Занзибар. Я особенно люблю этот пляж. Одно его название зовет далеко, очень далеко. Так и видишь женщин с гирляндами цветов вокруг шеи, бирюзовые бухты и коралловые рифы. Как в старинном хите Ахима Райхеля, который я каждый раз напеваю, когда бываю здесь:
Ich hab die ganze Welt gesehen,
von Singapur bis Aberdeen
wenn du mich fragst, wo's am sch?nsten war,
sag ich: Sansibar!
Aloha heja hej aloa heja hej aloa heja hej!
Занзибар! Пляж мечты на острове Силте, между Рантумом и Хёрнумом.
Ребенком я два раза проводила здесь летние каникулы в лагере Пуан Клент. Страшно скучала по дому и ужасно боялась морского чудовища по имени Екке Неккепен. Вожатая фройляйн Нисен – я до сегодняшнего дня помню ее лицо с выпученными глазами – казалось, вот-вот они выпадут и запрыгают по полу – рассказывала нам на ночь «милые» сказки.
Про Екке Неккепен, который бродит ночами по дюнам и ищет свою любимую еду: вкусное, вкусное детское мясо. И потом он из-за страшного голода, если не найдет ничего лучшего, ночь за ночью откусывает по куску пляжа. Поэтому самое узкое место на Силте – Пуан Клент, где царствует страшный Екке Неккепен.
Легко можно представить, что в восемь лет после подобных историй я проводила бессонные ночи на своей двухъярусной постели. Кроме того, мне мешали спать медузы, которых мальчишки подкладывали в кровать.
Помню, там был Йенс, очень красивый мальчик, смертельно в меня влюбленный. Он, конечно, не мог признаться в своих чувствах, но компенсировал это тем, что клал мне в кровать самых больших медуз и поджигал, когда я оказывалась – была поблизости. У мальчиков это называлось: «Пернуть огнем». И я уже тогда понимала, что в делах любви мне будет нелегко.
Тем не менее мне нравился Силт, и я возила туда почти всех моих друзей, чтобы с чувством гордой хозяйки показать им мой остров.
Конечно, я была здесь и с Филиппом. Правда, он тоже знал Силт. Его старший компаньон Юлиус Шмитт владеет здесь, как он выражается, «лачугой».
«Лачуга» называется «Волнолом», располагается прямо на краю Рантума и представляет собой четыре связанных вместе домика с красными крышами. Свой парк машин Юлиус Шмитт прячет в невидимом за дюнами гараже.
Мне нравится Юлиус, хоть он неприлично богат. Хотя бы потому, что на мой вопрос, сколько уже у него миллионов, он отвечает: «Сколачивание моего состояния закончено».
Юлиус слишком уверен в себе, так что ему больше незачем напускать на себя надменность.
18:05
Пришло время связаться с Ибо.
Бедняга не может до меня дозвониться, потому что не знает мой новый номер мобильного телефона. Она вообще не знает, что произошло, и конечно, страшно волнуется. Скорее всего. Хотя сейчас, после шести, в Химмельрайхе самый большой наплыв посетителей.
Для гостей лучшая часть уикенда еще впереди, и они расслаблены и дружелюбны.
Интересно, везде ли в мире по субботам сразу после шести все так же замечательно хорошо?
Марпл начала рыть яму. Я растроганно посматриваю на нее, как мать на свою шаловливую дочку.
«Ибо? Алло, это я».
На заднем плане я слышу милый шум кафе «Химмельрайх»: гул голосов, звук кофеварки, кто-то как раз вспенил молоко, звон посуды, тихую музыку Рэнди Кроуфорда.
Ибо любит Рэнди Кроуфорда. Она уже лет десять подпевает, когда слышит «One day I'll fly away». Сегодня дела в кафе идут отлично, если она поет «Wild is the wind».
Love me, love me, love me, say you do…
Да, и в моей Ибо притаилась сентиментальная душа. Но, как правило, она это отлично скрывает.
«Куколка! Ты что, с ума сошла?»
«С чего ты взяла? Мне пло…»
«У тебя заскок! Я часами не могу до тебя дозвониться! Что случилось с твоим чертовым телефоном?»
«Я поменяла номер. Ибо, мне жаль…»
«Поменяла номер? Скажи, ты вообще имеешь представление о том, что здесь творится? Ты не можешь так просто обрубить все концы! Твой торчит возле меня и хочет знать, что, собственно, происходит. И не верит, что я ничего не знаю».
«Филипп в Химмельрайхе?» Хотя это ничего не должно бы значить для меня, сердце учащенно забилось. От радости. Потому что он меня ищет. Или от боли, потому что не знаю, пойдет ли мне на пользу, если он меня найдет? Понятия не имею. Возможно и то и другое.
«Ибо, а что он сказал?»
«Послушай, куколка, я понятия не имею, что происходит. Но одно я тебе скажу: мужик чертовски разъярен. И, насколько я понимаю, он имеет на это полное право. Он сказал, что ты облила его костюмы красным вином и погубила ковер. Это правда?»
«И меня были причины, можешь поверить. Ты ведь знаешь, как мне важно, чтобы мой партнер был аккуратно одет».
