Черч — плохой генерал. Он нас втянет в новую катастрофу. Он ее уже готовит.— И вы хотите вывести Джека Черча на чистую воду?Он снял руки со стола:— Почему бы и нет? Когда-нибудь это надо сделать.— Не слишком ли поздно?— Почему поздно? Если мы не сделаем чего-нибудь с нашими генералами, мы потеряем пустыню. Никто в пустыне больше ни во что не верит, потому что распоряжаются такие, как Черч.— Но ведь беда не только в генералах, Скотти. — Она встала из-за стола, опустилась на тахту и сразу же снова поднялась, не находя себе места. — И не в одном Черче. Если вы опозорите Черча, что это вам даст? Другие от этого не изменятся.Слова приходили к нему с трудом:— Насчет других еще не знаю. А вот насчет Черча знаю. Мы слишком легко миримся с такими вещами. Когда Пикеринг подорвался, мне казалось, я ни за что этого не спущу. А спустил. Мы все спускаем.— А что вы можете сделать?— Не спускать. Вы подумайте, — сказал он с раздражением, — сейчас они готовят новое наступление, и план разрабатывает Черч. У меня в пустыне осталось только трое моих людей. Но разве я могу позволить, чтобы очередная затея Черча погубила этих троих людей? Зная, как он бездарен и опасен?.. — Теперь было видно, что он уже принял решение. — Нет, не могу.Она молчала, не скрывая своего недовольства.— Когда же всему этому наступит конец? — продолжал он с негодованием. — И что будет с армией? На этот раз, кажется, Черч намерен заставить нас провести крупное соединение в тыл противника. Могу я повести за собой в пустыню две или три сотни людей, зная заранее, что Черч посылает их на бойню?— Вы уверены, что они задумали именно это?— Нет, не уверен. Я ни в чем не уверен. Но похоже на то.— Не думаю, Скотти. Тут что-то совсем другое.— Что бы там ни было, заправляет делом Черч.— Черч стал у вас навязчивой идеей, — мягко упрекнула его она.Люси села с ним рядом, чтобы немножко его успокоить: в голосе у него звучали нотки обиды, а настроение портилось на глазах.— Послушайте, Скотти. Ради Пикеринга мне не хотелось бы никаких разговоров об этом минном поле. Я не хочу, чтобы о Пикеринге вспоминали в связи с непристойной халатностью, которая его погубила. Пусть его знают таким, каким он был сам. Вот что мне важно, Бросьте вы думать о Черче…— Я должен о нем думать. Не то мне больше ни о чем не захочется думать.— Вы ничего не можете сделать с Черчем, — настаивала она. — Кто так поступает? Никто вас и слушать не будет. Вас просто выгонят. Выгонят вон! И притом, кто же не знает, что это поле заминировал Черч и что Черч послал туда Пикеринга? Все это знают. Все уж и так знают, что он никуда не годный генерал.— И что Филлипс — плохой генерал, и Аллен, и даже Бодмин…— Ну хорошо, хорошо. Предположим. Что же вы хотите — сразиться с ними со всеми?— Нет. Только с Черчем.— Не надо, я вам не позволю. И выкиньте, пожалуйста, эти злосчастные мины.— Откуда вы о них знаете?— Мне сказал Тим Пикок. Он меня предупредил.— Он и сам ничего толком не знает.— Не валяйте дурака. Мы все знаем, что вы замышляете. И за вас боимся. Неужели вы думаете, что до кого-нибудь дойдут все ваши жалобы и доказательства? Каким образом? Не смешите меня, Скотти.— Вот увидите…— Нет! — Она вскочила в испуге, поняв, что он пойдет до конца, выполнит то, что задумал, чего бы ему это ни стоило, что он вот-вот кинется очертя голову… — Нет!— Почему нет?— Потому, что вы куда нужнее Черча. Господи! Никогда не видела человека, который так мечтал бы расшибить себе голову.— Не себе, а Черчу.— Нет, себе! Вы можете поднять ужасный скандал. Не знаю, что вы там затеяли… Наверно, какую-то чепуху! Может, вам и удастся погубить Джека Черча. Но что это вам даст?— Я же говорю, что с чего-то надо начать.— Но не так. То, что вы задумали, — смешное донкихотство.Он ничего не ответил.Люси почувствовала, что теряет голову: чем больше они говорят, тем тверже он стоит на своем. Она чувствовала, что он уже встал на этот путь. Если она будет с ним препираться, он договорится до необходимости сделать последний непоправимый шаг.— Давайте больше об этом не говорить, — сказала она.— Извините меня.Даже в том, как он извинился, она услышала, что седело проиграно. Он себя убедил.Тогда на помощь пришли слезы.— Видите, я совсем распустилась, — сказала она и вышла.Он не пошел за ней. Его бы не удивили слезы Эйлин Бентинк — той полагалось плакать. Здесь же слезы были неуместны, и мало того, что он не понимал их причины (зная, что их проливали не в память о Пикеринге), — он чувствовал, что слезы эти могут поколебать его решимость. Не только в определенном деле, а всю его решимость целиком.