Бо очень не хотелось выходить. Я тянул ее за рукав. Она упиралась.
— Нельзя их так отпустить, — шептала она. Но я-то знал, что гораздо лучше оставить их одних. Я догадывался, что Скотт будет пытаться загладить ссору. Так что я схватил Бо за руку и осторожно потянул ее из машины.
— Нет, — опять зашептала она.
— Да! — настаивал я.
— Мы вернемся, — крикнул Скотт из тронувшегося «фиата». — Не волнуйтесь.
— Мы с вами! — крикнула Бо им вслед.
«Фиат» свернул с главной дороги и скрылся под горкой, а мы с Бо все стояли, глядя друг на дружку, и у меня на душе стало совсем спокойно, и я сказал, поддразнивая, что, наверное, мы их больше не увидим. Никогда…
— Ты, пожалуйста, не дразнись, — серьезно попросила Бо. Она еще держала в руке спасенную шляпу Скотта и теребила ее своими длинными пальцами. — Они вернутся. Я уверена, они вернутся.
— В таком настроении они что хочешь могут выкинуть, — сказал я.
В общем-то я даже очень радовался, что все так обернулось. Верней, радовался, пока не взглянул на Бо и не понял, что она ломает голову, как вести себя со мной, и как я буду вести себя с ней, и что нам делать, раз мы остались один на один в пустом и тихом старом лесу, пока те двое не вернутся.
Глава 8
Нетрудно было угадать, что она втайне трусит, что она явно возводит против меня свои укрепления, а может, наоборот, махнула на все рукой? Но я был чересчур неопытен, и где уж мне было это понять, и чересчур застенчив, чтобы преодолеть ее настроение, а тем более им воспользоваться. Все мои силы уходили на борьбу с собственной робостью, и не будь я так отчаянно влюблен в Бо, я бы, может, в тот день вел себя получше. И, может, у меня потом было бы какое-то утешение, хотя кто его знает?
— Давай начинай расчищать место для пикника, — сказала Бо в той своей быстрой, твердой, отстраняющей английской манере, к какой она сразу прибегала, стоило нам остаться наедине.
— Да ну еще, — сказал я. — Место и так хорошее.
— Скотт велел, чтоб не было муравьев, — наседала она. — Давай уж сделаем, чтоб их не было.
— Муравьев и не видно, — сказал я и пнул горстку хрустких листьев.
— Но что-то надо же делать!
— Что?
— Господи, откуда же я знаю.
— Ну хочешь, я встану на четвереньки и немножко подчищу листочки?
Бо отошла в сторону.
— Ты точно как Эрнест, когда так говоришь.
Я надулся.
— Ничего я не Эрнест, я говорю, как я.
— Ну, значит, — сказала она, — ты циник и злюка и ты намерен ссориться.
— Я?
— Ты. Ты вечно только и выжидаешь случая, чтобы сказать что-то неприятное. — И произнося эти слова, Бо очень решительно от меня удалялась.
— Да я же всегда молчу, Бо, — недоумевал я, плетясь за нею. — Я никогда не вмешиваюсь, если от меня ничего не зависит.
— Нет, ты не молчишь, ты говоришь, ты мне десять раз говорил, чтоб я не лезла, не совалась.
Я был слегка ошарашен этим вулканическим взрывом. За что? Я стал защищаться.
— Я говорил тебе, чтоб ты не совалась, — сказал я, — потому что они ведь старались сами что-то уладить.
Бо немелодично засвистела и бросила шляпу Скотта на груду сухой листвы.
— Пойду прогуляюсь, — сказала она.
— Ладно, — сказал я. — И я с тобой. Посмотрим, что это там такое. — Я показал на какой-то шалаш не шалаш из веток и папоротника.
— Я хотела одна пройтись, — сказала она.
Я подумал, она хочет использовать лес в качестве уборной, и покраснел.
— Извини, — сказал я. — Я не понял.
