— Американцы, — прошептал другой. Жизнь его была теперь спасена, но он был слишком слаб, чтобы доползти до танков. А как же Адольф? Кончалась ли на этом его жизнь, разбил ли ее этот поток, эта армия, которая с грохотом и скрежетом двигалась по немецкой земле? Мальчики легли на траву и укрылись ветками. Этой ночью они лежали вместе, согревая друг друга. Утром они пошли в деревню. Еврейский подросток решил разыскать американцев. Он сказал:
— Пошли вместе!
Но Адольф не пошел с ним, ему незачем было отыскивать американцев. Он брел по деревне. На него пялили глаза: юноша в черных военных брюках с красным кантом, со стриженной по-солдатски головой и в арестантской куртке. Он вошел и сел на скамью в деревенской церкви. Вошел и сел на скамью в деревенской церкви оттого, что двери ее были открыты, оттого, что больше нигде не было открытых дверей, оттого, что он падал от усталости и не знал, куда ему податься. Здесь его нашел священник. Он нашел его спящим. Может быть, так было суждено? Может быть, это перст божий? В воскресенье священник в своей проповеди сказал:
— Истинно, истинно говорю вам: слушающий слово мое и верующий в пославшего меня имеет жизнь вечную и не предстанет пред судом, а уже пришел от смерти к жизни. Истинно, истинно говорю вам: придет час, и он пришел уже, когда мертвые услышат глас сына божьего и те, кто внемлет ему, будут жить.
Хотелось ли Адольфу жить? Хотелось ли ему предстать перед судом? В церкви были женщины и беженцы, были и мужчины, поспешно натянувшие гражданское платье, чтобы избежать плена. В церкви оказались и американские солдаты, они прислонили свои карабины к церковным скамьям и держали молитвенно сложенные руки на стальных касках. Они сберегли свою жизнь. Они называли себя освободителями. Они явились из-за океана. Это были крестоносцы. В нацистских школах Адольфу Юдеяну приходилось слышать о крестовых походах, но его наставники неодобрительно отзывались о них. Наставники проповедовали завоевание земли, а не далеких небес. Они считали, что не стоит отвоевывать гроб господень, однако гробы их не пугали. Адольф больше не верил своим воспитателям. Он больше не верил людям. Он решил служить всевышнему. Богу отцу, и сыну, и святому духу.

Ему не хотелось умирать. Но он чувствовал близость смерти. И ему было страшно. Юдеян сел в автомобиль, поданный его верноподданными, вольноотпущенниками, но не отпущенными на волю слугами, это была изрядно потрепанная колымага, почти фронтовая. Они ехали в боевой обстановке, они были разведдозором и наступали. В каком же направлении они наступали? Направление было безразлично. Важно было наступать. Юдеян приказал:
— На вокзал.
Он не знал, что ему делать на вокзале. Но вокзал был определенной целью. Он был объектом. Там можно было спрятаться. Там можно найти укрытие. Можно бесследно исчезнуть, уехать, снова пропасть без вести, снова умереть, не умирая. Юдеян мог стать легендой, как «Летучий голландец», и Ева гордилась бы им. Вокзал находился поблизости. Юдеян сидел рядом с шофером, другой парень устроился на заднем сиденье, за его спиной. Однако Юдеян заметил, что машина идет не к вокзалу, они петляли, мчались вперед, сворачивали, кружили, словно что-то отыскивая, — вероятно, они высматривали подходящий закоулок или тупик, глухие места, удобные для убийства, а может быть, они искали шумные улицы, где грохотал уличный транспорт и где одинокий выстрел не привлек бы внимания; они действительно вообразили, что Юдеян уплатит по чужому счету, болваны, они полагали, что поймали его в свои сети; но Юдеян прекрасно разбирался в ситуации, вот так же ездил он в лес, выполняя приговор фемы; ударить сзади или выстрелить в спину, забрать у покойника бумажник, распахнуть дверцу машины и выбросить труп к чертям собачьим; он в этом прекрасно разбирался, и таков был, в конце концов, приказ фюрера — уложить на месте начальника, который изменил, который капитулировал; это был приказ для каждого, особенно для вот таких, австрийских эсэсовцев, единокровной гвардии фюрера; но Юдеян не изменил, не капитулировал и страх чувствовал только в Риме, этом проклятом поповском логове, он чувствовал страх, но не был трусом, и с ним этот номер не пройдет; они мечтали на его деньги пойти в бордель, но Юдеян не даст им расстрелять себя при попытке к бегству, он сам изобрел этот прием, и его не заставят бежать. Он применял тактические обходы, шел окольными дорогами, путь вел через пустыню, вехами ему служил помет шакалов, но его целью оставалась Германия, его фата-морганой по-прежнему была Великая Германия, и ничто не могло сбить его с пути — он зарычал на них. Машина мгновенно остановилась. Ветхая жесть еще дрожала. Юдеян с наслаждением орал на них. Они же его солдаты, его цепные псы, его молодчики. Он основательно вправил им мозги. Они узнали голос своего господина. Они не возражали. Они не отпирались. Они готовы были лизать ему сапоги. Он вышел из машины и приказал: «Кругом марш!» Они развернули машину и дали полный газ. Их путь вел в Валгаллу. Юдеян охотно приказал бы им явиться в его распоряжение. Но куда бы он приказал им явиться? Прямо в ад? Юдеян не верил в ад. Он уже взрослый. Его уже просветили. Никакого ада нет. Им только пугают детей. Черт был просто черным подручным у попов. Им оставалось только явиться в распоряжение смерти — надежного друга, верного сподвижника, смерти, которой так боялся маленький Готлиб, а Юдеян, храня верность школьной песне об Андреасе Гофере, которую разучил маленький Готлиб, не раз посылал смерть в долину, и не только в долину.