«Скажи мне наконец, что стряслось. Я тут с ума сойду. Подожди, я возьму телефон на кухню…»
«Ибо? Я тебя плохо слышу. Ибо?..»
«Да, да. Надо говорить потише. Филипп сидит за третьим столиком и очень подозрительно на меня поглядывает. Возможно, он догадывается, что я говорю с тобой. Ну, так что случилось? Ничего не пропускай, не преувеличивай, не подтасовывай факты в свою пользу. Просто скажи мне как есть – что произошло?»
Да уж, это отрезвляет.
Когда я говорю с Ибо, я точно знаю, что мне незачем плакать, пытаясь ее разжалобить, или истошно вопить. Это ее совершенно не впечатляет, не пробуждая ни сожаления, ни солидарности. Ее интересуют только факты, на основании которых она выскажет свое мнение и свой приговор.
Я делаю глубокий вдох. Речь идет о том, чтобы убедить ее в серьезности происшедшего. С этим у меня проблем не будет, потому что все, буквально все, свидетельствует против недостойного Филиппа фон Бюлова.
«Помнишь Бенте Йохансон?»
«Конечно».
«Вчера вечером мы встретили ее в Парижском баре. Она тут же вцепилась в Филиппа и поволокла его в угол. Мне это сразу показалось подозрительным. И утром я решила его бросить совсем ненадолго, но тут зазвонил его мобильник и…»
«Куколка, при всем моем к тебе уважении, у тебя определенно не все дома. Честно. Филипп тоже рассказал мне про вчерашний вечер. Я знаю, что ты ненавидишь, когда он оставляет тебя одну больше чем на пять минут. И я знаю, что Бенте Йохансон для тебя как красная тряпка для быка. Но этого достаточно, чтобы замочить красным вином его старые боксерские трусы. Но все дорогущие костюмы? Куколка, это чересчур!»
«Ибо, дай же мне рассказать до конца! Ты же не думаешь всерьез, что это и была причина, почему я… алло… Ибо?»
«Подожди секундочку».
Я слышу шум.
Ее голос становится громче.
«Нет, с чего ты взял? Нет, это не она. Черт, возвращайся за свой столик, да она вовсе не хочет с тобой разговаривать».
Шум.
Кто-то берет телефонную трубку. «Куколка? Это ты?!»
Это мой Филипп! Мой Бюлов-медвежонок, его характерный глубокий голос, которым можно озвучивать Шона Коннери. Мой Филипп, который сегодня наверняка остался без пены для бритья и которому так к лицу первое серебро в бороде. Знайте, что с трехдневной щетиной мой Филипп выглядит, как Клинт Иствуд после долгой скачки по пустыне Невады: мужественный, отважный, мучимый жаждой.
«Куколка? Проклятье! Скажи что-нибудь!»
В его любимом голосе все-таки явно слышится раздражение. Когда он злится, у него над правым глазом дергается жилка. Она голубая и придает ему такой вид, как будто от него можно ждать чего угодно, хотя обычно он вполне предсказуем. Мой Филипп всегда точно знает, что он делает, даже в гневе ему не изменяет холодный ум.
Только бы не впасть в сентиментальность. Почему он, собственно, злится? Что он о себе воображает, с какой стати кричит на меня? На меня, страдающую, терзающуюся, на жертву. Я права, и это его вина, что я снова одинока.
«Куколка, ответь мне сейчас же, что это за представление!!»
Я молчу.
«Где ты? Я хочу тебя видеть! Какой черт в тебя вселился? Ты должна мне тысячу объяснений!» Он тяжело дышит в трубку.
Я хватаю ртом воздух.
Потом я слышу, как чужим, металлическим голосом произношу:
«Я ничего тебе не должна».
Я выключаю мобильник, падаю на полотенце, смотрю в безоблачное, нежное, мягкое вечернее летнее небо.
И на глаза наворачиваются слезы.
18:30
Не знаю, ревность – это плохое качество? Лично я считаю ревность нормальным делом, когда для нее нет повода.
Ах, какие великолепные сцены я разыгрывала, какие ставила трагические пьесы для одной актрисы, о которых я и сегодня вспоминаю с удовольствием. На самом деле я взлелеяла в себе ревность, чтобы всегда иметь освежающий и обильный источник захватывающих драм. Эта неотъемлемая часть человеческих отношений достойна самого пристального внимания.
Мне нравится волноваться, особенно если я точно знаю, что никаких оснований для волнения нет. Это так же прекрасно, как быть больным, не чувствуя никакой болезни. Или когда тебя утешают, а никаких причин для горя у тебя нет. Или тебе готовят грелку, а живот и не болит.
Благодаря ревности, я попадала в дивные ситуации, что добавляло в жизнь новых красок и тем для разговоров.
Например, я всерьез собиралась оставить Себастьяна, моего второго близкого друга, из-за Нены. Нена только что спела хит «99 воздушных шаров», а Себастьян после концерта стал бурно восхищаться ее прической. Целый день я была безутешна. Нет, на самом деле: я целый день делала вид, что мое сердце разбито.
