее постель: он казался ей таким грязным и отталкивающим.
Когда дыхание Уго стало почти неслышным, Джезуина наклонилась над самым его лицом. Она увидела, что губы у него пересохли и покрыты трещинками, словно маленькими ранками. Джезуина взяла из пакета марлю, окунула в воду и смочила раненому губы, как она это делала во время болезни Синьоры.
Уго проснулся и, открыв глаза, лежал неподвижно, словно желая вспомнить, где он находится. Увидев, что Джезуина наклонилась над ним с марлей в одной руке и стаканом воды в другой, он улыбнулся девушке.
— Доброе утро, — сказал он. Она ответила с улыбкой:
— Скорее добрый вечер!
Уго рывком сел на кровати и оглянулся на окна. Ставни были закрыты.
— Почему вы меня не разбудили? Дурочка! -воскликнул он, соскочив с постели. Надев брюки, он откинул ставню и поглядел на улицу. Через планки жалюзи он увидел пустынную мостовую, освещенную фонарем.
— Который час? — спросил Уго и выругался. Джезуина не отвечала; лицо у нее было серьезное и как будто рассерженное. Уго заговорил снова:
— Ну? Я ведь к вам обращаюсь!
Джезуина отвернулась и начала, прибирать на ночном столике.
— Не забудьте, — сказала она, — что вы в этом доме гость и вас просили быть потише. Впрочем, в ваших же интересах не поднимать шума. На виа дель Корно сейчас полно полицейских. Они кого-то ждут.
У него защемило сердце, он заметался по комнате, как в клетке; сел перед туалетом, посмотрелся в зеркало, провел тыльной стороной руки под подбородком, обросшим щетиной, взял гребенку, побарабанил ею по мраморной доске, снова воткнул ее в головную щетку. Потом сказал тоскливо, словно самому себе:
— Что же теперь делать?
Джезуина взбивала подушку, оправляла постель.
— Скоро придет Синьора, переменит повязку,-ответила она. — Ужин готов. Когда будете есть — до или после перевязки?
Уго вновь был во власти кошмара. С приходом полиции опасность усилилась: ведь это его ищут! А когда он узнал, что в гостинице сторожит сержант, его подозрения превратились в уверенность. Он не верил в правосудие, потому что знал фашистов, знал и то, что полиция им потворствует. Опять его рассудок поддался наваждению. Выслушав краткий рассказ Джезуины о событиях дня, он решил, что полиция разыскивает не убийц Мачисте, а ищет его, Уго, единственного свидетеля убийства, чтобы упрятать его в тюрьму, помешать говорить, а может быть, и вовсе от него отделаться.
Но когда в непроглядном мраке ночи разразится гроза и молния вдруг озарит все вокруг, словно днем, ее сверкание хоть и страшит, но вместе с тем успокаивает; так и в мозгу Уго, где кипело столько мыслей и догадок, вдруг блеснул свет. Ведь если полиция охотится за ним, это доказывает, что он не предал Мачисте! Значит, он невиновен, он чист в глазах товарищей. Может быть, они беспокоятся о нем, может быть, пытаются с риском для себя разыскать его, хотят ему помочь. Он спасен! С того мгновения, как явилась эта. мысль и возникла надежда, что товарищи не подозревают его, Уго совладал со своими нервами, обрел спокойствие и выдержку, необходимые для борьбы с опасностями. К нему вернулся здравый смысл, он снова стал самим собой, со всеми своими достоинствами и недостатками, великодушием, лукавством и бурными порывами; человеком, прожившим на свете двадцать восемь лет, полных борьбы за жизнь и любви к жизни.
Теперь у него была ясная цель — поскорее подать о себе весть товарищам. «Как же это сделать?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55