— Скотти, да нет, я не хотела, совсем не то…— Ну и что ж, — сказал он тихонько и опустил ее на пол.— Но это важно! — сказала она, не отпуская его. — Это очень важно.Он не знал, как ему теперь быть.Она отошла от него.— Я ведь и не думала ничего у вас брать, — сказала она с грустью. — Я хотела сама отдать вам все, что у меня есть. Сама! Сама!— Т-с-с!— Вы меня не знаете, но я вам покажу, что мне ничего от вас не надо. — Она отошла от него в дальний конец комнаты и вся подобралась, словно ей надо было быстро окунуться в омут. Но женственное, надежное брало верх, а все, что было в ней жесткого, упорного, еще незрелого, смягчалось на глазах, поэтому страсть ее была такой щедрой и такой неистощимой, что он позабыл всю свою трезвость, всю свою неторопливость. И хотя он завоевал ее, а потом потерял и завоевал снова; и хотя его звали, отталкивали и звали опять, он понимал: то, что он ей давал, и было тем, чего она у него требовала. Он чувствовал ее удивительную щедрость, ее великодушную щедрость, ее нежнейшую щедрость, зрелую и всепоглощающую. Ее неповторимое, блаженное и всепоглощающее прикосновение.Когда в дар было принесено все до конца, она спросила его лукаво:— Вы ведь не ждали, правда?..Он покачал головой.— Вы не ждали, что я отдам вам все, что вы захотите? Все на свете. Вы ведь этого не подозревали?— Нет.— Я рада, что вы этого не знали. Я не хотела, чтобы вы знали. Поэтому я так счастлива. Ведь со мной никогда раньше ничего подобного не бывало. Понимаете? Потому что вы такой цельный, а не двадцать разных оттенков одного и того же человека. Я-то это всегда знала. Знала.Она была права. Она смягчила его, обучила щедрости; он и сейчас чувствовал, как отдается в нем ее щедрость.— А ведь это еще не все. Я так богата! — сказала она, все никак не насытясь. — Вы могли бы поверить, что у меня еще хоть что-нибудь осталось? А, дорогой?— Еще? — сказал он, захваченный ее чувством. — Нет, ни представить себе, ни захотеть…— Не надо так говорить. Мне никогда так не хотелось отдать себя до конца, без остатка. А ты можешь взять все, Скотти. Не только в этом смысле, но и во всем, во всем. Понимаешь?Он покачал головой.— Тебе неприятно, что я так говорю?Он снова покачал головой.— Ну, скажи же мне что-нибудь. Что хочешь. Ну, хоть что-нибудь.— Вы — щедрая женщина, но вы знаете это и сами…— Нет, не знаю. Скажи мне.Она была мягка и податлива, ничего не стыдилась и чувствовала себя свободно в своем женском естестве, но была им так полна, так поглощена, что он чувствовал, как ее неудовлетворенная щедрость просыпается снова.— Но почему я? — спросил он ее. — Почему именно я?— Почему ты? О господи, Скотти! А кто же еще? Почему ты — это ты, а я — это я? Разве так рассуждают? Что отдаешь, то и получаешь. Неужели ты не понимаешь? Только так ведь и бывает: ты получаешь и отдаешь, отдаешь и получаешь. Вот и мы тоже. И не только теперь, но и раньше, и потом. Так должно быть всегда. О господи, как я хочу отдать себя всю: до самого конца.Ему жалко было ее прерывать, и он только тихо сказал:— Да, это правда. Это правда!— Что? Скажи мне!— Разве я могу объяснить?— Нет, скажи! Скажи хоть что-нибудь! Что хочешь! Мне все равно!— Разве я могу? Все это отошло от меня теперь так далеко…— Ну, повтори. Скажи еще раз.— Говорят, — подсказало ему какое-то смутное воспоминание, — что любовь укрылась в дремучие леса…— Как это прекрасно! Ну! Говори!— В леса, и еще в ночь…— Ах, милый. Ну да, помню. Как чудесно, что ты это сказал. Если бы ты сказал что-нибудь другое, я бы тебя убила. Ах, милый ты мой, как я была одинока.