Качество удивило, на этом сайте
Ты и сам это чувствуешь.— Зачем нам копаться во всем этом?— Ладно. Но что же ты все-таки решил?— А что, по-твоему, я должен решить? — сказал он уже с раздражением.— Я хочу, чтобы ты делал то, на что ты способен. Ты должен согласиться на предложение Уоррена. Это будет правильно. Я знаю, что думает сам Уоррен; я знаю, что он тобой восхищается; он хочет открыть тебе просторную дорогу. Надо только, чтобы ты вел себя как следует. Я так боюсь, что глупая ненависть к Черчу помешает твоему будущему. Ведь я беспокоюсь только за тебя. Я хочу, чтобы тебя оценили по заслугам. Наконец-то к тебе пришла возможность чего-то добиться, проявить себя! Тогда мы будем счастливы. А все эти дурацкие фантазии насчет Черча надо бросить — они тебя только сломают, погубят, оставят ни с чем. С пустыми руками, Скотти!— Ты думаешь, я могу позволять, чтобы преступная ошибка Черча исчезла из памяти людей, как дым?— Да, думаю. Все это теперь не имеет значения.— И это говоришь ты?— Да, это говорю я. Я не могу простить Джеку Черчу того, что он сделал, но я могу об этом забыть. И я должна об этом забыть. И ты тоже. Ты теперь для меня все. Неужели ты этого не понимаешь?— Понимаю. Не волнуйся.— Как же я могу не волноваться. Ты подумай, как все у нас может быть хорошо! Прости, что я так настойчиво об этом говорю, но я ничего не могу с собой поделать. Не могу. Ведь я отдаю тебе все, Скотти… Если бы ты только знал…Он успокоил ее.— Ладно, — сказал он вдруг. — Я все равно ничего не могу решить. Я тебе говорил: Черч для меня — это не просто головотяп, который угробил двадцать человек. Но я и сам не знаю, с чего мне начать. Ты права. О Черче я могу забыть. Кажется, я должен буду о нем забыть.— Да, должен! И я знаю, что ты так и сделаешь.— А кому-то ведь полагалось бы с ним расправиться, и уже давно, — сказал он с горечью. — Хотя бы с ним одним. Не то будешь чувствовать себя таким ничтожеством…— Я тебя понимаю. Но ты должен все забыть. Все, с самого начала. И притом теперь ведь не Черч, а генерал Уоррен заботится о твоем будущем…— Да. Надо завтра сходить к Уоррену.— Тебе же он нравится. Я знаю, что он тебе нравится. Не думай о Черче. Он — ничто.— Ладно. Ладно. С этим делом покончено.— Вот видишь! Какой ты благородный, Скотти! Дорогой ты мой, родной… Вот видишь, как нам хорошо, как мы будем счастливы! Часть третья«В смерти?» 20 Он знал, как они счастливы и как они могут быть счастливы.Об этом он думал на заднем сидении старенького такси, которое вел полуслепой шофер в галабии. Шофер отчаянно пытался вовремя заметить невидимые ему препятствия, которые грозно двигались впереди или еще более грозно преграждали ему путь. Люси была права, рассуждал Скотт, когда говорила, что любовь — это щедрость. Если в любви есть хоть какой-то смысл, он — в душевной щедрости. Самый действенный из глаголов — отдавать. Но кому нужны эти рассуждения? Он ведь и сам ей сказал, повторяя слова Вильяма Блейка (Скотт покраснел, вспоминая, что он произнес их вслух): О любви никто на светеВерных слов не может выдумать;Тихо дует этот ветер,Молчаливо и невидимо. Любовь щедра, невидима для глаз и нема. И Люси щедра. Он вдруг почувствовал, как его заливает горячей волной, как в нем поднимается дрожь. Странное состояние для визита к Уоррену!Чтобы успокоиться, он нагнулся и стал смотреть туда, куда смотрел шофер. Но расстояние между ними в этом старомодном лимузине было так велико и напряжение, с каким шофер вглядывался в подстерегающую его на каждом шагу судьбу, было так страшно, что он снова откинулся назад. Хорошо бы поделиться своими мыслями с Уорреном. Он его поймет. Застенчиво отведет глаза и, с трудом разжимая губы, скажет: «Да, это верно. Любовь — только тогда любовь, когда ей ничего не жалко. Можно, конечно, найти и более приемлемую формулу…»Зря он морочит себе голову такими мыслями.— Йа оста! Хозяин! (араб.)
