Все претензии по поводу самозванства отпали сами собой. Разве не женился на ней брат той самой девушки, имя которой она приняла? Проявили ли они хоть раз, он сам или доктор Деварджес, столь глубокое сочувствие к ее страданиям, столь полное доверие к ней? Какую душевную грубость надо было иметь, какой эгоизм, чтобы отбросить прочь, растоптать бесценную жемчужину ее любви! Мы с вами, дорогой читатель, не будучи влюблены в эту достойную всяческого порицания женщину, легко можем усмотреть слабые места в логике Генри Деварджеса; но когда мужчина в деле женщины, которую любит, одновременно принимает на себя обязанности прокурора, судьи и присяжных заседателей, он легко может впасть в характерную ошибку: он полагает, что разобрал дело и вынес надлежащий приговор, между тем как он попросту отказался от обвинения. Надо думать, миссис Конрой приметила слабость, обозначившуюся в позиции противника, хоть и была сильно озабочена тем, как бы вдруг не появился Виктор. С Виктором следовало иметь дело только наедине. Он был слишком импульсивен; бывают случаи, когда это качество характера, вообще говоря одобряемое в мужчинах более сдержанной половиной человечества, становится положительно невыносимым.
— Зачем ты явился сюда? — спросила миссис Конрой с улыбкой, в которой таилась угроза. — Чтобы меня оскорблять?
— Чтобы сказать тебе, что существует вторая дарственная на землю, которой ты владеешь в качестве Грейс Конрой или миссис Конрой, — ответил с мужской прямотой Деварджес. — Дата выдачи этой дарственной предшествует той, что указана на дарственной моего брата Поля. Владелец дарственной подозревает, что здесь какое-то мошенничество. Я приехал, чтобы проверить обстоятельства дела.
Глаза у миссис Конрой загорелись.
— Откуда могли взяться подобные подозрения?
— Анонимное письмо.
— Ты видел его?
— Да, оно написано тем же почерком, что и рукописная часть в дарственной.
— Ты знаешь, чья это рука?
— Да. Этот человек сейчас здесь. Коренной калифорниец. Его зовут Виктор Рамирес.
Деварджес поглядел своей собеседнице прямо в глаза. Она ответила ясным взглядом и ослепительно улыбнулась.
— А известно твоему клиенту, что, независимо от того, поддельный его документ или нет, тот, что выдан моему мужу, бесспорно подлинный?
— Да, но мой клиент, точнее, моя клиентка, интересуется судьбой несчастной сироты Грейс Конрой.
— Ах, вот как! — сказала миссис Конрой с легчайшим вздохом. — Значит, ты проделал это длинное утомительное путешествие, чтобы выполнить желание своей клиентки… женщины?
— Да, — ответил Деварджес. Он был польщен, но в то же время несколько обеспокоен.
— Теперь все понятно, — медленно промолвила миссис Конрой. — Я, наверное, не ошибусь, если скажу, что она молода, высоконравственна, обаятельна. Ты сказал ей: «Не беспокойтесь, я разоблачу эту аферистку, я выведу ее на чистую воду». Что ж, я не виню тебя. Ты мужчина. Может быть, ты по-своему прав.
— Ради бога, Жюли! Выслушай меня! — вскричал Деварджес.
— Ни слова больше! — сказала миссис Конрой, поднимаясь с места и слегка взмахнув узкой белой рукой. — Я не виню вас! Видно, ничего иного я не заслужила. Поезжайте к своей клиентке, сэр, скажите, что вы беседовали с Жюли Деварджес, с самозванкой. Посоветуйте ей представить дарственную в суд, скажите, что поможете ей выиграть дело. Завершите труд автора подметного письма, и вам тогда отпустятся все грехи, ваша подлость, мое безрассудство. Срывайте вашу награду, вы заслужили ее; скажите этой женщине, что ей повезло в жизни, что бог послал ей таких верных друзей, каких Жюли Деварджес не довелось иметь даже в расцвете ее красы. Уходите! Прощайте! Нет, пустите меня, Генри Деварджес, я иду к своему мужу. Он один сумел простить всеми брошенную, заблудшую женщину, дать ей кров и приют.
Пораженный Деварджес не успел прийти в себя, как она, словно солнечный луч, скользнула у него из рук и пропала. С минуту он еще видел, как мелькала ее светлая юбка, а потом колоннада сосен сомкнулась за ней и скрыла ее из виду.
Пожалуй, это было к лучшему, потому что мгновение спустя появился Виктор Рамирес. Весь красный, всклокоченный, сверкая глазами, он выбежал на тропинку и столкнулся с Деварджесом. Оба молчали, озирая друг друга.