Слезы эти вдруг неприятно напомнили ему о другой женщине, плакавшей из-за него до войны, в Суэце: там он встретил и чуть было не женился на австрийской беженке, смелой и рассудительной девушке, иногда даже веселой. Когда он вернулся из Восточной пустыни, которую исследовал для строительства нефтепровода, она завладела им прочно и по-женски, читала ему, стирала его белье и расплетала для него длинные косы, сидя на коврике у его ног. А по цветущим ее щекам неиссякаемым потоком катились слезы. Сперва он думал, что это немецкое проявление тоски по родине, но позже понял, что это безудержная жажда его любви — не жалости, не сочувствия, а всепоглощающей физической близости. Это его совершенно подавляло. Она, по существу, требовала, чтобы и он отдавал себя ей таким же раскисшим от слез, как и она. Но Скотт на это не был способен. Ей, для того чтобы любить, нужно было взаимное, сознательное истребление. Он был не способен и на это. Может, на один раз его бы и хватило, особенно вначале, но для постоянного общения ему недоставало самого главного: ощущения приподнятости, восторга. Скотт никогда больше к ней не возвращался даже мысленно и до сегодняшнего дня почти ее не вспоминал.Правда, с Люси ему это не угрожало. Однако он чувствовал себя виноватым в том, что вызвал у нее нечаянные слезы, хотя и не понимал, в чем его вина.Она вернулась в комнату. Старательно умытое лицо было розовым и гладким. Она вытирала его полотенцем, кончики волос намокли и стали похожи на свежие стружки. Вид у нее был веселый и куда естественнее, чем прежде. Наклонив голову набок, чтобы просушить волосы снизу, она смеялась и подшучивала над ним.— Ничего вы на свете не понимаете, Скотти. Ровным счетом ничего! — говорила она, пряча под шуткой чуть-чуть обидную насмешку. — Не то мне бы с вами не совладать.Она прижалась к нему и потерлась об него щекой, но когда он несмело протянул руку и положил ей на плечо, она тотчас же отошла.— После, — сказала она, смеясь над ним.Он был смущен и больше ни на что не отважился.— Почему вас прозвали «трубопрокатчиком»? — спросила она, дразня его и спасаясь от охватившего их волнения.Он отнесся к вопросу серьезно:— Почему вы меня об этом спрашиваете?— Просто хочу знать.— Да так, шутят, — сказал он. — Перед войной я разведывал трассу для нефтепровода от промыслов в Гимсе до Каира, по Восточной пустыне. В моем проекте нефтепровод получался такой длинный, что люди поговаривали, будто я получаю комиссионные от продажи труб. Шутка тогда нам казалась очень смешной.— И все? — разочарованно спросила она. — А зачем вам понадобился такой длинный провод?— Через горы был только один верный путь. Я его и наметил — по долинам, в обход хребтов, потому что дешевле тянуть провод в обход, чем пробивать туннели сквозь эти дикие горы. Но у армии свои интересы: военным властям нравится прокладывать туннели, это любимое занятие военных инженеров. Им понадобилось бы пять лет, вчетверо больше средств, втрое или вчетверо больше денег на эксплуатацию.— Я знала, что вы — человек, который впервые пересек ту часть пустыни и горы у Красного моря, но не понимала, для чего вам это было нужно. Однако там ведь и до сих пор нет нефтепровода?— И никогда не будет. Запасы нефти в Гимсе слишком невелики, чтобы оправдать строительство. Я знал об этом за полгода до того, как кончил обследовать местность.— Знали? И что же?Он пожал плечами:— Довел свое дело до конца.— Зачем же было работать зря?— Ну да, зря… Но я все равно должен был кончить.— Почему?— Что значит «почему»?Она немножко насупилась, поддразнивая его снова. Разглядев его вблизи, она вдруг заметила, что под сожженным солнцем покровом прятались очень точно вылепленные черты — линии были прорезаны глубоко и отчетливо.— Вот уж совсем на вас не похоже, Скотти! Зачем вы кончали разведку трассы, если знали, что работаете впустую?— Мне хотелось ее закончить.— И больше ничего?— Да нет… Работа была исследовательская. Если на то пошло, единственные карты той части пустыни от Красного моря, какие вообще существуют, были сделаны нами.— Вы хотите сказать — вами.— Ну да. Мной.— И только поэтому вы и довели дело до конца?— Нет. Мне необходимо было его кончить, вот и все! Не мог бросить на полдороге. Слишком в него втянулся.Она не дала ему отвлечься, снова перевела разговор на то, с чего они начали.— Пожалуйста, Скотти, прошу вас, не делайте глупостей, — сказала она взволнованно. — Ради себя же самого!Он встал:— Ради себя самого мне и придется совершить какую-нибудь глупость. Другого выхода нет.— Из-за Пикеринга? Но ведь я же вам сказала…— Нет. Началось из-за Пикеринга, а пошло гораздо дальше. Но при этом разве не смешно, что и кровавый Черч, и все они куда больше расстроены смертью молодого Бентинка, чем гибелью Пикеринга и еще двадцати четырех людей?