— крикнул он шоферу. — Остановитесь где-нибудь здесь. Где хотите.«Фиат» занесло направо, и он остановился. Скотт вышел, попросил шофера подождать и постоял немного, не двигаясь. Руки у него тряслись. Он ощущал такую дрожь, вспоминая ее близость, ее щедрость, что успокоить его могла только ходьба. Скотт пошел по улице, словно знал, куда ему идти. Но идти было некуда. Он купил газету у мальчика в феске, который, увидев его форму, машинально сплюнул.Оказавшись рядом с закусочной «Братья Исаевич», где лучше всего в Каире готовили фул и тамию Название блюда из бобов, варенных в масле (араб.)
, он туда вошел. Вокруг был пожелтевший мрамор и ажурные решетки из старого железа. Скотт постоял возле громадного котла, который кипел над двумя ревущими примусами. Взяв с прилавка крутое яйцо, он его очистил и проглотил, почти не разжевывая. Отказался от миски с супом и хлеба с фулом, предложенных ему заботливым поваром. Съев второе крутое яйцо, он подошел к крану, где посетители закусочной, поев молохию Овощная похлебка с чесноком (араб.)
, могли вымыть жирные губы. Он плеснул в лицо холодной воды, утерся носовым платком и вышел, чувствуя себя освеженным.— Ахлян ва сахлян, йа кэптэн Добро пожаловать, капитан (араб.)
, — сказал ему на прощание повар.Странно было слушать это приветствие, уходя — оно означало, что его, как старого друга, приглашали прийти снова.— Merci, Ибрагим.Старый шофер сослепу не признал в нем своего пассажира, он долго и самоотверженно его не пускал, но когда услышал голос, дал полный газ под самым носом у лошади, запряженной в повозку. Возница закричал им вдогонку:— Да разрушит господь твой дом, сын потаскухи! Из-за этих такси всем нам придет конец! Ты что, слепой?«Да, — сказал себе Скотт. — Он слепой, бедняга. Совсем слепой».Слепота не казалась такой уж бедой в стране, где два или три процента населения были слепы, где в деревнях пятьдесят процентов детей умирало, не достигнув и пятилетнего возраста, а те, кому удавалось выжить, едва дотягивали до двадцати лет.Но и об этом бесполезно было разговаривать с Уорреном, и Скотт не мог понять, с чего ему это сейчас пришло в голову: может, в связи с Куотермейном или Гамалем.О слепоте он подумал, глядя на старого шофера, а от него мысль перекинулась на Джека Броди, у которого не должно было остаться в живых ни единого, самого тоненького нерва, когда его так обожгло на минном поле; особенно лицо и глаза — их выжгло совсем. Даже его внутренности, которые стали видны из-под обгоревшего мяса, и те обуглились и почернели. Мускулы висели, как горелые тряпки. Но больше всего ему запомнились пустые глазницы на выжженном до кости лице. С этого лица бесследно исчезли рыжая борода и рыжие волосы — им не на чем было больше держаться.«Мозеса? Твоего друга Мозеса?» — переспросила его Люси.Волосы и борода у Мозеса были красными потому (как сказал однажды Пикеринг), что он жег свою жизнь с обоих концов. Не было такого напряжения, которое могло бы поглотить его жар, поэтому он растрачивал его на что попало, каждую секунду, каждую минуту, каждый час своей жизни. Он сжигал на этом огне каждое мгновение, отпущенное ему судьбой.— Пылающий Броди! — сказал о нем Пикеринг.Если бы Пикеринг знал, что этими словами он предсказывает его кончину! Он предсказал и Скотту: «Вы так и умрете цельным человеком — правильной цилиндрической формы, а я вот умру человеком, раздираемым на множество частей». И это было трагическим пророчеством в устах того, кого разорвало на куски. Но Пикеринг хоть умер сразу. А у Джека осталась жить одна горящая ниточка в мозгу. Она позволила ему услышать голос Скотта и попросить доделать то, что не удалось огню.