Еррофа, закрыв лицо юбками, причитала с завываниями. Дети, которых поручили соседке, заглядывали в комнату, но Атыя, поддерживая мать, строил им страшные гримасы, угрожающе скалил зубы и выкатывал глаза; однако младшая девочка смотрела на него без всякого страха и корчила рожи в ответ, пока наконец ее не утащили за дверь.Скотт грустно постоял, не пытаясь никого утешить, а потом ушел. «Виллис» он вернул Куотермейну, который пил пиво на открытой террасе армейского кафетерия под эвкалиптами Аббасии. 17 — Меня приучила к этому заморскому пиву ваша приятельница, Люси Пикеринг, — пожаловался Куотермейн, морщась. — Она думает, что такой человек, как я, непременно должен любить пиво. Вы тоже так считаете?— Когда вы видели Люси?— Днем. Хотел встать ей поперек дороги.— Ну и как? Удалось?Куотермейн покачал головой; опьяневший, он казался уже не таким подтянутым, волосы растрепались, усы обвисли.— Нет, — сказал он. — Больно для меня хитра. Хищница. Садитесь. Я вас ждал. Люблю вас дожидаться. Беда в том, что я старался погубить ваше будущее…Скотт сел.— Что ж, я и так чувствую себя человеком почти что конченным, — признался он, заказал обоим пива и распорядился, чтобы бой вытер насухо столик. — Ладно. Губите меня дальше.— Нет. Оказывается, не могу, — печально сказал Куотермейн, скорчив гримасу. — Да и пиво явно помешало моей разрушительной работе — ваша Люси, верно, затем и накачивала меня пивом, уверяя, будто я для него рожден. Жаль, что вас при этом не было.Они долго молчали, потягивая пиво.— Вы хотите сегодня вернуться в Мену? — спросил Скотт.— Конечно. Почему вы спрашиваете? Что-нибудь случилось?— Ничего. Прихватите и меня.— Куда? — подозрительно взглянул на него Куотермейн. — А в общем — какое мне дело! Ступайте куда хотите. Уж больно вы непокладистый, Скотти.— В каком смысле?— Мало ли в каком! Иногда за вас и ломаного гроша не дашь! Нельзя же так прожить весь век: вундеркиндом из специалистов. Вот увидите, что они с вами сделают! Она-то знает! Она все знает…— Что вы мелете? О чем она знает?— Знает, что они намерены вознести вас на недосягаемую высоту. И не за то, что вы умеете, а за то, чего вы не умеете. Они собираются вас признать. О господи!Скотт не обращал на его воркотню никакого внимания. Он осматривался по сторонам, соображая, где бы ему вымыть руки, прежде чем он нальет себе еще пива. Ему вдруг показалось, что от него несет запахом смерти, а Куотермейн угнетал его своей мрачностью.— Неужели тут нет рукомойника? — спросил он.— Нет! — отрезал Куотермейн. — Лучше послушайте, что я вам скажу, и плюньте на вашу гигиену. Хотя вы-то, слава богу, чистоплюй, чего — увы! — нельзя было сказать про Пикеринга. Но дело не в этом.— Давайте уйдем, — предложил Скотт.— Нет. Послушайте, что вы собираетесь завтра ответить Уоррену?— Почем я знаю — ведь он ничего еще мне не сказал.— Какая разница, что он вам скажет. Важно другое: эти «сосунки» за вами охотятся.— А что ж тут плохого?— Но и не в этом суть, — Куотермейн вытянул палец, словно пытаясь нетвердой рукой нащупать эту суть. — У них есть нюх на хороших людей. — Он сморщил нос и стал крутить усы. — «Мы намерены сделать вам одно предложение, капитан Скотт!»Скотту не хотелось признаться, что ему уже сделали предложение, или, вернее, наполовину сделали.— А если предложение будет стоящее, тогда что?— Конечно, оно будет стоящее. Других они не делают. Беда в том, что вам и невдомек, как они умеют приворожить человека, когда они его признают. О господи! «Иметь иль не иметь, вот в чем вопрос!..» И вы будете предателем, если к ним переметнетесь…— Вам непременно нужно вести этот разговор под пивными парами? — Скотт почувствовал, что устал. — Ради бога, Куорти, ешьте вы лучше мороженое!