Он не слушал.— Если человек, который отдает себя целиком, не любит, то как же…Он молчал.— А ловко я тебя поймала? — она смеялась и прижималась к нему все крепче. — Ну, какой дурачок! Какой же ты дурачок! Непонятный, нескладный… Такой — непонятный… Таинственный…Молчание, полное глубочайшего смысла.— Вот все и прошло! — сказала она наконец. — А ты у меня остался. Какая я счастливая! — твердила она сквозь слезы. — Какая счастливая. Я твоя целиком. Ничего ни для кого у меня больше нет. Только для тебя, а у тебя для меня. И я твоя, твоя, твоя! Какая же я счастливая! 19 Они долго следили за тем, как по краю каминной доски ползет таракан, срывается, снова карабкается вверх и наконец степенно разгуливает среди костяных слоников.Как попал таракан в эту чистую комнату? Она возмутилась:— Я его убью.Но он удержал ее:— Пусть живет. Не надо никого убивать.Тогда она сказала с тревогой:— Господи, пусть это будет к счастью! Ты веришь в удачу?— Конечно! Я и здесь-то потому, что мне выпала удача! Счастливый случай!— Знаешь, как нам с Пикерингом всегда везло? Ведь по-своему у нас была счастливая жизнь. Потому-то мне и хочется опять быть счастливой. Тебе неприятно, что я об этом говорю?— Нет. Но помни только одно…— Что, милый?— Я ведь совсем на него не похож. Не ищи во мне повторения прошлого, ничего не выйдет.— Не буду. Обещаю, что не буду. Ты ведь такой цельный.Он знал, что ему надо сказать ей правду.— Да я и не уверен, что мне нравился Пикеринг. Хотя, видит бог, он был мне ближе других, не считая, пожалуй, Джека Броди.— Как ты можешь говорить, что он тебе не нравился?— Может, это и не так. Но в наших отношениях всегда чего-то не хватало.— Но он к тебе относился лучше, чем к кому бы то ни было. Правда — не с самого начала. Его безумно раздражала твоя молчаливость. Он говорил, что ты напоминаешь ему того француза — Бриса Парена, — тебе ведь тоже кажется, что если ты произнесешь хоть слово, кто-нибудь его непременно украдет, исказит или использует во вред.— Это потому, что самому Пикерингу слова нужны были как хлеб. Мы — люди разные.— Да, но он знал, что только ты один среди них — настоящий человек. Нет, неправда. Все вы были настоящие люди. Знаешь, первое время я ему говорила, что у тебя не хватает воображения. Он приходил в ярость и кричал: «А что, по-твоему, выводит нас целыми и невредимыми из пустыни, как не его воображение?»— Он имел в виду мою предусмотрительность.— Это одно и то же, Скотти. Пикеринг знал тебя лучше, чем я. Но…— Нет, он меня не знал. Мы с ним ладили потому, что могли друг друга уважать, но близости между нами не было. Да и я не очень хорошо его знал.— Но ты ему во всем доверял. Ты ведь сам мне это говорил!— Конечно, доверял.— Ну, а этого достаточно. Он рассказывал, иногда даже не без ехидства, что стоило человеку на тебя хоть раз поглядеть, и он верил тебе после этого всю жизнь. А поработав с тобой, он признался, что и сам бы доверил тебе все, что угодно — всю нашу армию и даже будущее человечества.Скотт кивнул.— Знаю! — сказал он. — «Человек — прежде всего человек!»— Зачем этот цинизм по отношению к самому себе? Ты, по-моему, единственный человек на свете, которому и я могу довериться до конца.— Давай лучше поговорим о де Виньи.— Ладно. Пикеринг писал где-то, что ты страшный враг всякого умничанья и что, прочтя все книги де Виньи, ты никогда не хотел о них разговаривать.— Верно.— Почему? Почему ты немеешь даже тогда, когда речь идет о твоем мнении насчет какого-то глупого французского романа? Отчего? Отчего ты вечно молчишь?