В то время, в ту ужасную минуту застрелить Джека казалось актом милосердия. Но в памяти этот поступок не сохранился как акт милосердия. Осталась страшная память о том, что он. Скотт, оборвал последний живой нерв Джека Броди. Этот последний нерв (который приводил в действие сердце, легкие и каким-то образом даже мозг) был перерезан пулей, выпущенной Скоттом из смит-вессона. Воспоминание жестокое, тяжелое, ибо если где-то билась хоть одна живая жилка, она была слишком жизненно необходимой, чтобы ее обрывать. Скотт дорого заплатил за то, чтобы тогда это понять. Джек все равно умер бы в страшных муках, но это не искупало его вины. Каждая песчинка жизни, каждый ее атом — бесценный, особенно этот последний, пылающий атом, который давал жизнь Джеку Броди. На свете нет ничего более ценного, чем последний нерв, привязывающий человека к жизни. Вот единственная достойная человека философия, когда речь идет о жизни и смерти.— Остановитесь, йа оста, — сказал он снова шоферу.Он не мог явиться к Уоррену в таком состоянии. Ему надо было пройтись.— Сколько? — рассеянно спросил Скотт.Шофер ответил ему беспомощным взглядом.Скотт посмотрел на счетчик и положил ему в руку несколько монет, добавив чаевые, — правда, не слишком много, чтобы не унизить его человеческого достоинства.— Да осветит господь путь ваш, — вежливо поблагодарил его шофер.— И ваш также, и да хранит он вашу семью, — ответил Скотт и зашагал прочь.Сохранить свою жизнь, как сохранил ее он, как сохранил ее Куотермейн, Сэм и полоумный Атыя, — есть ли что-нибудь дороже этого?— Скотти! Идите сюда, я вас подвезу.По противоположной стороне улицы в «виллисе» ехал Пикок со своими двумя сеттерами — Шейлой и Питером — на заднем сидении. Заметив Скотта, он остановил машину возле моста Каср-эль Нил.— Я, пожалуй, прогуляюсь пешком, — крикнул ему Скотт. — Большое спасибо.— Вы к старику?— Да.— «Да здравствуют скотты!» Скотты — группа кельтских племен, по имени которых названа Шотландия (древнее название Скотландия).
— крикнул Пикок, отъезжая. Скотт обогнул мост и пошел прочь от Набитата.Что в жизни важно?Сейчас, например, важно вовремя попасть к Уоррену. Он повернул назад и пошел в штаб.Явился он вовремя, но ему пришлось подождать в приемной. И эта секретарша была подругой Люси, но ее Скотт не интересовал. Она была самой нелюбознательной из всех англичанок в Набитате, и ему стало жалко Уоррена. Об этой женщине Скотту рассказывал Куотермейн. До войны она была известной художницей по костюму, работала в журнале мод. Жизнь у нее была явно нелегкая — она лишила секретаршу всякой женственности. Не осталось ни мягких очертаний лица, ни малейших признаков щедрости… Мысли его снова вошли в опасное русло. Скотт развернул газету, чтобы отвлечься.Он прочел на первой странице, что за покушение на Хусейна Амера пашу арестован египетский офицер Гамаль аль-Мухтар.— Входите, Скотт, — прервал его чтение невеселый голос Уоррена. — Подождите минутку, я сейчас освобожусь.Скотт вошел в кабинет генерала, а Уоррен вышел в приемную, прикрыв за собой дверь, и оставил Скотта одного. Скотт снова взялся за газету, думая о Гамале, хотя и понимал, что сейчас ему лучше о нем не думать. По крайней мере сейчас.С трудом напрягая внимание, он прочел на той же первой странице, что Россия откровенно высказывается по вопросу о втором фронте, утверждая, будто он так никогда и не откроется. Геббельс же заявил, что англичане готовят новое наступление в Западной пустыне, открывая для Германии весьма отрадную перспективу, ибо всякое наступление британской армии всегда кончается провалом и новая очередная их попытка сулит англичанам новый и, может быть, самый жестокий разгром. На этот раз Роммель погонит их до самого Каира, а что они будут делать тогда? Египтяне поднимут восстание и разделаются со своими английскими хозяевами…— Вы меня извините, Скотт, — сказал озабоченный Уоррен. Он закрыл за собой дверь, подошел к трофейной вешалке, взятой у итальянцев в форте Капуццо, и снял оттуда свою полотняную куртку. — Мне надо спешно ехать в зону канала. Должен вас покинуть. О вашем новом назначении вам придется поговорить с генералом Черчем. Не возражаете?