— Ничего вы не понимаете. И не хотите понять. Послушайте, я вам открою секрет. Все эти ублюдки больны черной оспой. Держитесь от них подальше…Скотт допил пиво, все время с брезгливостью чувствуя, что руки у него пахнут мертвечиной, и поднялся, чтобы уйти.— Мне сегодня не до того, Куорти. Пойдем.— Говорят вам, что они все заразные. Особенно Уоррен.— Уоррен человек неплохой. Мне он нравится.— Ну да, конечно, неплохой. Потому-то особенно заразный.— Ш-ш-ш!— Вы на меня не шикайте! Научились уже от них!— Пойдете вы, или я уйду без вас?— Пойду, пойду. Но она ошибается, старина, она не права. Что мне вам сказать, чтобы вас убедить?..— Не надо меня убеждать. Не в чем. Я вот только иногда удивляюсь, почему бы англичанам не взять, да и не перестрелять друг друга? Все было бы раз навсегда решено. Вот в чем вам надо бы меня убедить.— Вы, видно, выпили лишнего…Он не ошибся. Всему виной было пиво, выпитое натощак после утомительного дня, и прикосновение смерти. Куотермейн все-таки заразил Скотта потребностью поговорить по душам.— Ну скажи мне, почему они не палят друг в друга, скажи! — допытывался Скотт.— Потому, что ни один из них не стоит пули. Понимаешь, старина? Что, опять Черч на уме? Сладу с тобой нет. Кому он нужен, этот Черч, да и твой «человека тоже? Всех их надо перестрелять, к чертям! Да разве тебе это понять? Отвези меня лучше домой.Скотт отвез его на «виллисе» в лагерь, а потом снова попросил машину, чтобы поехать к Люси Пикеринг. Было уже очень поздно. Ночь его как будто успокоила; прикоснувшись к Абду Эффенди и к горю его близких, Скотт чувствовал себя мягким, как воск. 18 — Где вы были? Уже так поздно!Ее цветущее лицо было таким свежим, что Скотту снова почудилось, будто от него самого пахнет смертью.— Вы какой-то серый, — сказала она, закрывая за ним дверь. — Что с вами?— Хорошо бы принять ванну, — сказал он. — Очень это неудобно?— Вот еще чего недоставало! Приходить ко мне среди ночи, чтобы принять ванну! — сказала она, вводя его в комнату.— Разве уже так поздно? — Он отнял руку. Ему не хотелось, чтобы до него дотрагивались.— Давно пробило одиннадцать.Она привела его в свою комнату, где нежные краски выгодно оттеняли ее лицо. На ломберном столе, заваленном картами и записными книжками, ярко горела лампа.— Вы собирались спать?— Нет. Перечитывала заметки Пикеринга.Он не задал ей вопроса, который сам собой напрашивался, но она на него ответила:— Я подумала, что неплохо было бы привести его записи в какой-то порядок. Вы правда хотите принять ванну?— Конечно, уже очень поздно… — сказал он. — Но мне не хотелось будить весь дом, где я живу…— Тогда пойдемте.— Если бы я мог еще переодеться во что-нибудь чистое… — Он уже снял куртку.Отвернув тяжелые медные краны, она вышла, но сразу же вернулась и принесла полотенце, а потом ушла опять. Он разделся на черно-белом мраморном полу, сел в горячую ванну, натерся люфой и предался любимому занятию каждого англичанина — стал мокнуть в собственной грязи. Но потом поднялся и пустил холодную воду из ручного душа с гибким шлангом. Он ощущал, как вода сбивает с его кожи липкую испарину и словно возрождает покровы тела. Сначала он потерял отвращение к себе, потом почувствовал свежесть, а за ней прилив новых сил.— Скотти! — Люси подошла к двери, когда он вытирался.— Я сейчас.— Наденьте вот это. — Она открыла дверь и, решив, что ей нечего стесняться, вошла, неся ворох одежды из сурового полотна. — Я купила эту туземную одежду в Палестине, когда в прошлом году ездила в школу, где учится Эстер. Можете себе представить — ее ткут монашки и продают кочевникам, — кажется, друзам. Очень красивая вышивка на подоле…— Когда мы с Пикерингом носили одежду бедуинов, — сказал ей Скотт, — несколько сенуситов Члены мусульманского религиозно-политического ордена, возникшего в Мекке в 1837 г.