— Тут и понимать нечего. — Она посмотрела на меня как на идиота. — Я не собиралась использовать лес так, как ты вообразил, — Бо глубоко вдохнула лесной воздух. Деревья, и кусты, и травы льнули — к стройному мальчишескому, неопытному телу, мечтая прикоснуться к нему, как я. Иногда Бо так и сыпала электрические искры. Но она была и вся в колючках — попробуй дотронься.
— Ну ладно, — сказала она. — Пошли уж.
Бо пошла впереди, я следом. Она ловко и безошибочно попадала на тропки, огибала стволы, перепрыгивала канавки и все опережала меня, будто ужасно куда-то спешила.
— Куда мы идем, по-твоему? — крикнул я задыхаясь, отставая.
Бо просто не ответила.
— Туфли испортишь, — крикнул я. — Погляди-ка на них.
Из туфель словно вырастали нежные побеги — такие ноги были у Бо. Она стала, взглянула через плечо себе на пятки, сказала:
— Ах, да ну тебя, — и бросилась дальше в лес.
Я на нее разозлился, а если б я знал тогда все, что знаю теперь, я бы понял, что ей того и надо было.
— Ты чересчур спешишь, за тобой не угонишься, — взвыл я. — Я пошел обратно.
Я затопал в гору, я даже не оглянулся на Бо, и, набредя на шляпу Скотта, я растянулся на солнышке, на груде сухой листвы, предоставив Бо свободу действий. Я думал про Бо, я дулся на Бо, рвался к Бо, и я начал понимать, что она боится самой себя больше, чем меня. Ласковая, колючая, незавершенная, она, замерев на самой кромке весны или лета, ждала, чтобы кто-то ее завершил, закончил. Она была готова на все. Она только опасалась беззаботного, легкого, неверного шага, а я, скорей все это угадывая, чем понимая, ревновал ее к двум настоящим мужчинам, у которых было куда больше шансов на успех. Бо ведь обращалась с ними как с двумя небожителями, сошедшими с небес и признававшими только себе подобных.
А мне оставалась одна моя фантазия, зато работала она усиленно. Я лежал на солнышке и изобретал положения, в которых я брал над ней верх, одолевал ее элегантное благоразумие, пересиливал ее снисходительную нежность и ломал все преграды, мешавшие ей навсегда стать той открытой, доверчивой девочкой, которая так ласково брала меня под руку. Мне бы только обойти ее укрепления. Но я совсем замучился, истомился, отупел, а ленивое осеннее солнце так мирно пригревало, что я мирно уснул.
Я проснулся и увидел Бо рядом на пеньке, она легонько водила прутиком по моим ногам.
— Я давным-давно тут сижу и слушаю, а ты храпишь, как Циклоп, — сказала она.
Я сел.
— А? Что? Который час?
— Уже четвертый, а их все нет.
Я даже не поверил.
— Четвертый! Так куда же они, к черту, запропастились?
— Не знаю, — сказала она. — И ты не знаешь.
— Может, они задержались из-за…
— Из-за чего? — перебила она.
— Ну откуда я знаю? — И тут я наконец-то проснулся. — Ну, может, Скотт выискивает какое-то особенное шампанское, а может, он охотится за местным паштетом или нормандским сыром, или он хочет купить чего-нибудь зелененького, или черненького, или красненького, или новую шляпу.
— Нет. Просто они нас тут бросили, — сказала Бо.
— Да зачем это им?
Бо подобрала прутик, которым меня щекотала, и разломила пополам. Потом смерила половинки. Они были в точности одинаковые, потому что Бо и не могла сломать прутик иначе.
— Им хочется посмотреть, что получится из этой ситуации, — сказала она.
— Из какой еще ситуации?
— Пожалуйста, не раздражайся, Кит, — сказала она, и, кажется, из той Бо, что металась одна по лесу, она снова превратилась в спокойную и доверчивую Бо.
— Они устроили себе за наш счет олимпийское развлеченье. Сделали себе из нас, бедных смертных, две игрушки.
— Может, и так, — сказал я. — Но надолго они нас не бросят. Ты только не волнуйся, Бо.
— А утром говорил — они вообще не вернутся.
