От вдовы и ее старшей дочери, также одетой в черное, сильно пахло духами с ароматом роз. Очень скоро я почувствовал легкое головокружение, как бы опьянение, и уверенность, что сейчас совершу непоправимую ошибку. Я им сообщил, что пишу роман о Полковнике и Эвите и что я предпринял некоторое расследование. Показав им листок с послужным списком Полковника, скопированным мною в военном архиве, спросил, верно ли указаны даты.
— Даты рождения и смерти правильные, — сказала вдова. — Об остальных мы ничего не можем сказать. Как вы, вероятно, знаете, он был фанатиком секретности.
Я заговорил о рассказе Родольфо Вальша «Эта женщина», они одобрительно кивали. В рассказе речь идет о покойнице, чье имя ни разу не называется, о человеке, который ищет труп — его зовут Вальш, — и о полковнике, который этот труп спрятал. В какой-то момент на сцене появляется супруга полковника: высокая, горделивая, с нервной гримасой — ничего общего со степенной матроной, выслушивавшей мои вопросы с нескрываемым недоверием. Персонажи рассказа беседуют в гостиной с большими окнами, из которых видно, как опускаются сумерки нареку Ла-Плата. Обстановка роскошная, тарелки из Кантона, на стене картина маслом, возможно, Фигари. Видели вы когда-нибудь такую гостиную? — спросил я. В глазах вдовы блеснула искорка, но не было и следа желания помочь в моем расследовании.
Полковник в «Этой женщине», комментировал я, похож на детектива в рассказе «Смерть и буссоль». Оба разгадывают загадку, которая их погубит. Дочь никогда не слышала о «Смерти и буссоли». Это рассказ Борхеса, сказал я. Во всех рассказах, которые Борхес сочинял в эту пору, отражается беззащитность слепого перед бесчеловечными угрозами перонизма. Без ужаса перед Пероном лабиринты и зеркала Борхеса утратили бы существенную долю своего смысла. Без Перона писательство Борхеса не имело бы стимулов, тонкости в намеках, причудливости в метафорах. Все это я вам объясняю, сказал я, потому что полковник у Вальша тоже ждет кары, которая неизбежно придет, хотя он не знает откуда. Его изводят проклятиями по телефону. Незнакомые голоса объявляют ему, что его дочь заболеет полиомиелитом, что его самого кастрируют. И все из-за того, что он завладел Эвитой.
— История Вальша — не вымысел, — заметила вдова. — Это было. Я сама слышала эти голоса по телефону. Мой муж записывал их на магнитофон и оставил мне катушки. Единственное, что он мне оставил.
Старшая дочь открыла шкаф и показала мне катушки: их было две; они хранились в прозрачных пластиковых конвертах.
Время от времени наступали внезапные неловкие паузы, которые мне с трудом удавалось прервать. Я боялся, что женщинам будет не под силу встреча с прошлым, которое им причинило столько горя, и меня попросят уйти. Я увидел, что дочь плачет. То были беспричинные слезы, выступавшие у нее на глазах так, словно явились с другого лица или были вызваны эмоциями другого человека. Когда она заметила, что я на нее смотрю, у нее вырвалось следующее признание:
— Если б вы только знали, сколько неудач было в моей жизни!
Я не нашелся что ответить. Было очевидно, что чем дальше, тем больше она испытывает жалость к самой себе.
— Я никогда не могла сделать то, что хотела, — сказала она. — В этом я похожа на папу. Он тоже, когда я была уже большая, приходил ко мне, садился на мою кровать и говорил: «Я неудачник, дочка». Да, неудачник. И не мы с мамой были в этом виноваты. Виновата была Эвита.
Я им повторил то, что они, конечно же, знали: полковник в рассказе говорит, что он похоронил Эвиту в саду, в местности, где через день льет дождь и все гниет: клумбы с розами, доски гроба, францисканская веревка, которой подпоясали покойницу. Тело, говорит он, там похоронили в стоячем положении, как похоронили Факундо Кирогу.
Тут я запнулся, подумав, что Факундо вовсе не похоронили в стоячем положении. У меня даже дыхание сперло.
— История ваша — так себе, — прошептала вдова, у которой была дурная привычка проглатывать слоги в словах. — Когда мы жили в Бонне, труп находился в машине «скорой помощи», которую купил мой муж. Он целыми ночами следил за нею из окна. Однажды он захотел внести труп в дом. Сами понимаете, я воспротивилась. Я была настроена решительно. Либо ты уберешь отсюда эту падаль, сказала я, либо я с дочками уйду. Он заперся у себя и плакал. В тот период из-за бессонных ночей и алкоголя он стал мягче. Ночью он угнал машину. Когда вернулся, сказал, что тело он захоронил. Где? — спросила я. Это не важно, ответил он. В лесу, местность там дождливая. И больше ничего не хотел сказать.
Дочь принесла фотографию Полковника, сделанную в 1955 году. Рот резко очерчен, скулы изборождены темными прожилками, широкий лоснящийся лоб, переходящий в плешь, сильно скошен назад.
