Оно билось и не находило выхода, оно грызло, рвало все, что раньше служило ему обиталищем, с дикой радостной яростью, которая наполняет узника при звуках, обозначающих тюремный бунт, оно пыталось пробить стены темницы и все больше запутывалось в тесных, темных и сырых лабиринтах горячего нутра, ползло по бесконечным тоннелям кишок, связывая их в Гордиев узел, разрешить который можно было лишь однимединственным способом... Дора отчаянно закричала, теряя сознание, и ударилась всем телом несколько раз о стену, чтобы разбудить соседей. Должно быть, одного ее крика уже было вполне достаточно: перепуганные догадливые люди вызвали "скорую" и высадили дверь, поскольку сама Дора лежала на полу, не в силах пошевелиться. Последним, что она помнила, была неопределенная мысль: "Ну вот..."
Палата была огромной, человек на тридцать или больше, с широкими окнами, выходящими на оживленную городскую магистраль и занавешенными неопределенно-пыльного оттенка шторами. Под потолком жужжали, противно подмигивая, собранные в пары лампы дневного света, сурово давая понять обитательницам коек, где они, и что с ними проиходит, - на тот случай, если какое-либо событие отвлечет их внимание. Обнаружив на месте живот и догадавшись, что первые схватки отпустили ее, Дора испуганно разглядывала палату, натянув до подбородка серенькое, в тон небу и миру за окном, тонкое одеяло. Она металась беспокойным взглядом кругом себя, отмечая то облупившуюся краску на железной спинке кровати, то замысловатые разводы на потолке, настолько сложные и искусные, что напоминали подробную географическую карту, то плывущую в чьих-то руках по воздуху стеклянную посудину, полную жидкости пивного цвета, то, наконец, свои собственные руки, неестественно белые и длинные, вытянувшиеся поверх одеяла, с выпуклыми твердыми костяшками. Сознание ее, пережив вначале приступ невыносимой боли, теперь совершенно оцепенело в новой обстановке и в преддверии пугающих событий, которые должны были начаться с минуты на минуту, потому Дора лишь чутко воспринимала происходящее вокруг, даже не пытаясь что-либо осмыслить. Ее слух, странным образом обострившийся, впитывал тысячи новых звуков: стоны, раздававшиеся из дальнего угла, скрип пружин тридцати или более кроватей, у каждого из которых был свой неповторимый оттенок, прихлебывание чая и иные свидетельства принятия пищи, которую привозили в специальных тележках, визжание несмазанных тележек, ворчание, весьма членораздельное для Доры, грязнули-сестры в заплатанном халате, которая развозила еду, журчание струи, если кто-то уринировал в "утку", приветственные крики и вопли самцов под окнами и еще много чего другого, входившего в нее и растворявшегося в напряженном молчании, воцарившемся у Доры в голове.
Один раз ее бегло осматривали: молодой нарядный доктор в накрахмаленном халате и шапочке, с неуверенным лицом, все косивший взглядом куда-то в сторону из-под круглых очков, встал рядом, попросил обнажить живот, провел по нему холодной влажной рукой, посмотрел в свои бумаги, пожал плечами и удалился, ни слова не сказав. Дору это не удивило и не расстроило, она вообще с большим трудом оценивала происходящее, зато ее соседке, полной женщине средних лет с простым квадратным лицом и чудовищным брюхом, визит доктора пришелся не ко двору, она долго возмущалась грубым и резким тоном, а затем вдруг неуклюже села на кровати, широко расставив колени, и обратилась к Доре с неожиданной нежностью:
- Муж-то есть, сестричка?
- Муж? - Дора потратила некоторое время, чтобы соединить прозвучавшее слово с полагающимся ему значением.
- Да и так все видно, - грустно усмехнулась соседка. - Кольца-то нет. Залетела, небось?
Дора не ответила; мысли ее исчезали, едва зародившись.
- Чего там, сестричка, - продолжала женщина, не обращая внимания на дорино молчание. - С кем не бывает. Я вот тоже, вишь, без батьки рожаю. Помер наш батька-то... - ее голос (лица Дора не видела) дрогнул и надломился плачем. - Сынка заделал и помер. Хороший был мужик, мы с ним душа в душу почти десять годков прожили, доченьку вот родили, теперь пацана хотели, а вот так оно вышло... - громкие всхлипы на время прервали ее речь. - Пошел в магазин, огурчиков купить, понимаешь, мне огурчиков сильно захотелось... Машиной его, грузовиком и... переехало. Такие дела. Все равно пацана рожу! - внезапно, сквозь приступы плача, вскрикнула она. - Ты не гляди, что старая. Заместо мужа мне, значит, будет, буду смотреть на него и Петра вспоминать... Девку на ноги поставила, и его тоже поставлю, не впервой. И ты не горюй, сестричка. Бледненькая ты такая, слабенькая... Не горюй, кому говорю!..
