Как вот он одет сейчас вельветовые брюки от костюма, розовая спортивная рубашка и видавшие виды черные ботинки. Смешно, но скорее печально. Рубашка увеличивала его живот, наверно, фунтов на двадцать. Жидкие бесцветные волосы были гладко зачесаны назад.
Чудной, одним словом. Особенно глаза. Вечно мечутся туда-сюда, вечно выискивают новые углы зрения.
Впрочем, его голос, когда он заговорил, звучал мягко и раздумчиво. На нее он не смотрел при этом.
– Тут, наверно, надо вот что держать в уме. Ваш благоверный, он не то чтоб шибко верил в красотку-удачу. Риск – не его конек. Он же фокусник. Если надо, подтасует карты. Удача тут ни при чем.
– Это вы его защищаете?
– Нет. Я бы так не сказал.
– А как бы вы сказали? Очень хочу услышать.
– Так он устроен, вот и все. – Тони допил коктейль. – В конце концов, вы за ним замужем, а не я.
– Верно. Интересная мысль. – Она поглядела в другой конец казино, где стоял Джон с группой молодых законодателей. У всех такие свежие лица. Все такие элегантные, стильно подстриженные, наодеколоненные.
– Как бы то ни было, – сказала она, – он не карточный шулер.
– Как вам будет угодно.
– Не шулер, нет.
– Еще коктейль?
– Конечно, и большой. Он не обманщик.
Тони улыбнулся и посмотрел на нее, но, скользнув по ее лбу, его взгляд тут же устремился куда-то в сторону. Тони хмыкнул.
– Нет, думаю, что нет. Убить драконов, накормить голодных. Меня лично это восхищает. Другое дело, что он не допускает саму возможность проигрыша. – Он грузно откинулся на спинку стула. – Вот взять это хобби его. Человек тащит из шляпы кролика – вы же не кричите «Обман!», правда? Вы знаете , что это фокус. Это и задумано как фокус. А вы бешено аплодируете и думаете «Ого, ловко это он, однако». С политикой в точности то же самое. Трюкачи, у каждого свои пассы. – Он помолчал, улыбнулся ей. – Грязно то, что неэффективно. Природа этого зрелища.
– Вы, значит, тоже такой?
Он усмехнулся.
– Верный помощник. Подношу реквизит. Кроликов там.
– Но вас же это восхищает. Вся интрига.
– Увы, увы. Восхищает – не то слово.
– И Джон восхищает?
– Мой хозяин и повелитель. – Тони вздохнул. Помахал официанту и, перевернув бокал, поставил его на стол. – Мой Дэвид Копперфилд. Может, когда-нибудь перетащит меня в Вашингтон, там мы такое представление закатим – ух!
– Поезжайте один, – сказала Кэти. – Становитесь звездой.
– Стану, как же.
– Я серьезно.
Тони повращал глазами.
– Остроумная мысль. Я – в копперфилдовских шмотках. Брючки в обтяжку, полосатый пиджак. Верх элегантности.
– Чушь собачья.
– Что именно?
– Все это не имеет значения.
Он издал отрывистый, чуть ли не злобный звук
– Да уж. Особенно если собственный член не можешь увидеть без перископа – пузо мешает. Мы, тюлени, свое место знаем. И не надо мне сказки рассказывать насчет похудания.
– Не буду.
– А ведь едва с языка не сорвалось.
– Ваша правда, – кивнула она.
– Вот и отлично. Моя правда.
– Так что же?
– Так ничего же.
– Стоп. – Она положила ладонь на его руку – Я была не права. Будем бережней друг с другом. Куда же этот официант пропал?
– Точно. Официант.
– Я была не права.
– Изящная, остроумная Кэтлин.
Целый час потом они всячески старались вернуть это сияние. Теперь ей вспомнились разные любопытные мелочи. Прилипшая к его животу розовая рубашка. Как у него непрерывно двигались руки. Как он все метал и мешал свои коктейли, как его взгляд пробегал по ее лицу и скатывался по плечам куда-то в темное пространство позади нее.
Даже сейчас, когда у нее перед глазами расстилалось плоское серое озеро, она ощущала сквозившую во всех его жестах уязвленность, которую он пытался скрыть под маской циника и шута.
Чудной, странный тип, вновь подумала она.
Повернув немного руль, Кэти выправила курс вдоль воображаемой линейки, тумана уже почти не было. На востоке из-за облачной дымки светило, не грея, бесформенное белое солнце; там и сям среди волн проблескивали пятна металлической синевы. Хоть дождя нет, подумала она. И на том спасибо. Но утро, казалось ей, стало еще холоднее – дерущий, зазубренный озноб, как колючая проволока. Мелькнуло сожаление о рассветном костре. Бросив его, она совершила ошибку. Может быть, грубую ошибку.
Потом она оборвала эту мысль.
Думать о другом.
Какое сегодня число?