— Через десять лет после этого снимка он был уже развалиной, — сказала вдова. — Целыми часами сидел, ничего не делая, не разговаривая, мысли его где-то блуждали. Иногда пропадал из дому на целые недели, бродил от одного бара к другому, пока не падал замертво. У него бывала белая горячка. Пот лился струями. Невыносимо вонючий пот. Незадолго до смерти его видели на скамье на площади Родригес-Пенья, он громко призывал смерть.
— А вы и дочки? — поинтересовался я. — Где вы были?
— Мы от него отказались, — ответила дочь. — В какой-то момент мама уже не смогла его терпеть и сказала, чтобы он убирался.
— Виновата была Эвита, — повторила ее слова мать. — Все, кто имел дело с этим трупом, плохо кончили.
— Я в это не верю, — услышал я свой ответ.
Вдова поднялась, и я почувствовал, что мне пора уходить.
— Не верите? — Теперь в ее тоне не было и следа дружелюбия. — Ну тогда — да хранит вас Бог. Если вы будете писать эту историю, вам надо остерегаться. Как только приметесь за нее, вам тоже несдобровать.
3. «РАССКАЗАТЬ ИСТОРИЮ»
Канонизация Папой Эвы Перон и Жана Жене — Сартром (другим Папой) — мистические события этого лета.
Жан Кокто. «Дневник: Прошедшее совершенное»
(Из книги «Смысл моей жизни»)
После этой встречи я провел несколько недель в архивах газет. Если проклятие, упомянутое вдовой Полковника, действительно имело место, рано или поздно я должен был найти какой-нибудь факт, подтверждающий его. Перебирая временные слои, я добрался до источников, которых никто не заметил. Сам Родольфо Вальш в «Этой женщине» обронил некоторые намеки, упоминая о злоключениях двух офицеров разведки: «Я слыхал, — пишет Вальш, — что майор X убил свою жену, а у капитана N из-за несчастного случая лицо осталось навсегда обезображненным». Но Полковник в рассказе насмехается над верой в рок, приписывая эти несчастья совпадению и случаю. «Ну прямо гробница Тутанхамона, — говорит он, — лорд Карнавон. Чепуха».
По мере того как я углублялся в кипы бумаг, я находил все больше свидетельств, что трупы терпеть не могут кочевой жизни. Труп Эвиты, покорно мирившийся с любой жестокостью, казалось, начинал бунтовать, когда его перевозили с места на место. В ноябре 1974 года тело Эвиты изъяли из могилы в Мадриде и перевозили в Буэнос-Айрес. Когда его доставляли в автофургоне в аэропорт Барахас, два гражданских гвардейца затеяли спор из-за карточного долга. Выехав на авениду Хенераль-Санхуро, они возле водохранилища принялись палить друг в друга, и машина, потеряв управление, врезалась в ограду Королевского автомобильного клуба. Кабина загорелась, оба гвардейца погибли. Несмотря на тяжелую аварию, гроб с Эвитой остался цел и невредим, без единой царапины.
Нечто аналогичное произошло в октябре 1976 года, когда труп из Дома президента на улице Оливос перевозили на кладбище Реколета. Эвиту везли в синей машине буэнос-айресского военного госпиталя, по обе стороны сидели два солдата, держа ружья — бог знает почему! — с примкнутыми штыками. Водитель, сержант по имени Хусто Фернандес, проехал из конца в конец авениду Либертадор, насвистывая: «Счастье, вот уж ха-ха-ха». Невдалеке от улицы Тагле у него случился инфаркт, да так внезапно, что сидевший рядом его приятель, подумав, что «Фернандо от насвистыванья поперхнулся, схватился за ручной тормоз и остановил машину, когда она уже готова была удариться о цоколь другого автомобильного клуба, буэнос-айресского. Эвита осталась цела, но охранявшие ее солдаты при внезапном торможении проткнули один другому яремную вену: сцепившись штыками, оба лежали в луже крови.
Души обладают собственной силой тяжести: им не нравятся большие скорости, свежий воздух, беспокойство. Когда кто-то взламывает стеклянную оболочку их медлительности, они теряют ориентацию, приходят в смятение и проявляют неодолимую склонность к злодеяниям. У душ есть свои привычки, привязанности, антипатии, моменты голода и сытости, желания уснуть, побыть наедине. Они не любят, чтоб нарушали их рутинный порядок, а вечность это и есть рутина: фразы, бесконечно цепляющиеся одна за другую, якоря, пришвартовывающие их к чему-то всем знакомому. Однако точно так же, как души не терпят, чтобы их куда-то перемещали, они жаждут, чтобы кто-нибудь о них писал. Они желают, чтобы о них рассказывали, высекали их на скалах вечности. Душа незаписанная как бы никогда и не существовала. Против мимолетности — буква. Против смерти — рассказ.
