Признаться, мне трудно ответить на такой вопрос, он слишком туп и прям для исчерпывающего ответа. Но что случилось, то случилось, и не мне судить о причинах и следствиях. Собственно, я окончил тот день быстро и энергично, затем обо всем забыл, и прошла целая неделя, прежде чем вспомнил снова. Была все та же трамвайная остановка, все тот же сырой ноябрь, и последняя сигарета в зубах. Ничего особенного в голове у меня не вертелось, никаких тягостных мыслей, и кругом были люди, и погода установилась относительно теплая. Я бросил окурок даже не посмотрев, куда он, собственно, полетел, мне не было до него никакого дела, тем более, что приближался - на сей раз строго по расписанию - трамвай, однако краем глаза я успел заметить на рельсовом полотне мерцающий огонек. Чудо свершилось дважды!
Однако дар свой я распознал нескоро, ведь разбрасывать окурки отнюдь не самое важное занятие в жизни. Но всякий раз, когда я курил вблизи трамвайного пути, мой окурок приземлялся точно на рельс. Тут уже не могло быть никакой случайности, никакого стечения обстоятельств: источником чуда был я, и только я. Конечно, пришлось провести множество экспериментов, чтобы понять, как именно все происходит. Я даже стал вести дневник наблюдений, куда пунктуально заносил всю необходимую информацию: где именно ставился опыт, в какое время суток и при какой погоде, с какой силой, под каким приблизительно углом я бросал свой окурок и как именно. Спустя месяц я понял, что стал обладателем самого редкостного из человеческих дарований - умением с дистанции до пяти метров укладывать окурок на трамвайный рельс с помощью любого метательного движения. Мне не нужно было сосредотачиваться, я мог находиться в любом состоянии духа; сила и способ броска также никак не сказывались на результате, достаточно было просто подумать о том, чтобы окурок упал на рельс, - и вот он лежит, голубчик! Не имела значения марка сигарет, с фильтром они или без, мои или чужие, докурены наполовину или до фильтра. Сигарета не ложилась на рельс, если была целая и если я бросал ее не в направлении трамвайного полотна. Не удавались также эксперименты с папиросами и сигарами, во всех остальных случаях все происходило по единому сценарию: изящный пируэт завершался неправдоподобно точным приземлением. Притом, я мог повторять это несчетное число раз; однажды я уложил рядышком ровно двенадцать окурков!
Таков он, мой талант. Что скажете? Ну, для начала вы можете мне, конечно, не поверить: как это так, чтобы человек мог безо всякой тренировки, с кондачка вытворять подобные фокусы? Погодите, тут явно нечисто; если даже он говорит правду, в чем никакой уверенности нет, значит, упражнялся многие годы, совершенствовал свое мастерство, а теперь выдает плод многолетнего труда за врожденную способность. Господа, возражу я вам, где это видано, чтобы человек тренировался в метании окурков? Это за границей некоторые вытворяют что угодно, лишь бы попасть в Книгу рекордов Гиннесса, а у нас, при нашей жизни, никто не станет забивать себе голову таким чудачеством, когда есть дела поважнее. Тогда те из читателей, кто умней, поразмыслят и спросят: чем же тут гордиться? Играл бы он на музыкальном инструменте, или умножал и делил в уме шестизначные числа, или, на худой конец, работал бы ногами на пишущей машинке, тогда еще куда ни шло. А так... постыдился бы.
Верно, верно, мне и самому нелегко пришлось. Что с ним делать, с этим даром? Куда приложить? Уж не прикажете ли выступать в цирке? Была пора, когда я и вовсе отчаялся, полагая, что Создатель опозорил и наказал меня. Неужели не мог Он подыскать что-нибудь стоящее? Ведь я, если говорить начистоту, совершенно лишен иных талантов и склонностей, разве что пробовал в школе писать стихи, но сейчас о них и вспомнить совестно, такие они были. Оттого-то я и тосковал, тем и мучился, что представлял из себя одно сплошное порожнее место, голый пустырь, где никакая добрая трава расти не хочет, только сорняки. Ведь как хотелось к звездам, как хотелось ненапрасной, бодрой и жаркой жизни, проведенной в борьбе, падениях и взлетах! И вот - окурки... Что и говорить, незавидная участь.
Однако же, потом я образумился. Ведь у каждого своя стезя, каждый отмечен по-своему, и уж если дана тебе способность, не богохульствуй, радуйся. Пускай кривляется на сцене размалеванная девица, пускай визжит скрипкой лауреат, пускай все они малюют свои картины, прыгают в длину и в высоту, издают книжонки, двигают горы - я останусь на своем месте, неузнанный, неприметный, неся в себе удивительный, понастоящему редкий, ни с чем не сравнимый дар, о котором никто никогда не узнает, дар, который мог бы прославить своего обладателя в веках, поскольку никто и никогда не уложит с пяти метров на рельс двенадцать окурков подряд, тем более, при сильном ветре, этому нельзя научиться, будь ты хоть семи пядей во лбу. Давайте, развлекайте нас, жалкие клоуны, мечите перед нами свой дешевенький бисер - великий Никто, гениальный Аноним не слышит и не видит вас, он счастлив и пребывает в безмолвии.