Некоторое время она еще что-то говорила насчет бабьей доли и свойственных ей событий, о которых Дора имела весьма смутное представление, но пылкая речь незнакомой женщины, обращенная к ней, завораживала одними лишь своими интонациями - так, наверное, вздыхает в поле одинокое дерево, пережившее бурю и расправляющее спутанные ветви, готовясь к новыми напастям, зная о них и пуская все глубже в землю узловатые, как пальцы, корни. С каждым новым словом, значение которых по-прежнему с трудом доходило до Доры, она ощущала в себе необъяснимую силу, готовность переживать испытания, прочную уверенность в своей природной, самочьей правоте, символом которой и была незнакомка, словно бы она посвящала Дору в древнюю тайну мироздания, совершая над ней запутанный магический ритуал. Постепенно входя в густой глубокий транс, Дора видела, как надменная, возвышенная и бесплотная красота женщины со стекла соединялась в ее душе с живым, жарким и страстным образом богини земного плодородия, в чертах которой неуловимым манером сочетались отчаяние и похоть, исступление жизни и предсмертная боль. Эти видения, переполнявшие Дору страхом и восторгом одновременно, не иначе означали прелюдию к окончательному свершению, своего рода подготовку, которую проходит душа, прежде чем испытать многочисленные муки превращения.
Около полуночи это началось. Живот вспучился еще больше, как будто угрожая тотчас лопнуть, разорваться в клочки, его хриплый рокочущий бас звучал громко и угрожающе, заглушая дорины стоны, нечто внутри билось и содрогалось, требуя немедленного освобождения. "С Богом, сестричка!" - прошелестел где-то рядом знакомый голос, определить который Дора была уже не в состоянии, и тело ее поплыло по сумрачным коридорам, изгибаясь от судорог, затем в глаза ударил ослепительно яркий белый свет, и такие же светлые неясные фигуры склонились над нею, проворно освобождая тело от одежд.
- Больно-о-о!! - закричала Дора что есть сил, - а-аа!! - потом еще несколько раз, слабея: - Больно, больно! А-аа, а-аа!!
- Тужься! - приказали светлые фигуры, приступая к ней с блестящими инструментами в руках. - Крепче тужься!
Собрав в комок все силы, которые девять долгих месяцев копила для этого судьбоносного мига, крепко закрыв глаза и до крови закусив губу, Дора напрягла тонкие мышцы тела, свившиеся сейчас в тугие жгуты, и, до отказа втянув в себя воздух, толкнула плод наружу, словно пушка, разрешающаяся от бремени тяжелым ядром, вложив в этот толчок, единственное, на что была способна ее слабая плоть, весь огонь полыхавшей в ней священной надежды.
Последовавший затем звук, похожий на артиллерийский выстрел, расшвырял врачей в стороны, и во всей комнате повис легкий туман, подобный пороховому дыму, но насыщенный, однако, запахом, который источает, взорвавшись, смертоносный баллон с ипритом. Оглушенная, в последнем всплеске сознания, счастливая Дора ощутила неземное, доступное лишь в исключительные моменты жизни, облегчение и блаженство, кружа в смыкающемся мраке небытия как птица, исцелившая, наконец, подбитое крыло...
- Куда же ты смотрел, щенок, черт бы тебя побрал?! - пожилой врач с закатанными, как у мясника, рукавами халата, поднимался с пола, опираясь на руку перепуганной насмерть, зажавшей нос медсестры.
- Какой странный случай метеоризма, - пожал плечами его коллега, молодой нарядный доктор с неуверенным лицом, боязливо кося взглядом в сторону из-под круглых очков. - Ни в одном учебнике...
- Блядство, - хмуро сказала акушерка, похожая на пожарного, держа двумя пальцами тонкое и мертвое, голубоватое дорино запястье, и, подумав, добавила с горечью: - Какое же, все-таки, блядство...
РЕКА
Каждое утро, пробуждаясь, больной видел в окне одну и ту же картину - острые верхушки сосен на далеком холме за рекой. То, что он видит сосны, свидетельствовало, что день начался, больной бодрствует и ему предстоит исполнить некоторое количество необходимых действий, раз и навсегда определенных негласным соглашением между ним, больным, и лечебницей. Действия эти были просты, и с течением лет постепенно стремились к нулю, он знал, что в определенный момент просто перестанет подниматься с постели и перейдет в состояние окончательной пассивности, тогда совсем скоро окончится его болезнь и наступит избавление.