С той поры как я задумал рассказать об Эвите, я заметил, что если я приближаюсь к Ней, то отдаляюсь от себя. Мне было ясно, что я собираюсь рассказать и какой будет структура повествования. Но стоило мне перевернуть страницу, я терял Эвиту из виду и безуспешно ловил воздух. А если я Эвиту не держал при себе, в себе, мои мысли куда-то исчезали, во мне оставалась пустота. Порой я просто не знал, жива Она или мертва, плывет ли Ее красота вперед или назад. Сперва я намеревался рассказать об Эвите по образцу, данному в той фразе, которой Клифтон Уэбб начинает загадки «Лауры», фильма Отто Преминджера: «Я никогда не забуду конец той недели, в которую умерла Лаура». Я тоже не забыл туманный конец недели, в которую умерла Эвита. Это совпадение было не единственное. Лаура воскресла на свой лад, она не умерла; а Эвита сделала то же самое — множась.
В пространной и отвергнутой мною версии этого же романа я рассказал историю людей, обрекших Эвиту на бесконечные скитания. Я написал несколько устрашающих сцен, из которых не мог выпутаться. Я видел мумификатора, с отчаянием исследующего закоулки собственного прошлого в поисках того момента, когда оно встретилось с прошлым Эвиты. Я изобразил его в темном костюме, с бриллиантовой галстучной булавкой и в перчатках, упражняющимся рядом с академиком Леонардо де ла Пенья в технике консервирования трупов? Я обрисовал паутину заговоров, которые плел Полковник со своими учениками в разведшколе за столами, посыпанными песком, раскрашенными, как шахматная доска. Все это было нелепо, и оттуда почти ничего не осталось в следующих версиях. Некоторые фразы, над которыми я трудился неделями, испарились под солнцем первого же прочтения, беспощадно удаленные самим рассказом, который в них не нуждался.
После этих неудач я долго не мог оправиться. Эвита, повторял я, Эвита, надеясь, что в имени окажется какое-то открытие; ведь в конце концов Она и была своим именем. Однако имена ничего не сообщают — они лишь мимолетный звук, сгустки речи. Я вспомнил время, когда гонялся за обрывками Ее тени, также ища Ее утерянное тело (как это рассказано в нескольких главах «Романа Перона»), вспоминал летние месяцы, когда накапливал документы для биографии, которую собирался написать и которая, как можно предвидеть, должна была называться «Утраченная». Влекомый этой страстью, я побеседовал с Ее матерью, с мажордомом Дома президента, с парикмахером, с директором киностудии, с маникюршей, с портнихами, с двумя актрисами Ее театральной труппы, с музыкантом оперетты, нашедшем Ей работу в Буэнос-Айресе. Я беседовал с людьми маргинальными, а не с министрами и не с льстецами Ее двора, потому что они были не такими, как Она, они не могли видеть, по лезвию какого ножа и по краю какой пропасти постоянно шла Эвита. Они рассказывали о Ней чересчур витиеватыми фразами. Мне же, напротив, хотелось узнать задворки Ее жизни, темные закоулки, то, что в Эвите было невыразимого. Следуя Вальтеру Беньямину, я полагал, что, когда исторический персонаж уже ушел в иную жизнь, дозволено описывать все его прошлое — как апофеозы, так и тайные моменты. Возможно, поэтому мне в «Романе Перона» удалось только рассказать о сугубо частной жизни Перона, а не о его публичных деяниях: когда требовалось охватить все целиком, текст крошился у меня между пальцами. Не так было с Эвитой. Тут надо было только двигаться вперед. Но когда я решился за это взяться, оказалось, что мои записи голосов и заметки превратились в прах, сгнили в желтых ящиках, которые я возил из одного места изгнания в другое. Рождению этой книги способствовала и другая, еще более тяжелая неудача. В середине 1989 года я лежал в постели в Буэнос-Айресе, неся покаяние и очищаясь от злосчастного мертворожденного романа, как вдруг зазвонил телефон и кто-то заговорил со мной об Эвите. Голоса этого я прежде никогда не слышал, и мне не хотелось его слушать. Если бы не летаргическое состояние, вызванное депрессией, я бы повесил трубку. Однако голос настаивал и вынудил меня встать с постели и вовлек меня в авантюру, без которой «Святая Эвита» не возникла бы. Пока не пришло время рассказывать эту историю, но когда я ее расскажу, станет понятно, почему не пришло.
Минуло несколько ночей, мне снилась Она. Она была огромной бабочкой, повисшей в вечном безветренном небе. Одно черное крыло простиралось вперед, накрывая пустыню, загроможденную соборами и кладбищами; другое крыло, желтое, летело назад, роняя чешуйки, на которых были изображены картины ее жизни в порядке, обратном историческому, как в стихах Элиота: «В моем начале мой конец. \ И не зовите это неподвижностью: \ здесь прошлое и будущее слиты. \ И нет движения ни „из“, ни „к“, \ нет ни подъема и ни спуска. \ Есть только эта точка, точка неподвижная».
Если этот роман похож на крылья бабочки — история смерти, движущаяся вперед, история жизни, движущаяся назад, просматриваемая тьма, оксюморон подобий, — он также должен быть похож на меня, на остатки мифа, за которым я попутно охотился, на меня, который был Ею, на то, что мы любим и ненавидим, на то, чем была моя родина, и на то, чем она хотела стать, но не смогла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48