— Ну говорил, — покаялся я. — Но один из них будет обязательно настаивать на том, чтобы вернуться, — хотя бы просто ради дурацкого спора.
Бо вздохнула и чуть-чуть успокоилась.
— Ох, может, ты и прав, — сказала она и принялась терзать шляпу Скотта.
— Как думаешь, чем все это у них кончится? — спросила Бо, помолчав. — Нет, честно, Кит. Во что это все выльется?
— Даже не знаю, — сказал я. — Хотя Скотт прав, наверное. Уж каким каждый вернется из этой поездки, таким на всю жизнь и останется.
— Ты действительно, ты серьезно так считаешь?
Бо стояла на коленях, раздвинув сзади свои несравненные ноги — поза факира или лягушки. Нелепая поза для женщины, но для Бо, для ее красоты и ее достоинства все было нипочем.
— Чудно', что мы-то с тобой в это втянулись, — сказала она.
— А я и не думал втягиваться, — сказал я. — Я просто наблюдаю.
— Ну, а я втянулась, — сказала она. — Не могу видеть, как они друг друга оскорбляют. И как бы это пресечь…
— Да как же ты можешь это пресечь?
— Ну, значит, это очень плохо кончится.
— Почему плохо? — сказал я. — Оба играют с мыслью о смерти.
Она приложила палец к губам.
— Ой, что ты такое говоришь?
Мне самому стало неудобно. Обычно такие фразы я держал просебя.
— То есть я хочу сказать, все хорошо кончится, — сказал я.
— Думаешь, Скотт бросит пить, а Эрнест перестанет убивать и драться?
— Нет, я не про то. Я про их дружбу.
Мы еще потолковали насчет них. Оказывается, когда Эрнест стрелял тогда куропаток, он говорил Бо, что главная беда Скотта — Зельда. Если он излечится от Зельды, он и пить бросит.
— А по-моему, неправда это, — сказала Бо. — Зельда в точности такая, как надо Скотту. Верно ведь?
Я сказал, что плохо ее знаю.
— Но разве она тебе не нравится?
— Нравится, — сказал я. — И, по-моему, у них все в порядке, я ничего такого у них не замечал.
Я говорил честно, но вдобавок мне хотелось, чтобы Скотт был прочно связан с кем-то, лишь бы не с Бо.
— А ты давно их знаешь?
— Сто лет. С тех пор как они подружились с Мерфи.
Я почти ничего про нее не знал, и хоть мне хотелось спросить, как она познакомилась с Хемингуэями и с Мерфи, я боялся спрашивать. Инстинкт самозащиты подсказывал мне, что чем больше я про нее буду знать, тем она станет недостижимей и недоступней. Я только что выбрался из глуши, был свеженький, с речного берега, а Бо вращалась в роскошной, блистательной среде и сама была немыслимо роскошная и блистательная. И вдобавок я чувствовал, что кому-то из нас скоро достанется Бо, и боялся грубой ошибкой уничтожить собственные надежды. Особенно после того, как Бо сказала, что мы с ней похожи.
— У тебя такое удивительное тело, Кит, — бегучее, охотничье, плавучее, прыгучее тело. Как у меня. Но вот странно, тело не всегда соответствует человеку. Я сама совсем не такая, как мое тело. А ты?
— Я, наверное, тоже, — сказал я. — Разве что когда оно меня уж очень тешит.
— Например, когда ты красиво так, с большой высоты ныряешь ласточкой, да?
— Как ты догадалась?
— А по твоему виду. Видно, что ты любишь прыгнуть с жуткой, жуткой высоты, а потом замереть в воздухе, а потом — уф! — ласточкой в холодную синюю воду.
И как только она догадалась? Я был молод, здоров, и жизнь вообще клокотала во мне. Но с тех пор, как я уехал от реки, меня наваждением преследовало воспоминание о таком вот прыжке в синюю воду. Так я грустил по детству — больше ничего не осталось в душе от громадных летних дней моей «жизни на Миссисипи».
— Ну, это уж ты под дьявола работаешь, — сказал я. — И как можно догадаться?