Какое-то сентября – двадцатое, что ли. Или двадцать первое. То есть по календарю еще лето. От холода она не умрет. Дурной расклад можно побороть. И она непременно, непременно вернет это сияние. Вернет, как же иначе. И с Джоном тоже. Она ведь любит его всем сердцем, несмотря ни на что, всем сердцем. И всегда любила. Их постоянно окружало это поразительное сияние. В нем они жили, в белом ослепительном свете, он всасывал их в себя и уносил далеко за обычные пределы. Они парили в пространстве. В точности такое чувство. У других отношения могут закиснуть от времени, но только не у них – ведь они отринули закон средних чисел, воспарили над всем, что есть среднего. Выиграть выборы, потом еще одни выборы, а там уж начнется эта прекрасная жизнь, о которой они мечтают и которой заслуживают, – они сделали на это ставку, они поставили на кон даже ребенка у нее в чреве, – но сияние ушло, они бесславно проиграли и продолжают проигрывать дальше.
Ей захотелось вернуть это чувство. Захотелось вновь верить, захотелось просто надеяться и надеяться без конца.
Кэти закрыла ненадолго глаза. Когда открыла опять, увидела впереди, на расстоянии четверти мили, группу четко очерченных островов; озеро разделялось на шесть узких проливов, уходивших сквозь лесные дебри в разные стороны наподобие спиц колеса.
Она проверила направление по солнцу и выбрала пролив, который как будто шел на юг.
Туда, где сиянье, влечет расстоянье.
Тут она позволила себе слегка улыбнуться. Вспомнила, как в тот вечер в Вегасе Тони со всевозможными пьяными подробностями и отступлениями стал ей объяснять, что удачу можно приманить. Нужно только открыться, как окно, и гадать, когда влетит счастье. Потом они поговорили о том, что бывает, когда окно заклинит. Почему бы ей не попытаться освободить окно, сказал Топи, Она пожала плечами и ответила, что попыталась раз, но ничего хорошего не вышло. Хуже некуда, сказала она. Она не назвала имени Хармона и не стала распространяться о том, что произошло в Лун-Пойнте, но объяснила, что в результате заклинило еще сильнее. Неутешительный итог, сказала она. Полный проигрыш. Никакого сияния. Пока Тони слушал, его глаза блуждали где-то далеко, а когда она кончила, он кивнул и сказал: «Смысл, в общем, ясен», а она сказала: «Смысла-то никакого и нет». Она спросила, хочет ли он знать об этом больше. Он ответил – нет, спасибо. Может, знал и без нее. Очень даже вероятно. Но про муки раскаяния он наверняка не знал, так что она ему про них рассказала. Как она потом много месяцев не спала по ночам. В общем, жутко неудачная была попытка освобождения, сказала она, и потом хотелось только одного – сохранить все в тайне; но очень скоро умолчание стало для нее хуже, чем сама эта жуткая провинность.
– Значит, он узнал? – спросил Тони.
– Кое-что. Не все.
– И как он?
– Слезы, ужас. Сказал, я была для него святыней. Мое тело, мой язык, всё. Наше «мы». Сказал, если это случится опять, он уйдет и не вернется.
– А случится? Опять?
– Это вопрос. – Она вспомнила, как покачала головой, потом встала. – Я вам тут вконец голову заморочила. Глупо получилось.
– Ничего подобного.
– Нет, глупо, глупо. Пошли, еще счастья попытаем.
Поиграли еще час, большей частью проигрывая, потом поднялись на лифте на восьмой этаж. У двери ее номера Тони сказал: «Я бы вас поцеловал, не будь я таким свиным окороком», она рассмеялась, сказала: «Не такая уж плохая вещь» – и поцеловала его в щеку, а Тони тогда сказал «Я теперь буду жить вечно». Она пожелала ему спокойной ночи.
– Пока, – ответил он.
Открыв дверь, она помедлила, глядя, как он уходит по коридору.
В темном номере Джон лежал в постели, обняв подушку. Дыхание неровное, не такое, как у спящего. Притворяется, что спит, – вполне в его духе. Она вспомнила, как разделась, откинула одеяло и легла рядом, не дотрагиваясь до него. Устала пытаться. Вот где они у нее, все эти попытки. Не сейчас, во всяком случае. Пусть сам себя трогает. Перекатилась ближе к краю и долго так лежала – в голове все шумело казино, перед глазами копились яркие фишки. Она выиграла около семисот долларов. Недельная зарплата. Хотя главное было не деньги. Пивное было – манящий свет всего, что в этом мире возможно, всего, что она для себя хотела, и не могла назвать, и звала счастьем, потому что не находила других слов. Может быть, она слишком полагалась на Джона – что он ей поможет в поисках названий. Может быть. С ним все ощущалось совершенно по-другому. Ощущалось так, словно взбираешься на гору, что громоздится выше облаков и никогда не кончается. Ощущалось как работа. Веселье, игра – все ушло, а ведь было когда-то. Она вспомнила, как они в студенческие времена играли в «подначки» в уголке уютного бара, как шли на риск, испытывали друг друга и выдерживали испытания. Тогда сияние было с ними. Проиграть они не могли.
Она вспомнила, как выскользнула из постели. Джон бормотал во сне, бормотал злые слова.
Она так до него и не дотронулась.
Не поможет. И ничто не поможет.