Я могу внушить себе все, что захочу. Я могу усмотреть угрозу моим романтическим отношениям даже со стороны приближающейся официантки или американской актрисы, а если поднапрячься, то даже и голого манекена в витрине. Не хочу показаться нескромной, но, по-моему, у меня необычайное дарование по части «ревности или как сделать все еще хуже». Я могла бы вести семинары в народном университете.
При этом, хотя я из всякой мухи делаю слона, я никогда не принимала в расчет по-настоящему плохого исхода. Странно, но я никогда не опасалась того, что могу быть обманута. Хотя – обстоятельство, о котором мне следовало бы задуматься, – обманывали меня много раз.
Себастьян вступил в связь с пучеглазой блондинкой, пока я лежала в больнице, где мне удаляли три зуба мудрости. Он не придумал ничего лучше, чем исповедоваться мне на следующий день после операции. Я рыдала три ночи и опухла от слез, как будто распухших щек было недостаточно. Я выглядела, как бычья лягушка перед тем, как лопнуть.
Я простила Себастьяна. К сожалению, в этом не было необходимости, потому что он уже сделал выбор в пользу пучеглазой. Правда, этот выбор я по сей дня не могу ни одобрить, ни просто понять.
Так же ушла и моя большая, большая любовь. Бен Коппенрат – наследник династии книготорговцев из Кёльна, где я семестра три изучала германистику, – изменил мне с моей тогдашней соседкой по комнате. Непостижимо, но она была куда толще и ничуть не красивее меня.
До сих пор не знаю, что легче выдержать: когда твой любимый, изменяя тебе, проявляет хороший вкус или плохой.
У меня лично меньше проблем, когда после его измены я могу немного похвастать. Мало чести той из нас, которая любит мужчину, чью новую возлюбленную стыдно показать друзьям. Но, с другой стороны, плохо и то, когда все, кто тебя утешал, остолбенело изумляются, почему этот тип вдруг вернулся к тебе, после того как уходил к такой потрясающей бабе.
В оправдание Бена я могла бы сказать только одно: в момент преступления он был в стельку пьян. И с умным видом еще раз процитировать моего старого приятеля Гёте: «И с этим пойлом в брюхе увидишь Елену в любой старухе».
После двух графинов Сангрии из моей соседки Уты получилась Елена Прекрасная, а из нашей квартирки – место преступления.
Интересно, что мужчины охотно оправдывают свою неверность биологической необходимостью. Напротив, верность они считают сверхъестественным подвигом самообуздания, за который им полагается признание и похвала. Так же, как за почищенную ванну.
«Ходить налево – все равно что заниматься онанизмом», – говаривал даже Говард Карпендэйл, мнение которого по другим вопросам я очень высоко ценю.
Чтобы у вас не сложилось неверное впечатление: на его концерт в Берлинском Конгресс-центре я попала совершенно не по своей воле. Филипп оказал Говарду кое-какие юридические услуги и получил два входных билета. Я посчитала невежливым не воспользоваться ими.
Первые две песни оставили меня абсолютно безучастной. Поглядывая на Филиппа фон Бюлова, я видела, как он демонстративно смотрит на часы, чтобы показать, что дистанцирует себя от происходящего на сцене. Через полчаса я услышала, как хлопаю в ладоши и необычайно громким голосом кричу: «Хови! Хови!» Через час я вынуждена была попросить у сидевшей рядом дамы бумажный платок. Во время любовной песни что-то попало мне в глаз.
В перерыве я купила брелок для ключей с Карпендэйлом, и кофейник с Карпендэйлом, и какую-то светящуюся штучку в форме сердечка, которой я размахивала во втором отделении на каждой медленной песне.
Во время финального поппури я больше вообще не могла усидеть на месте.
«Твои следы на песке – дверь в дверь с Алисой – Ночью, когда все спят – Hello again – Кому после меня ты расскажешь о твоих снах».
Почему-то большинство текстов я знала наизусть. Я проталкивалась к сцене, чтобы, по возможности, быть ближе к творцу. Хотя это было необязательно, потому что Филиппа, само собой разумеется, пригласили на вечеринку после шоу. Естественно, в присутствии исполнителя. Но я такая. Когда меня охватывает восторг, я не прячу свои чувства. Кроме того, я чувствовала, что огромная толпа вокруг меня поддерживает и так же увлечена, как я. Когда все восхищены, я тоже. Когда все грустят, я тоже. Послали бы меня на похороны совершенно незнакомого человека, я бы горько плакала, если бы у всех вокруг текли слезы. По сути – тот же феномен, что на пароме в Англию. Блюет один, блюют все.
Говард по сцене подошел ко мне довольно близко и – могу поклясться – долгие секунды смотрел только на меня.
Возможно, на семинарах для суперзвезд и для ведущих политиков их этому учат: «Как смотреть в толпу, чтобы каждый верил, что ты смотришь только на него?»
Две женщины – справа и слева от меня – истерически вопили: «Ховииии!» Глупые козы. Как будто они кому-то нужны! Я повернулась и посмотрела на воющую толпу. Все подпевали, обнимались, размахивали руками. Я представила себе, как стою на сцене в свете прожекторов, а они все взывают ко мне:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22