ДЯДЯ СТЕПА
Уж если кому и приходилось на белом свете туго, то не вам и не мне, и не тем людям за окном, что тащатся в своих автомобилях незнамо куда, но точно не за своим счастьем, а человеку по имени Степан. Ведь кого чем наградил Бог; кое-кто и вовсе не радуется такой награде, а Степан и подавно. Как такому веселиться, если посмотришь на него и только вздохнешь. А ведь, самое главное, было бы из-за чего горевать: подумаешь, вымахал парень с пожарную каланчу, ну и что за беда? Другой вот от горшка два вершка, грудь-спина колесом, ковыляет на своих ножонках-отросточках, а Степан-то - эх, гляди какой! Но разве скажут люди: великан? Куда там, обзовут или шпалой, или оглоблей, или еще придумают чего похуже, и ходи себе как идиот, поплевывай на обидчиков сверху, да ведь на всех и слюны никакой не хватит. Трагедия!
Родился Степан большим мальчиком: четыре с лишним килограмма и полметра росту, так что едва не погубил свою бедную мамочку. Врачи только руками разводили: такая маленькая женщина, по правде говоря, совсем коротышка, и в животе, вроде, разве что хорек поместится, а вот взяла и родила здоровенного богатыря. Легко сказать - родила: пришлось в причинном месте столько раз покромсать, что когда, по числу разрезов, дожил Степан до семнадцати годков, был он уже здоровенным верзилой, хоть показывай в цирке за большие деньги как чудо света. Хотя, говорят, все пошло от воспитания: намучившись родами, мать решила остатки своей небогатой жизни перелить в дитятю, а тому, выяснилось, только волю дай. "Расти, сынок, - все приговаривала мама, - расти большой-пребольшой..."
Вот и началось. Под подушкой - книжки, на тумбочке - витамины, на кухне - дым коромыслом от супов и котлет, по выходным -музеи и театры, летом - Петергоф и Коктебель. Любой на таких харчах подойдет, как тесто, а Степу и просить не надо. То ли он к солнышку тянулся, то ли куда повыше, то ли уход за ним был особый, то ли в генах поломка вышла, но началась у парня веселая жизнь. Еще школу кончить не успел, а уже видел все по-другому, со своей колокольни, потому как поставь его ровненько, водрузи на макушку крест - вылитый Иван Великий, как с открытки. Красотища, конечно, если со стороны глядеть: шагает по улице витязь не витязь, но видно, что непростой человек, и что он там замечает со своей высоты, хрен его знает. Только стал Степан чаще задумываться о разных вещах, радуя маму, и глазами все куда-то в сторону зыркать, поверх крыш - поди разбери, что у такого на уме. Люди этих долговязых не любят, и правильно делают: кому охота смотреть на него снизу вверх? А если не с людьми жить, то с кем же еще? В лесу, что ли, прятаться?
Одним словом, помаялся-помаялся Степан на заре своей юности и взялся расти дальше, поскольку ничего другого делать он не умел. Школу перерос быстро: не такая уж она и гора, эта школа, чтобы долго чикаться, а как пробил головой чердак и жестяную кровлю, тотчас увидел дивный новый мир. То-то у бедняги дух захватило! Пробовали было взять его в оборот добрые люди, раз такой вымахал, унять и на путь наставить, звали и в пожарные, и в милицию, и налоговые органы, и даже в космонавты, да только зря. Разглядел Степан в дивном новом мире таких гулливеров, что куда там любому космонавту, потыкался-потыкался гулливерам носом в жесткие коленки, и принялся за свое, привычное. Сперва он им в пупок дышал, затем долго доставал макушкой до подбородка, и уж совсем выбился из сил, но могучая, скрытая в нем природа взяла свое. Еще и диплом в руки не дали, а глядел уже Степан на дружков-переростков сверху вниз и тяжело вздыхал: вот горе, опять перестарался, опять выгнало меня под самый потолок! Где теперь друзья, где собеседники, где милые девушки? Вот то-то и оно, что затерялись в лопухах, а с электрическими лампочками и пауками водитесь сами, кому охота...
Так, стало быть, вышел Степан в Божий свет и тотчас растерялся. Чтобы дело делать, руки слишком длинные, не спорится в руках дело, а чтобы жизненный смысл повнимательнее разглядеть, нужно в пояснице так переламываться, что впору и не разогнуться. Но мало ли, кому в жизни приходится спину гнуть! Тут бы Степану взяться за ум, присмиреть, наконец, но нет же: пошел от отчаяния в рост, позабыл где-то у щиколоток все жизненные смыслы, и снова треснулся башкой о потолок, теперь уже побольнее, но пробил его, и снова открылся ему дивный новый мир во всем его величии и нездешнем благоухании, и вновь обскакал Степан тамошних ростунов-гренадеров и остался совсем один, как на селе колокольня. Ужас, что за судьба!