Скотт помог натянуть куртку на искалеченную левую руку:— Конечно, сэр.Вошел адъютант, высокий, с хорошей выправкой, еще очень молодой и неопытный.— Простите, сэр, — обратился он к Уоррену. — Я все-таки не понимаю: полагаются мне в Замалеке конюшни для пони? Мне казалось, будто вы говорили, что полагаются.— Да, говорил.— В таком случае, они вас явно не поняли.— Обратитесь к полковнику Брэдмену. Это все, Филпотс. Можете идти.— Слушаюсь, сэр, — сказал адъютант и вышел.— Это мой новый помощник. Игрок в поло. Ничего не поделаешь. Я хотел вас просить пока что выполнить для меня одно поручение.— Да, генерал?Уоррен взял кожаный стек и коробку с пилюлями:— Наметьте мне на карте с десяток пунктов для размещения складов горючего; начните где-нибудь юго-западнее Триг-Капуццо и расположите их на отрезке миль в сто к западу. Не слишком близко к трассе, но и не слишком от нее отдаляйтесь. К этим складам должны иметь доступ грузовики и даже танки. Вы знаете, какие трудности у нас были с горючим. Стоило двинуться в глубь пустыни, и у нас кончался бензин, а из-за канистр мы, бывало, теряли его больше, чем в любом сражении. Какой же толк в танках, если их нечем заправить? Так было в Сиди-Резег. Ни горючего, ни ремонтных мастерских. Нельзя было отремонтировать танки! А это еще хуже, чем нехватка бензина. Вот чем я сейчас и собираюсь заняться. Для танков нам нужны аварийные машины. Ведь при Соллуме в бою участвовало не больше пяти танков из пятидесяти, остальные мы не могли пустить в ход. Не хватало ремонтно-восстановительных средств. Поэтому наметьте подходящие пункты: если удастся, мы заранее забросим туда горючее. Я не намерен больше посылать в бой хорошие машины и хороших солдат, если у них не будет горючего и нельзя будет вовремя вывести их из-под удара. Мы несем слишком много напрасных потерь. А наши друзья в Лондоне не желают с этим считаться. Вы мне поможете?Уоррен придерживал рукой дверь.— Слушаюсь, сэр, мы с Куотермейном сделаем все, что нужно.— Хорошо. Окажите мне такую любезность. Ведь это не входит в ваши прямые обязанности. А насчет нового назначения поговорите с генералом Черчем. Надеюсь, оно вам будет по душе, хотя задача отнюдь не из легких.У старого солдата были свои заботы, свои огорчения из-за чудовищных потерь в технике и личном составе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24
— крикнул он шоферу. — Остановитесь где-нибудь здесь. Где хотите.«Фиат» занесло направо, и он остановился. Скотт вышел, попросил шофера подождать и постоял немного, не двигаясь. Руки у него тряслись. Он ощущал такую дрожь, вспоминая ее близость, ее щедрость, что успокоить его могла только ходьба. Скотт пошел по улице, словно знал, куда ему идти. Но идти было некуда. Он купил газету у мальчика в феске, который, увидев его форму, машинально сплюнул.Оказавшись рядом с закусочной «Братья Исаевич», где лучше всего в Каире готовили фул и тамию Название блюда из бобов, варенных в масле (араб.)
, он туда вошел. Вокруг был пожелтевший мрамор и ажурные решетки из старого железа. Скотт постоял возле громадного котла, который кипел над двумя ревущими примусами. Взяв с прилавка крутое яйцо, он его очистил и проглотил, почти не разжевывая. Отказался от миски с супом и хлеба с фулом, предложенных ему заботливым поваром. Съев второе крутое яйцо, он подошел к крану, где посетители закусочной, поев молохию Овощная похлебка с чесноком (араб.)
, могли вымыть жирные губы. Он плеснул в лицо холодной воды, утерся носовым платком и вышел, чувствуя себя освеженным.— Ахлян ва сахлян, йа кэптэн Добро пожаловать, капитан (араб.)
