— А я и был в Алма-Ате, только теперь я уже здесь, в Москве, на аэродроме. Отсюда и звоню.— И все-таки не понимаю: почему ты не позвонил из Алма-Аты, как очутился в Москве? Объясни толком.— Ничего я по телефону объяснять не буду! — рассердился Луганов. — Вот через час-полтора доберусь до тебя, тогда сам все поймешь. Ты пропуск закажи, чтобы зря не ждать, два пропуска — мне и Корнильеву…— Корнильеву? — ахнул Миронов. — Какому Корнильеву? Георгию Николаевичу?— А кому же еще? Конечно, Георгию Николаевичу — брату Ольги Николаевны. Он здесь, со мной.В голосе Луганова слышалось с трудом сдерживаемое нетерпение.— Хорошо, — сказал Миронов. — Пропуска сейчас закажу. Где их получать, знаешь? Меня найдешь?— Знаю, все знаю, не впервой.— Может, подослать на аэродром машину?— А зачем? Мы сейчас на автобус, и через час-другой у тебя. Скорее будет.— Хорошо, действуй, — согласился Миронов. Он все еще окончательно не пришел в себя, настолько неожиданным было появление Луганова, да еще в обществе брата Корнильевой.Начинать допрос Черняева теперь не имело смысла: что сделаешь за час-полтора?За эти дни накопилось немало протоколов допросов Б., Пщеглонской, Семенова, и Андрей занялся их изучением, сопоставлял, как каждый из арестованных освещает тот или иной факт, вдумывался в детали, анализировал. За этим занятием и застали его Луганов с Корнильевым.Если бы Андрей не знал, с кем именно появится Василий Николаевич, он все равно, наверное, угадал бы в его спутнике брата Ольги Николаевны Корнильевой, настолько велико у того было сходство с сестрой: тот же овал лица, тот же нос, те же линии рта, подбородка. Правда, живую Корнильеву Миронов никогда не видел, но он столько раз и с такой тщательностью изучал ее фотографии, что ошибиться не мог.Производил Корнильев впечатление человека волевого, мужественного. Сейчас он выглядел утомленным, лицо, покрытое кирпично-красным загаром, какого не только в городе, да еще в такое время года, но и на курорте не встретишь, осунулось, выгоревшие волосы были взъерошены.— Что, Георгий Николаевич, — спросил Андрей, когда, будучи представлены Лугановым друг другу, они расположились возле стола, — прямо из экспедиции? Трудновато вашему брату в горах приходится?— Да, экспедиция была не из легких, — заметно волнуясь, сказал Корнильев, — только извините, я не хотел бы отвлекаться. К цели моего появления здесь геологическая экспедиция, как и вся моя нынешняя работа, отношения не имеет. Речь идет об Ольге Николаевне, моей сестре…— Понимаю, — внутренне настораживаясь, сказал Миронов. — Понимаю. Ну что же, слушаю вас.— Мне известно, — все больше волнуясь, продолжал Корнильев, — что Ольгу принимают за предательницу, шпионку. Это недоразумение, чудовищное недоразумение. Ольга всегда, всю свою жизнь была человеком честным, порядочным. Она бывала порой горяча, невыдержанна, могла ошибаться, и ошибаться тяжко, но человек она чистый, честный. Это я знаю твердо и за это ручаюсь. Ручаюсь головой…— Да вы успокойтесь, Георгий Николаевич, успокойтесь. Зачем раньше времени волноваться?Миронов встал, налил воды в стакан, протянул Корнильеву и снова сел. В душе его начало закипать глухое раздражение: и зачем Василию Николаевичу понадобилось тащить в Москву этого ходатая за сестрицу?— Успокойтесь, — еще раз повторил он. — Ваши переживания мне понятны, но поймите и вы нас: факты, свидетельствующие против вашей сестры, весьма серьезны. Их много. Ведется расследование, и, смею вас заверить, самым тщательным и объективным образом. Пока расследование не закончено, я вам сказать ничего не могу: не вправе…— Боже, да о чем вы говорите? — схватился за голову Корнильев. — При чем тут мои переживания, какую играет роль, что вы можете и что не можете сказать? Ольги-то уж нет, она все равно мертва.— Мертва? — мгновенно подхватил Миронов. — А как, откуда вы это узнали?Корнильев с недоумением посмотрел на Миронова и болезненно поморщился:— Простите, но почему вы задаете такие странные вопросы, почему в таком тоне? Я узнал об этом от Василия Николаевича, от товарища Луганова…Миронов бросил на Луганова сердитый взгляд, но тот сидел с самым невозмутимым видом.— Никакой информации я от вас не прошу и не жду, — сухо сказал Корнильев. — Поздно. Речь идет не о моих переживаниях, а о восстановлении честного имени Ольги Николаевны. Пусть посмертно… Речь идет о выяснении вопроса, кто был ее убийцей. За этим я и приехал.— Но, узнав о смерти вашей сестры только от Василия Николаевича, как вы можете знать больше того, что знает он, знаем мы. Знать, наконец, кто был убийцей? Кстати, убийца нам известен. Говоря по совести, я не совсем понимаю… — Миронов развел руками.