приняли нас за воров, которые таскают у них коз, и чуть было не убили. И убили бы. Если бы стреляли получше.— Представляю себе, как вы оба развлекались!— Я-то нет. А вот Пикеринг непременно перестрелял бы их всех, если бы у него был пистолет.Он надел на себя одежду друзов, которая слегка припахивала кедром — не то дымом кедровых поленьев, не то сундуком из кедрового дерева. На его жестком, обожженном лице лежали темные тени, а глаза совсем провалились. Он еще не успел побледнеть от жизни в Каире; мокрые волосы были приглажены, крутые завитки развились.— Вас можно принять за очень древнего римлянина или за очень русского русского, — сказала она. — Но вот уж за араба вас никак не примешь!Он знал, что выглядит нескладно в любом романтическом наряде, и поэтому постарался сделать свой костюм хотя бы удобным, обмотав вокруг талии пояс и оставив в ванной пыльные башмаки.— Вы слишком коренасты и слишком крепко сбиты для араба, — продолжала она, играя концами его пояса.— В Верхнем Египте мужчины куда крупнее меня.— Да, но это са'айда Жители Верхнего Египта.

, а не арабы в бурнусах, к тому же они жирные. А вы сплошной хрящ. Не убирайте ванну. Утром придет Абду. — Это был ее кухонный бой, который всегда приветствовал Скотта по-английски. Но Скотт нашел тряпку и подтер пол ногой. — Идите, — звала она. — Я сварила кофе.— Как вы думаете, удобно мне пойти в таком виде домой?Она собрала с пола его одежду, но он отнял ее, сказав: «Не трогайте!» — и снова бросил на пол, ничего не объяснив. Она продела руку ему под локоть, подчеркнуто не стала его расспрашивать, довела до плетеного кресла у себя в комнате и насильно туда усадила. Сама она села с ним рядом.— О господи, Скотта, как редко последнее время выпадает свободная минутка!— Это верно.— И как я рада вас видеть!Она налила ему чашку кофе и, скинув туфли, подобрала ноги.Он пил кофе, наслаждаясь тишиной. Но Люси не долго разрешила ему молчать.— Я хочу с вами поговорить о ваших делах. Не возражаете?— Наоборот. Буду очень рад.— Мне пришло это в голову потому, что я только что читала записки Пикеринга. Он уверяет, что вы его надули.— Как?— Пикеринг пишет, что огнестойкий герой долгих маршей и безошибочных решений на поверку оказался просто романтиком.— Пикеринг был романтиком, а не я.— Ерунда. Вы только это скрываете. Что за спор был у вас по поводу де Виньи?— Де Виньи?— Ну да, Альфреда де Виньи. Вы спорили с Пикерингом по поводу «Servitude et grandeur militaires» «Неволя и величие солдата» (новелла Альфреда де Виньи).

.— Не помню.— Нет, помните. Вы сказали, что вам нравится «Laurette» «Лоретта» (поэма Альфреда де Виньи).