Из окна можно было видеть противоположный обрывистый берег реки с гнездами ласточек, прорытыми в податливой глине, самих ласточек, вившихся у своих гнезд и часто нырявших туда на лету, зеленый выгон с сочной травой и пестрыми коровами, начинавшими громко кричать к вечеру, вдали - крыши и печные трубы деревеньки, холм и сосновый бор. Проснувшись, больной первым делом подходил к окну и тщательно разглядывал пейзаж, не произошло ли что-нибудь особенное за ночь, однако ритм жизни противоположного берега изменялся лишь в унисон временам года, ласточки улетали на юг и снова возвращались к своим гнездам, уходили и приходили коровы, сохла, а затем опять зеленела трава на выгоне, и одни только сосны у самого горизонта сохраняли неизменными свои очертания. Впрочем, перемены, конечно, случались: куда-то исчез прошлогодний зычный пастух, старик в сапогах и выцветших галифе, которого теперь подменяли мальчишки, целыми днями пинавшие мяч, целясь им в коров, стадо убыло, от него осталась едва ли половина, утром и вечером через выгон повадился ездить незнакомый человек на велосипеде, кажется, почтальон, поскольку он всегда вез с собой большую полотняную сумку, а старую, развалившуюся рыбацкую сижу на берегу кто-то основательно починил, и те же самые ковбои-мальчишки, освободившись от своих коров, вечерами торчали там с удочками до первых осенних заморозков. Больше ничего особенного больной не замечал, все оставалось на своих местах, река, пастбище, сосновый бор, небо, и это успокаивало его, вселяло в него некую уверенность и смутную надежду, что мир, существующий на том берегу, неподвластен бегу времени, как египетские пирамиды, как солнце, встающее всегда в одном и том же месте, из-за сосен, одновременно зажигая все окна бывшей помещичьей усадьбы, в которой помещалась лечебница. Само здание, выбеленный казенной известкой господский дом с обязательными колоннами и гипсовой лепниной по псевдоклассическому фасаду, давно и безнадежно разваливалось, пуская трещины в самых неожиданных местах, от фундамента до испорченной телеантенны на крыше, и больной часто думал о том, что будет, если в один прекрасный день он лишится привычного крова, а вместе с ним и вида из окна, расстаться с которым он был согласен лишь в том случае, если прекратятся, наконец, его болезнь и его жизнь.
Иногда больной пытался вспомнить какие-нибудь события, которые привели его в лечебницу, ведь эти события обязательно должны были произойти с ним, но прошлое рисовалось туманным и неопределенным, как сюжет давно, еще в школе прочитанной скучной книги с нарочито сложной интригой и ходульными персонажами. Кульминация совершенно выпала из его памяти, а развязка состояла из путанных неприятных фрагментов сугубо медицинского свойства, которые ничего не объясняли. Впрочем, пребывание в стенах лечебницы не удивляло и не огорчало больного, он считал свое состояние вполне естественным и не делал различия между прошлой свободной жизнью и нынешним заключением. Его склонность трезво оценивать положение вещей и делать соответствующие выводы врачи, не найдя другого выхода, включили в общую клиническую картину, которую нашли весьма своеобразной и противоречивой, поскольку эти выводы разделяли и они сами. Может быть, именно поэтому, или из уважения к прошлым заслугам, больного поместили в отдельную палату для наблюдений, предоставив, по его настоятельной просьбе, бумагу и карандаш.
Вначале он, подталкиваемый всем своим прошлым опытом, принялся за привычную работу, стремясь достичь, наконец, окончательной точности в описании кромешного мрака существования, вывести, воспользовавшись открывшейся бездной времени, окончательную формулу, контуры которой пытался очертить раньше, прибегая к сложным умопостроениям, метафорам, скрытым цитатам и соллипсизмам, но скоро навсегда оставил это занятие, поскольку увидел все как никогда более ясно. Это открытие очевидно доказывало справедливость пребывания его в лечебнице, поскольку невозможно искренне следовать определенной идее, не воплощая ее всей своей жизнью. Исписанные им листки вместе с оставшейся чистой бумагой он добровольно сдал медсестре, подчеркивая тем самым полную готовность к выздоровлению, в которое она и ее начальство все еще верили. Больной тоже в него верил, разумно считая эту веру обязательной частью своего бреда, и отличался от персонала только лишь тем, что начал готовился к выздоровлению еще в отрочестве.
Много лет кряду он посвятил поискам этого баснословного состояния, просто и доходчиво описанного во многих книгах, упорствовал, предпринимая отчаянные и даже не без риска для жизни попытки, скользя, как ему представлялось, по лезвию бритвы, но всегда, когда чудилось, что путь пройден почти до конца и совсем скоро откроются, сияя великолепием, новое знание и новый мир, он обнаруживал себя у самого начала, на дне глубокого ущелья, из которого однажды твердо положил себе выбраться. Иногда больной видел один и тот же, из года в год повторяющийся сон:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22