— Нет, — резко возразил Корнильев, — убийцу Ольги вы не знаете. Вернее, вы знаете, кто ее убил, но кто этот человек, вам не известно.— А вам, вам известно? — не скрывая раздражения, воскликнул Миронов.— Может статься, да, — с внезапным спокойствием твердо и уверенно сказал Корнильев.Миронов смотрел на Корнильева с недоумением: что он, этот Корнильев, мистифицирует его, что ли? Что за самонадеянность? Откуда ему, человеку, полгода проплутавшему в горах Тянь-Шаня, далекому от дел сестры, не видавшему, судя по всему, никогда в жизни Черняева, знать, кто скрывается под его личиной. Миронов собрался было одернуть Корнильева, поставить его на место, но не успел: неожиданно вмешался Луганов.— Послушайте, товарищи, — сказал он сердито, — что-то у вас получается не то. Георгий Николаевич, а где письмо? Почему вы не даете его Андрею Ивановичу? К чему эти разговоры? Мы же зря тратим время!— Ах да, письмо! — смутился Корнильев. — Простите. Из вида вон… Надеюсь, вы поймете мое состояние.Он вынул из внутреннего кармана пиджака объемистый конверт и протянул Миронову.— Еще раз прошу извинить, — сказал он. — Именно это письмо и привело меня в КГБ. Беда в том, что поздно… Да, слишком поздно…Миронов взял письмо и внимательно осмотрел конверт. Он сразу заметил, что обратного адреса на конверте не было, но зато стоял штамп места отправления — Крайск, и дата — пятнадцатое мая текущего года.«Пятнадцатое мая, — подумал Миронов. — Ровно за две недели до гибели Корнильевой. Но когда же оно было получено в Алма-Ате? Где пролежало чуть не полгода? Судя по алма-атинскому штампу, письмо, отправленное из Крайска авиапочтой, было получено в Алма-Ате восемнадцатого мая, то есть за полторы недели до того дня, как была убита Корнильева. Почему же Георгий Николаевич только сейчас явился с этим письмом? Почему молчал раньше?»Корнильев, заметив, как внимательно Миронов рассматривает почтовые штампы, поспешил на выручку:— Видите ли, наша экспедиция покинула Алма-Ату как раз восемнадцатого мая, ранним утром. Задержись я на сутки, и письмо бы было вручено вовремя… Но… В общем, об этом нечего говорить…Дня за три до отъезда в экспедицию, — продолжал после минутной паузы Корнильев, — я отправил семью на лето на Украину, к родителям жены. Квартира оставалась пустой. Жена с ребятами вернулась задолго до меня, в конце августа, к началу учебного года. За время нашего отсутствия накопилось много корреспонденции: у меня ведь большая переписка, которую жена не имеет привычки просматривать. Письма, адресованные мне, она складывает на моем рабочем столе. Так до моего возвращения лежало и это письмо… Что было дальше, объяснять незачем: как только я обнаружил письмо и прочел его, кинулся в КГБ. Там, едва узнав, что речь идет о моей сестре, что письмо из Крайска, говорить со мной не стали: попросили подождать. Потом появился Василий Николаевич, и вот мы здесь. Да вы прочитайте письмо, вам все станет ясно.Миронов вынул из конверта несколько листков почтовой бумаги, исписанных мелким неровным почерком, Ольга Корнильева писала:«Жорж, дорогой!Мне очень трудно об этом писать, трудно писать тебе, но больше некому, ты прости. Как-то повелось у меня в жизни так, что, когда бывало очень трудно, я всегда в тебе находила опору. Моя вина, что вот уже столько лет я многое от тебя утаивала. Жорж, помоги, я зашла в тупик, мне так страшно! Если бы ты смог приехать, ты знал бы, что делать. Я пишу глупо, путано, но так все ужасно, так неимоверно тяжело…Тогда, когда мы встретились после окончания войны, я сказала тебе не всю правду. Боялась. Но дальше молчать нельзя. Попробую рассказать по порядку. Я тебе уже говорила, что после отправки в тыл к немцам работала радисткой одного из партизанских отрядов. Потом я была ранена и попала в плен. Так все и было. Но ни тебе, никому другому я не говорила о том, что произошло со мной в фашистском аду. Люди там, в лагере, умирали ежедневно, ежечасно. Как я, обессиленная раной, осталась жива — не знаю. Но я жила, я выжила, выжила, несмотря на встречу, которая там произошла, с которой все и началось…О подробностях писать не хочу, не могу, но в лагере среди пленных я как-то увидела одного человека и узнала его. Возможно, и ты бы узнал его, если бы встретил, хотя вряд ли. Но лучше тебе его не встречать. Никогда!.. Ладно. Он тоже меня узнал и сделал знак: не подавай, мол, виду. Молчи. Прошел день или два, и этот человек появился в том бараке, где жила я. Он принес кусок клейкого лагерного хлеба, шматок сала и, что было куда дороже, слова бодрости, веры в будущее. С тех пор он стал появляться часто, прикармливал меня и моих подруг, возвращал нас к жизни. Кто он, как умудрялся все это делать, мы не знали, но были уверены, что это — один из руководителей подпольной организации, о существовании которой в лагере мы догадывались. Девушки, страдавшие, как и я, радовались за меня: ведь это был мой товарищ, мой друг. Меня он выделял среди других, ради меня появлялся здесь…Сколько прошло недель, месяцев — не знаю, не помню: я плохо тогда соображала. Но вот настал день, ужасный день, каждая минута которого никогда не изгладится из моей памяти. Еще с вечера по лагерю пополз слух, будто подпольная организация, готовившая массовый побег пленных, разгромлена, будто руководители ее схвачены.