— Потому что я трус, — сказал он сонным голосом. — Меня чуть не с пеленок воспитывали инженером, топографом, понимаешь? У меня в крови боязнь принимать решения, прежде чем я не буду до конца уверен в том, что делаю.— При чем же тут трусость?— Не знаю. Мне начинает казаться, что глупо всегда знать наперед, как ты поступишь. Я становлюсь нетерпеливым, таким, как был Пикеринг. Мне хочется сломать устоявшийся порядок, как это делал он, пробиться сквозь стену авторитетов и глупости, как это делал он. Странно, когда я наблюдал его причуды, мне казалось, что мой долг — сохранять спокойствие, проявлять методичность. Когда он приходил в ярость, я должен был рассуждать вместо него. А теперь никто больше не приходит в ярость, и мне этого недостает. Наверно, я потому и ненавижу Черча, что ни в ком другом он не вызывает ни презрения, ни ненависти.— Но ты ведь теперь имеешь дело не с ним, а с Уорреном.— Вряд ли я соглашусь и на то, что предлагает он. Ведь я знаю, что за Уорреном скрывается все тот же Черч.— Ну, это уж неразумно, Скотти.— Знаю, что неразумно. Но мне не хватает безрассудства Пикеринга. Ни у кого не осталось настоящего темперамента. Послушай, Люси: ведь и молодого Бентинка погубила идиотская затея Черча, но никто не пришел из-за этого в бешенство. Ты только пожала плечами. Да и я, пожалуй, тоже. В этом смысле его смерть не тронула даже его жену. Но ведь где-то кто-то должен был взбеситься!— Ради всего святого, Скотти, не будь хоть ты чудаком!— О господи, если бы я мог им быть! Тогда я поступил бы так, как мне надо поступить. А пока я ищу выход. И не могу ничего делать, пока не пойму, что же именно я делаю.— Может, на тебя влияет Куотермейн?Он засмеялся:— Неужели на меня так легко повлиять? Я, конечно, знаю, что классы существуют. Нельзя быть англичанином и не чувствовать классовых перегородок. Они и мне мешают. Но я не могу винить классовую систему во всех наших бедах, как это делает Куотермейн. Я не верю в исключительность, в превосходство одного класса над другим, не верю и в то, что права одного человека исключают права другого. Но я думаю, что именно из-за веры в свое превосходство и в свое исключительное право, которая царит там, в Набитате, мы проигрываем войну, хотя и смотрю на вещи иначе, чем Куотермейн. Я вижу, что такие люди, как Черч и ему подобные, превратили в пытку войну в пустыне. Своими оплошностями они обрекают нас на верную гибель. Заранее знаешь, как бессмысленно будут перебиты лучшие люди. И только из-за глупости тех, кто претендует на право делать промахи. Тут я согласен с Куотермейном и считаю, что это должно когда-нибудь кончиться.— Как это может кончиться?— Не знаю. Когда я думаю о Черче, мне кажется, что я могу положить этому какой-то конец. Но что я могу сделать по существу? Разве что застрелить его. А на это я едва ли решусь.— Значит, ты сам признаешь, что положение безнадежно.— По-видимому. Да. Признаю. Все безнадежно.— Нет! Неправда!Он пожал плечами:— Хорошо, если у человека остается хоть что-нибудь взамен.— Вот и слава богу! — сказала она весело, чувствуя, что он приходит в уныние. — А что именно? Ну, скорей, дорогой, скажи, что же это такое?— Работа…— А-а… Призвание.— Нет. Просто работа. Самый ее процесс.— Ну, милый, старо, как мир!— А я вот только что это открыл, — сказал он, закинув руки за голову; его массивные локти торчали в разные стороны. — Беда в том, что понадобилась война, чтобы работа твоя получила цель и направление. Всякое усилие кажется более плодотворным, когда идет война. Вот что удивляет тех из нас, кто попадает в армию. Но и тут видишь, как все твои старания идут насмарку, потому что кто-то считает себя вправе руководить, а потом изгадить все, что тобой сделано.