А хуже всего то, что рос Степан без конца и краю и достигал уже взором таких далей, которые нормальному человеку и не снились. Да что там! Степан, бедолага, позабыл, как они и выглядят, эти нормальные люди, к которым он, по сути, и не принадлежал никогда, разве что по рождению. Люди же о Степане, хотя и сильно обижали прежде, теперь просто знать не знали. Как знать такого рослого, если ноги у него лежат в своей постели, а голова - голова там, куда не всякий астронавт долетит, только по спецзаданию.
Ну что тут будешь делать?! Торчит себе степина башка посреди чистого космоса, кругом одним светила, и красотища такая, что впору ума решиться, да только кто себе такой участи, скажите, пожелает? И затосковал парень, крепко затосковал, и все спрашивал себя в отчаянии: куда я расту? куда? Почему не могу остановиться? И что это за сила такая поганая тянет меня вверх? То ли болезнь, то ли уродство, то ли дар - не разобрать. А главное, где же этому всему конец? Ведь сколько я всего навидался, пока рос: и того, и этого, и все в подробностях, все в мельчайших деталях, как под микроскопом, и чудес во всех мирах, и великолепия навалом, так чего бы мне не остановиться и не застрять, не успокоиться где-нибудь? То ли я на бесконечности помешался, то ли Создатель меня проклял, то ли просто, на свою беду, разгадал ошибку человеческого предназначения... Поди знай.
А от мыслей, как известно, хорошего не бывает, от них сплошное горе, вот и утешал себя Степан как умел, то есть рос, рос и рос. И все больше он видел, и все больше понимал, и вот уже все устройство нашей пустяковой Вселенной было для него как на ладони, и роились кругом галактики, словно пчелы, и кто только не глядел на него снизу вверх, почесываясь и приговаривая: ну и ухарь! Ишь, куда метит. Как бы пожалеть не пришлось.
Чего только не напридумывал Степан, покуда заполнял собой мироздание! И что он живой мостик между человеком и Богом, и еще много всякого: Вавилонская башня, Левиафан; однажды даже сатаною себя зачемто вообразил - мол, стоит мне здесь как следует кости размять, и полетит все творение к чертям собачьим. То Степан в себя верил, то себя же и боялся, то восхищался собою, то проклинал, а между тем все рос. И однажды вдруг уперся головою во что-то очень твердое, не такое, как раньше, сил не рассчитал и только охнул. Было оно, это твердое, вроде как потолок, только без конца и края; воняло от него сыростью. Эхма, решил было сгоряча Степан, где наша не пропадала, и наподдал в потолок как следует, да не тут-то было! Посыпалась сверху всякая дрянь вроде трухи поплам с песком, а башка так вспухла, что впору уже перевязывать. Бился Степан отважно, сражался с небесной твердью - не поддалась.
"Где же это я оказался? - испуганно спросил он вполголоса. Неужели тут всему конец? А наука, а вера?.." Но никто Степану не ответил. Развел он в отчаяньи руками - и тоже уперся в твердое, и теперь уже отчетливо пахло в спертой духоте сосновыми досками и влажной землей, так отчетливо, что вся бесконечность сразу заполнилась смертным воем и темным ужасом. "Как тесен мир! - выдохнул, исчезая, Степан последнюю живую мысль. - Как тесен мир!"
Наверху кто-то всхлипнул в последний раз, и заскрипели снежком шаги. "Кого хороним?" - спросил чей-то голос. "Дядю Степу, - отвечал ему другой, детский. - Про него еще книжка написана". "Тогда другое дело", - уважительно сказал незнакомый человек и сплюнул.
ИВАН-ДУРАК
- Па-а-а-па, ну расскажи ска-а-а-зку!
- Какую сказку, сынок? Не знаю я никаких сказок. Уже поздно, спать пора, все хорошие дети давно спят. Давай я тебя укрою получше. Спать пора, уснул бычок, лег в кроватку на бочок...
- Нет, хочу настоящую сказку! Сегодня Рождество, а на Рождество всем рассказывают сказки. Если не расскажешь, я не усну, и ко мне не придет Вайнахтсман.
- Ну вот, приплыли... Вайнахтсман приходит ночью, когда все спят. Смотри уже, как поздно, все окошки погасли. Думаешь, он будет ждать, пока ты уснешь? Явится, увидит, что у тебя глазки открыты, и пойдет к другим деткам, послушным. Знаешь, как у него много дел! Так что скоренько на бочок, я свет тушу.
- Все равно хочу сказку! Почему ты мне никогда не рассказываешь сказок? И мама тоже.
- Почему, почему... Взрослым некогда, сынок, они целый день работают, приходят поздно, сильно устают. Какие тут сказки. Вырастешь - сам все поймешь.
- Я плакать буду!
- Ладно, ладно, не надо плакать. Сказка - так сказка. Только чур глазки закрыть и не перебивать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22