В темноте она надела свежее шелковое платье, причесалась. Отыскала кошелек, вышла в коридор, заперла за собой дверь и спустилась на лифте в казино. В три часа ночи жизнь там кипела вовсю. Она нашла стол, который как будто обещал успех, и втиснулась между двумя игроками-азиатами. Уже чувствовала себя лучше. Свет внушал надежду. Она заказала кофеи апельсиновый сок, накупила зеленых фишек на семьсот долларов, улыбнулась сдающему, попросила спроворить ей ровнехонько двадцать одно и получила, что хотела, со второй сдачи.
Верона, подумала она. Уж как-нибудь она выиграет себе будущее.
Туда, где сиянье.
Она неуклонно вела лодку по краю воображаемой линейки – окончательно заплутавшая, почти уже без бензина, почти без надежд на спасение – и вглядывалась в невообразимые серые просторы небес, лесов и вод. Сдавай же карты, думала она. Шанс всегда есть. Кто не играет, тот не выигрывает.
23
Где искали
Двадцать второго сентября в шесть тридцать утра Клод Расмуссен подвел свою восемнадцатифутовую моторную лодку «крис-крафт» к причалу около желтого коттеджа на Лесном озере. Джон Уэйд помог старику пришвартоваться, подал руку Пат, когда та шагнула в лодку, а сам бегом назад к дому взять сумку-термос, которую Рут наполнила сандвичами и прохладительными напитками. Он чувствовал, как в нем поднимается бодрость. Не то чтобы прямо уж оптимизм, но какое-то все же здоровье, какая-то ясность, чего не было уже очень долго.
Когда он вернулся к лодке, Клод сидел в ней, склонившись над потрепанным атласом.
– От чего бы я не отказался, – говорил он, – это от какой-нибудь завалящей волшебной лозы. Без интуиции, черт бы ее драл, чистая лотерея выходит.
Уэйд поставил сумку с провизией и сел рядом с Пат. Она не повернула к нему головы. Быстро окинула озеро взглядом, потом показала на цепочку островов в миле или двух от берега.
– Туда, – сказала она. – Близкие места сначала.
Клод кивнул. Слегка оттолкнулся от причала, ставя большую лодку поперек волны.
– Держитесь теперь, – сказал он. – Эта мамаша чешет будь здоров.
Минут десять шли полным ходом прямо на восток, к островам. Утро было сырое и туманное, как в начале зимы, и в хмуром свете Уэйд видел, как ветер уносит назад пар от его дыхания, растворяя маленькие серебристые струйки в безбрежном тусклом серебре. Небо было низкое, непроницаемое. Приблизившись к первому острову, Клод сбросил скорость и двинулся на север вдоль берега. Безлюдье поражало – лес, камни и ничего больше Они обогнули остров и пошли на восток, оставив в стороне несколько совсем уж крохотных островков. Нигде ни малейшего следа пребывания людей в последнее время, да и когда-либо вообще, и через час Уэйда стало одолевать забытье. Говорить и не хотелось, и не о чем было. Откинулся назад, тянул себе под нос какой-то мотив и скользил глазами по водам – не покажется ли что. Обломок лодки, весло, теннисная туфля; а плавают теннисные туфли или тонут? Сердечко осталось или смыто? ДЖОН+КЭТ? А что с человеческим телом? Какой у него удельный вес? Сколько времени газы держат его на поверхности?
Очень трудно было не отвлекаться. Он делил озеро на квадраты и тщательно обследовал каждый квадрат. Все время тихонько тянул мелодию старого военного марша. Вдруг он понял, что слова крутятся у него в голове все утро. Я знаю девушку одну… Мотив никак не отвязывался, нырял и извивался: Я знаю девушку одну – Джилл, Джилл!.. И он вспомнил, как они шлепали по тропе в муссонный ливень, мокрые и грязные с головы до ног, как война жижей переливалась в легких, как вся рота гоготала, и пела, и маршировала сквозь нескончаемый дождь. И другие песни вспомнил; и других призраков; вспышками выхватывалось то одно, то другое – как Кэти гонялась за ним по квартире с водяным пистолетом – старик с мотыгой – рядовой Уэзерби, начинающий улыбаться, – влажная и липкая кожа Кэти, когда они любили друг друга в июльскую жару, чмоканье их животов, шум машин за окном и то, как ее глаза размягчались, теряли фокус и закатывались выше, выше, – и другие еще счастливые минуты – как он был Фрэнком Синатрой – как, все с себя скинув, скакал по комнате, пел Меня немало жизнь потрепала , совершенно голый, разгульный, виляя задом, как Кэти визжала, хохотала, кричала ему, чтобы он убрал с глаз долой свою сосиску, потом повалилась спиной на кровать, схватила себя за лодыжки, как маленькая девочка, и принялась кататься и раскачиваться, и все смеялась, все визжала и никак не могла остановиться.
– Где витаешь, сенатор?
Уэйд поднял глаза. Протянув назад руку за банкой газировки, старик бросил на него косой взгляд. Они двигались вдоль острова, неотличимого от других островов.
– Прошу прощения. Отключился слегка.
– Я уж вижу.
Уэйд попытался придумать какое-нибудь подходящее замечание.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30