Он ни на что не намекал и не думал упрекать ее. Но стоило ему произнести эти слова — и он сразу понял, как она к ним отнесется. Он и не подумал уточнять их смысл или оправдываться. Но между ними сразу же воцарилась неловкость. В девять часов она включила радио, чтобы послушать последние известия, и голос диктора с острова Мальты по-английски объявил, что раненый политический деятель проанглийской ориентации — Хусейн Амер паша — все еще находится между жизнью и смертью. 14 На другое утро, после завтрака, Скотт перелез через потрескавшуюся на солнце глинобитную стену из сада тети Клотильды в соседний сад. Там его встретил очень молодой, очень молчаливый, очень худой египетский лейтенант с очень холеными усиками и потребовал, чтобы он вернулся назад.— Скажите вашему другу, что я хотел бы его повидать, — попросил Скотт по-английски.— Его здесь нет.— Нет? Какая жалость! — Скотт уселся на край ветхого курятника, невозмутимо поглядывая на молчаливого молодого человека, который выжидал, все еще не прибегая к крайним мерам. — Давно вы в армии? — спросил Скотт, понимая, что имеет дело с опасным молодым фанатиком.Лейтенант счел его вопрос законным.— Три года, — ответил он.— Почти столько же, сколько я, — сообщил ему Скотт. — Кадровый военный? — Лейтенант невозмутимо кивнул в ответ. — А вы тоже убийца? — спросил его Скотт.— Шли бы вы лучше к себе, — сказал лейтенант еще спокойно, но уже встревоженный упорным нежеланием Скотта двигаться с места. — Англичанин! — вдруг сказал он с удивлением, словно только что это сообразил.— Давайте не ссориться, — настаивал Скотт, не обращая внимания на его тон. — Передайте ему, что пришел англичанин, и послушайте, что он на это скажет. Если он не захочет со мной разговаривать, я уйду.Его просьба тоже показалась лейтенанту законной, он кивнул и вошел в дверь под цветущей шпалерой. Прошло довольно много времени. Скотт не мог слышать их пререканий, но в конце концов лейтенант неслышно отворил дверь и сказал:— Этфадаль. Пожалуйста (араб.)

Раненый — рослый египтянин Гамаль встретил Скотта белозубой улыбкой и крепким рукопожатием.— Этфадаль! Этфадаль! — повторил он басом.Он лежал на койке, которую поставили в комнате вместо тахты, в чистой гимнастерке с нашивками, но нижняя часть его тела была прикрыта простыней. Гамаль предложил Скотту лимонаду — он старался оказать ему гостеприимство. Он давал почувствовать Скотту, что целиком и безраздельно посвящает себя этой встрече, раз уж на нее решился.Скотт отказался от угощения, что тоже было знаком вежливости. Потом спросил Гамаля, как тот себя чувствует и серьезно ли он ранен. По-видимому, раны были не тяжелые, потому что выглядел египтянин совсем неплохо.— Да, — рассеянно сказал Гамаль, — неплохо… Совсем неплохо. Не беспокойтесь.— Тот, другой, видно, не такой хороший стрелок, как вы, — заметил Скотт. — Я куда больше беспокоюсь о нем — об Амере паше.Гамаль кивнул и сказал равнодушно, нахмурившись, но без всякой злобы:— Он выживет.— Гамаль! — тихонько предостерег его лейтенант.Собеседники о нем совершенно забыли.— Мой друг Хаким, — представил его Гамаль. — Он очень встревожен. Из-за вас. Но я ему говорю, что беспокоиться поздно и что скрывать от вас правду теперь все равно, что прятать солнце после того, как оно взошло…Последняя фраза лучше звучала по-арабски; и они перешли на арабский язык.— И все же, Гамаль… — снова предостерег его Хаким.— Нет! Если хочешь сделать человека своим другом, так и поступай: делай его своим другом, — сказал Гамаль. — Делай человека либо другом, либо врагом. А он мне — друг, не то меня бы здесь не было. Мы совершаем ошибку, когда таимся от друзей.— Я вам не друг и не враг, — поправил его Скотт, еще не привыкший к той убежденности, какую египтянин вкладывал во все, что говорил. — Мне просто интересно, вы уж меня извините…— Вы имеете на это право.— Спасибо, — поблагодарил его Скотт.— Не стоит, — сказал Гамаль. Потом он пообещал ему все рассказать, выражаясь с арабской цветистостью. Он с радостью откроет свое сердце и помнит, в каком он перед ним долгу. Он чувствует, что встретил настоящего человека, и хотя должен покаяться в ненависти к англичанам, но человек — это прежде всего человек.Когда беседа приняла такой оборот, Хаким — молчаливый сторонник крайних мер — оставил их наедине. Теперь уж Гамаль, со свойственной ему уверенностью в своей правоте, сам должен нести ответственность за шашни с англичанином.— Почему они вас никуда не увезли? — спросил Скотт.Гамаль взмахом руки указал на свой пах.— Я тогда потерял бы вот это, — сказал он небрежно.— Вам пришлось выбирать между этим и опасностью быть пойманным?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24