, — сказал ему на прощание повар.Странно было слушать это приветствие, уходя — оно означало, что его, как старого друга, приглашали прийти снова.— Merci, Ибрагим.Старый шофер сослепу не признал в нем своего пассажира, он долго и самоотверженно его не пускал, но когда услышал голос, дал полный газ под самым носом у лошади, запряженной в повозку. Возница закричал им вдогонку:— Да разрушит господь твой дом, сын потаскухи! Из-за этих такси всем нам придет конец! Ты что, слепой?«Да, — сказал себе Скотт. — Он слепой, бедняга. Совсем слепой».Слепота не казалась такой уж бедой в стране, где два или три процента населения были слепы, где в деревнях пятьдесят процентов детей умирало, не достигнув и пятилетнего возраста, а те, кому удавалось выжить, едва дотягивали до двадцати лет.Но и об этом бесполезно было разговаривать с Уорреном, и Скотт не мог понять, с чего ему это сейчас пришло в голову: может, в связи с Куотермейном или Гамалем.О слепоте он подумал, глядя на старого шофера, а от него мысль перекинулась на Джека Броди, у которого не должно было остаться в живых ни единого, самого тоненького нерва, когда его так обожгло на минном поле; особенно лицо и глаза — их выжгло совсем. Даже его внутренности, которые стали видны из-под обгоревшего мяса, и те обуглились и почернели. Мускулы висели, как горелые тряпки. Но больше всего ему запомнились пустые глазницы на выжженном до кости лице. С этого лица бесследно исчезли рыжая борода и рыжие волосы — им не на чем было больше держаться.«Мозеса? Твоего друга Мозеса?» — переспросила его Люси.Волосы и борода у Мозеса были красными потому (как сказал однажды Пикеринг), что он жег свою жизнь с обоих концов. Не было такого напряжения, которое могло бы поглотить его жар, поэтому он растрачивал его на что попало, каждую секунду, каждую минуту, каждый час своей жизни. Он сжигал на этом огне каждое мгновение, отпущенное ему судьбой.— Пылающий Броди! — сказал о нем Пикеринг.Если бы Пикеринг знал, что этими словами он предсказывает его кончину! Он предсказал и Скотту: «Вы так и умрете цельным человеком — правильной цилиндрической формы, а я вот умру человеком, раздираемым на множество частей». И это было трагическим пророчеством в устах того, кого разорвало на куски. Но Пикеринг хоть умер сразу. А у Джека осталась жить одна горящая ниточка в мозгу. Она позволила ему услышать голос Скотта и попросить доделать то, что не удалось огню.В то время, в ту ужасную минуту застрелить Джека казалось актом милосердия. Но в памяти этот поступок не сохранился как акт милосердия. Осталась страшная память о том, что он. Скотт, оборвал последний живой нерв Джека Броди. Этот последний нерв (который приводил в действие сердце, легкие и каким-то образом даже мозг) был перерезан пулей, выпущенной Скоттом из смит-вессона. Воспоминание жестокое, тяжелое, ибо если где-то билась хоть одна живая жилка, она была слишком жизненно необходимой, чтобы ее обрывать. Скотт дорого заплатил за то, чтобы тогда это понять. Джек все равно умер бы в страшных муках, но это не искупало его вины. Каждая песчинка жизни, каждый ее атом — бесценный, особенно этот последний, пылающий атом, который давал жизнь Джеку Броди. На свете нет ничего более ценного, чем последний нерв, привязывающий человека к жизни. Вот единственная достойная человека философия, когда речь идет о жизни и смерти.— Остановитесь, йа оста, — сказал он снова шоферу.Он не мог явиться к Уоррену в таком состоянии. Ему надо было пройтись.— Сколько? — рассеянно спросил Скотт.Шофер ответил ему беспомощным взглядом.Скотт посмотрел на счетчик и положил ему в руку несколько монет, добавив чаевые, — правда, не слишком много, чтобы не унизить его человеческого достоинства.— Да осветит господь путь ваш, — вежливо поблагодарил его шофер.— И ваш также, и да хранит он вашу семью, — ответил Скотт и зашагал прочь.Сохранить свою жизнь, как сохранил ее он, как сохранил ее Куотермейн, Сэм и полоумный Атыя, — есть ли что-нибудь дороже этого?— Скотти! Идите сюда, я вас подвезу.По противоположной стороне улицы в «виллисе» ехал Пикок со своими двумя сеттерами — Шейлой и Питером — на заднем сидении. Заметив Скотта, он остановил машину возле моста Каср-эль Нил.— Я, пожалуй, прогуляюсь пешком, — крикнул ему Скотт. — Большое спасибо.— Вы к старику?— Да.— «Да здравствуют скотты!» Скотты — группа кельтских племен, по имени которых названа Шотландия (древнее название Скотландия).