— Просто ты на меня похож. Такое тело не скроешь. Оно само за себя говорит. Я, например, летаю, и чего я только не делаю.
— Ну да, например, стреляешь куропаток, — поддел ее я.
— Ага, — сказала она серьезно. — Но я не про то.
— Ты где стрелять научилась?
— А меня один из моих бесчисленных дядьев научил. Верней, учили сразу многие. Они у меня все стреляют. А знаешь, ведь Эрнест не такой уж классный стрелок.
— Да? А я-то думал, он лучше всех.
— Он стреляет очень прилично, но я лучше. Эрнест слишком себя помнит, а для стрелка это не годится. Он всегда думает о том, что он делает и хорошо ли, плохо ли у него выходит. А стрелять хорошо можно, только когда совсем себя забудешь. Наверное, у него и с боксом и с боем быков тоже так. Когда что-то делаешь, нельзя о себе помнить.
Милая, милая Бо. Пусть она стреляет в птиц, пусть их убивает, а я все равно ее любил, и просто не верилось, что вот я лежу, опираясь на локоть, и гляжу в эти ясные, нежные глаза. Опрятность, совершенство, красота, мягкие волосы, ловкие руки и точный, четкий очерк тела. Пусть она сама про себя думает, что хочет, а я наконец решился и попытался завладеть ее уклончивыми пальцами.
Бо выдернула руки.
— Так нельзя, — выпалила она.
Я залился злой краской.
— А как же тогда можно?
Бо поджала губы и не ответила. Она встала.
— Их все нет, — сказала она. — Давай выйдем на шоссе и проголосуем до Фужера.
Но я не собирался так сразу от нее отступаться.
— Помнишь, что было со Скоттом, когда мы его оставили одного в лесу? — сказал я.
— Ну, это совсем другое дело.
— Ничего не другое. Что же, по-твоему, на них совсем положиться нельзя? Они вернутся.
Бо задумалась.
— Ладно, — сказала она. — Но я им уже не очень-то доверяю.
Я стоял у нее за спиной и опять набирался храбрости.
— Пошли, — быстро сказала она. — Я возьму тебя под руку, Кит, только ты ничего не делай. Ну пожалуйста.
Два невинных младенца. Бо взяла меня под руку. Мы шли по сухой листве под густыми, налитыми солнцем березами, и я чувствовал ее дрожащую руку через все пласты — сквозь пиджак, рубашку, сквозь кожу. Бо крепко меня держала, а я благоразумно замер. Пусть уж сама всем управляет.
— Бо, — снова почти простонал я.
— Ш-ш-! — осадила она меня. — Ш-ш-ш!
— Но нельзя же так все время идти и идти. Это бесчеловечно.
— Не делай ничего, Кит. Пожалуйста…
А что, собственно, я мог сделать? Что мог я сделать, не нарушив ее хрупкой, нежной власти и воли, против которой я был бессилен? Странно, власть Бо была куда сильнее секса, но вся им пронизана.
— Ну и что, по-твоему, нам надо делать? — взбунтовался я. — Долго нам еще ходить по лесу? Ты туфли совсем стопчешь.
— Я же говорю «ш-ш-ш»! — И она еще крепче уцепилась за мою руку. — Лучше уж так, чем все испортить.
— Почему испортить?
— Потому что так бывает в лесу у крестьянских парней и девок.
— Я не крестьянин, — разозлился я. — Да и ты на крестьянскую девку непохожа.
— Ну вот увидишь.
— Глупости. Давай остановимся.
— Нет! Пожалуйста! — Она крепко держалась за мою руку и тянула меня за собой. — Не сердись, — сказала она ласково и чуть прижалась ко мне. — Знаешь, за что я тебя люблю, Кит? Почему ты такой милый?
— Нет, не знаю.
— Ты чистый, ты нетронутый, совсем неиспорченный. И пожалуйста — ну, останься таким.
Я воспринял эти ее слова как поощрение, остановился, схватил Бо за плечи и силой повернул к себе. Сделал я это неуклюже, неловко, глупо, и я стоял в неудачной позе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20