Впереди оказался туннель. Он манил Юдеяна. Юдеян вбежал туда, его точно втянуло. Он снова вошел в ворота подземного мира. Это был вход в царство мертвых. Туннель, прямой и прохладный, как бы канализационная труба городского транспорта, здесь громыхали автобусы, а неоновые лампы изливали в эту преисподнюю мертвенный свет. Вот где они хотели застрелить его. Инстинкт не обманул Юдеяна, он выскочил из машины в последнюю минуту. Он стремительно зашагал по узкому тротуарчику, тянувшемуся вдоль стены туннеля. Ему чудилось, что он вошел в свою могилу. Это была длинная, выложенная кафелем, гигиеническая могила, напоминающая кухню, холодильник и писсуар. В морге не набивают рот землей. Землей набили рот жертве фемы. Жертвой был тогда молодой человек. И Юдеян был еще молодым. Жертвой оказался его товарищ. Полевые лопаты быстро закопали жертву. Да и другие наглотались земли. В Польше, в России, на Украине многим заткнули рот землей. Сначала их заставляли вырыть себе могилу. Потом раздеться. Голыми стояли они у своей могилы. Фотоснимки отсылались в самые высокие инстанции, их передавали друг другу, их рассматривали за завтраком и непристойно острили. Зачатие и смерть, обручение со смертью — это древний, очень древний миф. На место казни отправляли профессора — специалиста по расовой теории, доцента, знатока истории нравов, чтобы изучить половые реакции в минуту смерти. Фотоснимки публиковались в «Штюрмере». Газету вывешивали на школьном заборе. Восьмилетние читали. Восемнадцатилетние убивали. Тела, изрешеченные пулями, заполняла могилы. Истерзанные, обесчещенные жертвы и бесчестные насильники, а надо всем этим — небо. Следующие засыпали могилы землей. Земля была и над Юдеяном: над туннелем находился сад на Квиринальском холме. Римские папы прогуливались по этому саду. Римские папы молились в этом саду. Их молитвы не были услышаны, и чего они, собственно говоря, требовали от господа бога? Две тысячи лет христианского просветительства, а кончилось все Юдеяном! Зачем же тогда было изгонять старых богов? «Не убий!» Разве эта заповедь звучала под сводами туннеля? Pontifex maximus в древнем Риме не знал этой заповеди. Он охотно смотрел бои гладиаторов. Pontifex maximus в новом Риме был слугой декалога, он приказал проповедовать эту заповедь, повелел соблюдать ее. Но разве после этого перестали убивать? А сам пастырь христианского стада, сам Он хотя бы отвернулся от убийства, признался перед всем миром: «Видите, я бессилен, они убивают вопреки заповеди божьей, вопреки слову своего пастыря»? Так будьте же справедливы к Юдеяну! — отдавалось эхом под сводами туннеля. Маленького Готлиба учили в школе, что и папы вступали в, союз со смертью, и было время, причем совсем не так давно, когда папы давали работу даже палачам, даже таким людям, как Юдеян, а скольким полководцам воздавали честь римские лапы и сколько раз благословляли их победоносные знамена! Будьте же справедливы к Юдеяну! Короли тоже разгуливали по саду Квиринала, любуясь красками заката. Короли не были так импозантны, как папы; Юдеяну они все еще представлялись в виде карикатур на страницах юмористических журналов времен первой мировой войны — маленький Готлиб тогда еще только научился читать; «на карикатурах короли выглядели тщедушными, измена была написана у них на лице, а рука боязливо сжимала ручку зонтика. Разве и Чемберлен не ходил с зонтиком, эта комическая фигура, этот миротворец, собиравшийся отнять у фюрера войну; короли и их дипломаты просто жалкие фехтовальщики, сражающиеся зонтиками против грозовых туч судьбы. Юдеян против зонтиков. Маленькому Готлибу хотелось стать настоящим мужчиной, ой решил не подчиняться ни отцу-учителю, ни отцу небесному. Настоящие мужчины не боятся никакой непогоды, они презирают ярость небес. Настоящие мужчины под градом пуль идут во весь рост навстречу врагу, их не пугает огненный шквал — так представлялось маленькому Готлибу, так будьте же справедливы к Юдеяну! Фары автомобилей светились в туннеле, как глаза огромных хищных зверей. Но хищники не угрожали Юдеяну. Они гнались за другой добычей. Псы ада не загрызли Юдеяна. Они преследовали другую дичь. Юдеян дошел до конца туннеля. Преисподняя выпустила его на волю. Он достиг выхода. Могила отпустила его. Царство мертвых выплюнуло его.