Наступило утро. Нас всех, кто был в лагере, выстроили на центральном плацу, Мы стояли час, может быть, два. Стояли не шевелясь, под дулами автоматов и пулеметов, перед ощеренными пастями рвавшихся со сворок овчарок. Посреди площади высились виселицы, одиннадцать виселиц…Многие из нас, кто был послабее, падали, чтобы никогда не подняться. Их пристреливали. Им, пожалуй, было легче. Но я держалась, стояла…Вдруг послышался шум, и показались смертники — одиннадцать смертников. Боже, что с ними сталось! Они брели, спотыкаясь на каждом шагу, в изодранной одежде, в сплошных кровоподтеках, истерзанные, но не сломленные. Да, они умерли как герои.Писать о подробностях не буду. Страшно… Но самое страшное было не это — самое страшное ждало меня впереди.Виселицы, на которых оборвалась жизнь наших товарищей, лучших из нас, окружила толпа лагерного начальства, и вот в этой толпе я увидела того человека. Нет, он был не в кандалах и не в лагерном одеянии: на нем была форма, немецкая форма. Среди палачей он держался как равный среди равных.Невозможно передать, что я пережила, увидя его в этом обличии. Но мучения мои на этом не кончились. Этот негодяй пошел вдоль наших рядов, кого-то выискивая. Я похолодела, поняв, кого он ищет… Увидев меня, он подошел, дружески потрепал меня по щеке и громко сказал: «Не робей, девочка, все будет в порядке», Затем прошел дальше.Почему я не плюнула в его гнусную физиономию, не ударила его, не знаю: я просто была раздавлена, не могла шевельнуться…Что было потом, вряд ли надо писать: если меня и не убили товарищи по борьбе, то, скорее всего, потому, что никто не хотел марать руки. Но как они меня презирали, как презирали!.. Нет, даже вспомнить об этом страшно.Прошло несколько дней, и меня вызвали к начальнику лагеря. Там был и он, этот зверь. Нет, меня не били, надо мной не издевались. Со мной говорили как с единомышленником, со своим, и это было непереносимым. Сжав зубы, я молчала. Их, однако, это мало беспокоило, они все решили за меня.«Фройлен Ольга, — сказал начальник лагеря, — здесь вам дальше оставаться нельзя. Завтра вас переведут в другой лагерь, там вам будет лучше. Но фамилию вам придется сменить: Корнильеву теперь знают слишком многие, вести могут дойти и до других лагерей. Отныне вы будете Величко. Ольга Величко. Запомните».Мне было все равно: Корнильева, Величко — какая разница? Так и так я была номером, лагерным номером. Ничего, кроме смерти, я и не ждала. Но умереть мне не посчастливилось, я осталась жить, как… Ольга Величко.На следующий день меня перевели в другой лагерь, потом еще в один… Прошло около года, война шла к концу. Того человека я больше не встречала, да и никто другой меня не трогал, не вызывал. Забыли?Кончилась война. Я находилась на западе Германии и очутилась в руках у американцев, в лагере для перемещенных лиц. Прошло еще около года, и все началось сначала: меня опять вызвали, на этот раз к американскому начальству. В кабинете сидело двое в штатском; я их видела впервые. Они оба вполне прилично говорили по-русски. Как оказалось, они превосходно знали все, что со мной произошло, как и почему я превратилась в Величко. Не тратя времени попусту, они заявили, что намерены передать меня вместе с группой других перемещенных лиц советским властям, но если там узнают мою историю, то мне не миновать расстрела.Я пожала плечами: мне было все равно. Они это заметили. «Напрасно вы так безразлично к этому относитесь, — заявил один из американцев. — Подумайте о своих близких. Ваше разоблачение грозит тяжелыми последствиями для вашего брата, для тети, дяди. Ваш дядя, кстати, известный профессор Навроцкий, не так ли? Каково ему будет?»Нет, муки мои не кончились. Впервые со мной заговорили о моих близких, и это было страшнее всего, что я пережила раньше.«Впрочем, зачем вам погибать, — сказал тот же американец. — То, что знаем мы о вас, русские не знают и могут не узнать. Больше того, они никогда и не узнают, если вы будете вести себя хорошо».Оказывается, «вести себя хорошо» означало: вернувшись на родину, стать предателем».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47