— крикнул Пикок, отъезжая. Скотт обогнул мост и пошел прочь от Набитата.Что в жизни важно?Сейчас, например, важно вовремя попасть к Уоррену. Он повернул назад и пошел в штаб.Явился он вовремя, но ему пришлось подождать в приемной. И эта секретарша была подругой Люси, но ее Скотт не интересовал. Она была самой нелюбознательной из всех англичанок в Набитате, и ему стало жалко Уоррена. Об этой женщине Скотту рассказывал Куотермейн. До войны она была известной художницей по костюму, работала в журнале мод. Жизнь у нее была явно нелегкая — она лишила секретаршу всякой женственности. Не осталось ни мягких очертаний лица, ни малейших признаков щедрости… Мысли его снова вошли в опасное русло. Скотт развернул газету, чтобы отвлечься.Он прочел на первой странице, что за покушение на Хусейна Амера пашу арестован египетский офицер Гамаль аль-Мухтар.— Входите, Скотт, — прервал его чтение невеселый голос Уоррена. — Подождите минутку, я сейчас освобожусь.Скотт вошел в кабинет генерала, а Уоррен вышел в приемную, прикрыв за собой дверь, и оставил Скотта одного. Скотт снова взялся за газету, думая о Гамале, хотя и понимал, что сейчас ему лучше о нем не думать. По крайней мере сейчас.С трудом напрягая внимание, он прочел на той же первой странице, что Россия откровенно высказывается по вопросу о втором фронте, утверждая, будто он так никогда и не откроется. Геббельс же заявил, что англичане готовят новое наступление в Западной пустыне, открывая для Германии весьма отрадную перспективу, ибо всякое наступление британской армии всегда кончается провалом и новая очередная их попытка сулит англичанам новый и, может быть, самый жестокий разгром. На этот раз Роммель погонит их до самого Каира, а что они будут делать тогда? Египтяне поднимут восстание и разделаются со своими английскими хозяевами…— Вы меня извините, Скотт, — сказал озабоченный Уоррен. Он закрыл за собой дверь, подошел к трофейной вешалке, взятой у итальянцев в форте Капуццо, и снял оттуда свою полотняную куртку. — Мне надо спешно ехать в зону канала. Должен вас покинуть. О вашем новом назначении вам придется поговорить с генералом Черчем. Не возражаете?Скотт помог натянуть куртку на искалеченную левую руку:— Конечно, сэр.Вошел адъютант, высокий, с хорошей выправкой, еще очень молодой и неопытный.— Простите, сэр, — обратился он к Уоррену. — Я все-таки не понимаю: полагаются мне в Замалеке конюшни для пони? Мне казалось, будто вы говорили, что полагаются.— Да, говорил.— В таком случае, они вас явно не поняли.— Обратитесь к полковнику Брэдмену. Это все, Филпотс. Можете идти.— Слушаюсь, сэр, — сказал адъютант и вышел.— Это мой новый помощник. Игрок в поло. Ничего не поделаешь. Я хотел вас просить пока что выполнить для меня одно поручение.— Да, генерал?Уоррен взял кожаный стек и коробку с пилюлями:— Наметьте мне на карте с десяток пунктов для размещения складов горючего; начните где-нибудь юго-западнее Триг-Капуццо и расположите их на отрезке миль в сто к западу. Не слишком близко к трассе, но и не слишком от нее отдаляйтесь. К этим складам должны иметь доступ грузовики и даже танки. Вы знаете, какие трудности у нас были с горючим. Стоило двинуться в глубь пустыни, и у нас кончался бензин, а из-за канистр мы, бывало, теряли его больше, чем в любом сражении. Какой же толк в танках, если их нечем заправить? Так было в Сиди-Резег. Ни горючего, ни ремонтных мастерских. Нельзя было отремонтировать танки! А это еще хуже, чем нехватка бензина. Вот чем я сейчас и собираюсь заняться. Для танков нам нужны аварийные машины. Ведь при Соллуме в бою участвовало не больше пяти танков из пятидесяти, остальные мы не могли пустить в ход. Не хватало ремонтно-восстановительных средств. Поэтому наметьте подходящие пункты: если удастся, мы заранее забросим туда горючее. Я не намерен больше посылать в бой хорошие машины и хороших солдат, если у них не будет горючего и нельзя будет вовремя вывести их из-под удара. Мы несем слишком много напрасных потерь. А наши друзья в Лондоне не желают с этим считаться. Вы мне поможете?Уоррен придерживал рукой дверь.— Слушаюсь, сэр, мы с Куотермейном сделаем все, что нужно.— Хорошо. Окажите мне такую любезность. Ведь это не входит в ваши прямые обязанности. А насчет нового назначения поговорите с генералом Черчем. Надеюсь, оно вам будет по душе, хотя задача отнюдь не из легких.У старого солдата были свои заботы, свои огорчения из-за чудовищных потерь в технике и личном составе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24