Он стоял в начале виа дель Лаваторе. Улица была тиха и пустынна. Уже спустилась теплая ночь. Но в другом конце улицы раздавалось пение, и оно манило Юдеяна.

Я хотел затворить окна, хотел захлопнуть деревянные ставни, иссушенные солнцем, изрядно потрепанные ветром, я хотел плотно закрыть их, потому что Вавилон разрушен, на площади уже не говорят на двунадесяти языках, один язык заглушил все остальные: немецкий женский хор стоял у грота с колоннами, прямо под богами и полубогами, перед сказочными существами в барочных одеждах, перед древним окаменевшим мифом, перед водой из римского водопровода, женский хор был залит лучами прожекторов и пел «У заставы, у колодца липа шелестела», хор пел свою песню посреди Рима, посреди ночной темноты, никакая липа не шелестела над ними, нигде, куда ни глянь, не увидишь ни деревца, но они там, внизу, у фонтана оставались верными себе, оставались верными своей верности, они были искренне растроганы и своей липой, и своим колодцем, и этим «У заставы»; какие торжественные минуты, они встречают их своей песней, ведь они долго копили деньги и приехали издалека. Что же я мог поделать? Закрыть окно и захлопнуть деревянные ставни? Но он стал рядом со мной, задев меня сутаной, и мы высунулись из окна, а он опять начал вспоминать, как увидел моих родителей и брата Дитриха, он смотрел на них сквозь стеклянную дверь гостиницы, и он сказал мне:
— Твои родители еще ужаснее моих, они окончательно погубили свою душу.
Я тоже увидел их за стеклянной дверью гостиницы, хотя никогда там не был, но я отлично видел их, я был слишком высокомерен для того, чтобы пойти и взглянуть на них, что же я мог поделать, и я ответил ему:
— Отстань от меня со своей теологией. — И что же я мог поделать, если женский хор пел внизу все куплеты песни о липе и какой-то усталый итальянец, которому захотелось спать, принялся браниться из окна, а мужчина, сопровождавший женский хор и восхищавшийся пением, крикнул наверх: «Заткнись, старый макаронщик», — что же я мог поделать? Подъехала полицейская машина, остановилась у фонтана, полицейские с удивлением смотрели на поющих женщин, затем машина медленно двинулась и скрылась за поворотом — что они могли поделать? А с виа дель Лаваторе вышел человек и присоединился к женскому хору и к мужчине, который перед тем крикнул «заткнись, старый макаронщик», и…
Он обрадовался, что нашел их, что встретил их здесь. Он был рад. Юдеян пришел сюда на звуки песни, немецкой песни. И этот некогда могущественный человек благоговейно внимал пению немецких женщин: их песня — это Германия, их песня — это отечество, это немецкие «застава» и «колодец», это немецкая липа — словом, все, ради чего стоило жить, бороться и умереть. Юдеян не добавил: и убивать. Он не считал себя убийцей. Он бравый старый вояка, и эта песня была усладой для сердца бравого старого солдата, музыкой, обновляющей душу. Когда они кончили, Юдеян крикнул: «Браво!» — подошел к ним и представился, хотя и под чужим именем, а так как они стояли в ряд, словно войсковая часть на перекличке, он дал волю своим чувствам и обратился к ним с небольшой речью, сказал о том, как возвышенна эта песня, как важен этот исторический час, сказал о немецкой женщине, о знаменательной встрече здесь, в чужой стране, о сердечном привете от отечества, прозвучавшем в этой привлекательной для немцев, но, к сожалению, предательски настроенной страде. И они поняли его, они все постигли, и мужчина, крикнувший «заткнись, старый макаронщик», крепко пожал Юдеяну руку, поблагодарил за яркую речь, оба почувствовали, как глаза их увлажнились, и оба по-мужски подавили слезы, ибо немецкие мужчины не плачут, они полны германской суровости, но сердце смягчается, когда на чужбине они слышат пение немецких женщин и вспоминают об отечестве, о колодце у заставы.
Я же думал об Адольфе: я тебе не верю, у тебя к этому нет призвания, и ты сам знаешь, что бог не призывал тебя; ты был свободен, одну-единственную ночь был ты свободен, тогда, в лесу, но ты этой свободы не вынес, как пес, потерявший хозяина; тебе был необходим новый хозяин, и тут тебя нашел священник, а ты воображаешь, что это бог призвал тебя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27