— А кто же, по-твоему, должен руководить, милый, простодушный Скотти? Мой Скотти, который всегда прав и постоянно во всем ошибается? — спросила она, прижавшись к его лицу щекой.— Да любой из нас. Помнишь Джека Броди?— Мозеса? Твоего друга Мозеса?— Да, — сказал он, глубоко задумавшись и закрыв глаза. Теперь он был далеко от нее. — Моего друга Мозеса. — Она взмахнула рукой у него перед глазами, и он вернулся из забытья. — Зачем я ломаю себе над всем этим голову?— Вот ты говорил о такой замечательной вещи, как исключительное право. Право владеть безраздельно. Помнишь?— Оставь. Не будем больше об этом говорить.— Нет! Я хочу об этом говорить. Милый! Разве ты стал бы меня с кем-нибудь делить? Разве ты не хочешь владеть мной безраздельно?— Ты сама затеяла этот дурацкий разговор, — сказал он, откидывая у нее со лба волосы.— Я затеяла разговор о тебе. И вдруг ты заговорил с такой страстью, какой я у тебя не подозревала. И о чем? Не обо мне. Ты бывал когда-нибудь так разговорчив в пустыне?— Ночные часы в карауле иной раз тянутся бесконечно.— А обо мне ты когда-нибудь думал?— Часто.— Как о чужой жене?— Наверно.— Я очень часто думала о тебе. Очень часто. Постоянно.— Вот и нехорошо.— Я ведь тайком была в тебя влюблена. Меня всегда к тебе тянуло.— Не стоит над этим шутить.— Ну, хорошо, дорогой, не сердись. А почему? Почему мне нельзя было о тебе думать?— Нельзя.— Ах, какой строгий!— Да, строгий.— И ты не захочешь меня ни с кем делить? Ты настаиваешь на своем исключительном праве?— Настаиваю.— Ну, скажи мне это еще раз.— Я скажу, что ты самая нежная, самая добрая…— Я буду очень доброй. Ты хочешь, чтобы я была доброй?— Да, конечно. Хочу!— Попроси.— Не буду.— Тогда хоть скажи! Пожалуйста. Ну, пожалуйста, Скотти.— Твоя необыкновенная доброта…— Ты правда так думаешь? Я добрая? Очень добрая?— У меня нет слов…— Видишь, что человеку нужно? Доброта. Безраздельность. Принадлежать безраздельно, понимаешь? Ах, как я в этом нуждаюсь! Если бы ты только знал! Вот эта самая безраздельность. Ну, скажи же мне что-нибудь еще.Что он мог ей сказать?— Я тебя убью, если ты будешь молчать. Ну скажи мне хоть что-нибудь! — О любви никто на светеВерных слов не может выдумать… — Да, да! Говори! Я не знала, что ты такой… Ты всегда от меня прятался. Ну скажи еще что-нибудь. Ну, пожалуйста… — О любви никто на светеВерных слов не может выдумать… — Какой ты необыкновенный! И как нам необыкновенно хорошо. Господи, я, кажется, умру, так мне хорошо. Видишь, я плачу. Видишь, как мы счастливы…
Немного погодя она успокоилась и даже заговорила о будущем.— Если ты будешь хорошо себя вести… — сказала она шутливо.— С кем, с тобой?— Нет, не со мной. А с Черчем. Он ведь стал у тебя навязчивой идеей.— Бедняга Черч, — сказал он. — Вот не думал, что он нуждается в твоей защите.— Не будь таким злым. Какое мне дело до Черча?— Тогда почему тебя огорчает, что мне до него есть дело?— Меня это не огорчает. Это мне мешает. И тебе тоже. Неужели ты не можешь все это выкинуть из головы? Неужели я не могу тебя уговорить?— Думаю, что нет.— Но что ты собираешься делать?— Еще не знаю.— Послушай, Скотти! — Она села и наклонилась над ним. — Нам так с тобой может быть хорошо, мы будем счастливы. И у нас все пойдет чудесно, я знаю. Я ведь сама бросилась тебе на шею, но, клянусь, это потому, что мне не жалко отдать тебе всю мою жизнь!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24