. Пикеринг пишет, что вы считаете эту вещь замечательной. Чем? Она такая поверхностная, романтическая…— Мне нравилась в ней тема самоотречения, — сказал Скотт.— Но ведь это — романтическая чепуха, Скотти! Неужели вас и в самом деле это привлекает?— Меня восхищал протест де Виньи против убийства, которое человек совершает хотя бы помимо своей воли. Он понимал, что стоит вам убить человека даже помимо своей воли, — и вы становитесь вечным должником, вы должны заплатить за свой проступок.— Но ведь это христианская мораль!— Ничуть. — Он напомнил ей о юноше, расстрелянном за свои убеждения, и о капитане корабля, который расстрелял его по приказу, а потом, горюя и раскаиваясь, посвятил всю жизнь невесте этого юноши: она сошла с ума, когда возлюбленный был казнен. — Де Виньи утверждает, что мы несем ответственность за свои поступки и должны расплачиваться за причиненное нами зло.— Нас учат этому с пеленок, мой дорогой романтик.— Ну да, нас учат этому религия и абстрактная мораль, а не практика, не жизнь, которая нас окружает. Мне нравится, как поступил этот капитан, а не мораль сама по себе…— Но стоит ли восхищаться человеком только за то, что он поступает в соответствии со своими принципами?— А разве этого мало?— Вот что, оказывается, вас подкупало в Пикеринге!Он запнулся и сказал не сразу:— Может быть. Да, наверно, именно это.— Так вот почему вы хотите, чтобы Черч заплатил за то, что он сделал с Пикерингом? Ну уж никак не думала, что вы так рассудочно подходите к этому… — Ей не хотелось произносить слово «убийство».— Мое отношение к этому делу очень ясное. Или, вернее сказать, оно казалось мне ясным. — Не желая разговаривать о Черче, он сказал, что де Виньи показывает и то, что память, наследие, которое оставляет после себя человек, может причинять куда больше страданий, нежели его смерть. — Разве вы не чувствуете этого в каждой трагедии? — спросил он.— Нет, — сказала она просто. — Я этого никогда не чувствовала.Он поглядел на нее, и она медленно покачала головой. Вдруг он увидел, что она плачет.— Я постоянно вас огорчаю, — сказал он, не шевелясь.— Неправда.— А в чем же дело?— Я вас дразню, — сказала она, встала, вытерла глаза и, смеясь налила ему еще кофе: — А вы, милый мой, слишком хорошо вымуштрованы.— Неужели Пикеринг писал обо мне и это? — спросил он осторожно.— Нет, этого Пикеринг не писал. Это говорю я. Вы тут сидите так, словно…Ему приятно было разговаривать, и он все еще не хотел ничего, кроме покоя.— Мне хорошо, — сказал он. — Вот так сидеть и на вас смотреть… Так бы никогда и не вставал.— Ну, тогда я заставлю вас встать!Она подошла к нему, стала тянуть за уши, за волосы и так сильно тереть ему щеки, что он вынужден был запротестовать. Потом она попыталась поднять его тяжелое, как камень, тело, но он почувствовал лишь легкие, вызывающие прикосновения ее быстрых пальцев.— Ох, уж этот мне храбрый Скотт! — процедила она негодующе, нетерпеливо, сквозь зубы. Он откинул голову, а она тянула его настойчиво и уже не на шутку, требуя, чтобы он встал, а потом подошла с другой стороны и крикнула с отчаянием:— Ну пожалуйста, встаньте! — словно от этого зависело что-то очень важное.И вдруг он увидел всполыхнувшее жаром лицо и прикованные к нему прозрачные глаза, ее молодость, порозовевшую, распаленную, которая влекла его к себе так, как никогда раньше.— Сейчас, сейчас! — сказал он быстро, чтобы хоть как-нибудь захватить инициативу в этой потешной, будоражащей игре.Она сказала: «Нет!» — и продолжала тянуть его, пока он не понял, чего она требует. Тогда он встал, легко ее поднял, хотя она и продолжала его толкать, крепко прижал к себе и не отпускал до тех пор, пока эта раздражающая борьба не стихла, побежденная каким-то другим чувством, пока ее голова, ее волосы не упали ему на шею и она не стала повторять, задыхаясь:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24