— Вам не кажется, что сегодня жарко? — спросил Деварджес, почти не скрывая насмешки.
— Жарко, будь я проклят! А вы что здесь делаете?
— Да вот мух бью. Счастливо оставаться!
6. ГЭБРИЕЛЬ ОТРЕКАЕТСЯ ОТ ДОМА И БОГАТСТВА
Тот, кто взглянул бы в лицо миссис Конрой, бежавшей по лесу, ни за что не догадался бы, что только сию минуту она с самым горестным, убитым видом рассталась с Генри Деварджесом. Когда, приблизившись к дому, она остановилась в тени веранды, чтобы перевести дух, в уголках ее рта играла улыбка. Но тут, войдя в пустой дом, она вдруг почувствовала, что силы ее на исходе, направилась прямо в будуар и бросилась на кушетку, негодуя на свою физическую немощь. Никто не видел, как она вернулась. Слуги-китайцы все ушли в прачечную, стоявшую поодаль от дома. Экономка, воспользовавшись отсутствием хозяйки, укатила в город. Неслыханная Жара как бы служила общим извинением, освобождала от строгого соблюдения каждодневных обязанностей.
Миссис Конрой сидела, глубоко задумавшись. Первое потрясение от встречи с Деварджесом миновало; она была довольна собой; ей не только удалось сохранить влияние на него, но и завербовать в союзники против Рамиреса, который был сейчас решительно опасен. Пока Рамирес изливал свою ревность в крике и пустых угрозах, она не страшилась его, хоть и знала, что в неистовстве он способен поднять на нее руку; теперь его коварный предательский поступок заставил ее трепетать. Нужно еще раз повидать Деварджеса; она расскажет ему обо всех обидах, которые ей пришлось вытерпеть от мужа; для Генри это будет как бы отпущением грехов перед покойным братом; тогда она сумеет заставить его придержать Рамиреса, отсрочить скандал, пока они с Гэбриелем не уедут далеко-далеко, в Европу. Дайте ей только уехать отсюда; она посмеется над обоими; она отдаст все силы, чтобы завоевать любовь Гэбриеля; без его любви — теперь это так ясно! — и дальнейшая Судьба ее, и сама жизнь теряют всякий интерес. Надо торопиться с отъездом. Как только распространились слухи, что рудник беднее, чем ожидалось, Гэбриель решил, что его долг оставаться на посту и ждать, чем кончится дело; он совсем прекратил сборы к путешествию Нужно внушить ему, что Дамфи просит его уехать; она заставит Дамфи написать об этом Гэбриелю. Она улыбнулась, когда подумала о том, какое влияние за последнее время она приобрела на перепуганного финансиста. Все было бы нипочем, если бы не дурное самочувствие! От досады она заскрежетала зубами! Почему именно сейчас, когда ей требуются все силы… Но тут ее озарила неожиданная мысль; она даже зажмурила глаза, чтобы полнее насладиться. Если ее догадка правильна, почем знать, быть может, ей удастся тронуть сердце Гэбриеля?.. Мужчины такие странные в этом отношении!.. О боже! если бы это было так!
Шум над головой прервал ее мысли. В доме все это время стояла такая глухая тишина, что можно было расслышать, как долбит дранку забравшийся на крышу дятел. А сейчас она ясно различала тяжелые мужские шаги в верхней комнате, отведенной под кладовую. Миссис Конрой не знала свойственных женщинам нервных страхов; ум ее был практическим, на мужской лад; она не боялась ни привидений, ни грабителей. Но сейчас она вся превратилась в слух. Шум повторился. Сомнений больше не было. Это — шаги человека, которым так заняты ее мысли, шаги ее мужа!
Но что же он там делает? За все недолгие месяцы их совместной жизни еще не было случая, чтобы он возвратился домой так рано. В кладовой, среди прочего хлама, хранилось кое-что из его старательского снаряжения, его инструмент. А вдруг ему что-нибудь понадобилось? Еще там лежит мешок, вспомнила она, с платьями его покойной матери. Но почему же он занялся этим именно сейчас? Когда угодно, только не в это время. Ею вдруг овладело предчувствие, одно из тех суеверных предчувствий, которые она так любила высмеивать. Тсс! Опять шаги. Она затаила дыхание. Человек прошел по лестничной площадке второго этажа, медленно спустился вниз; теперь каждый шаг его отдавался у нее в сердце. Вот он прошел по нижней площадке, остановился, словно размышляя о чем-то, приблизился к ее двери, остановился опять. Если бы ожидание продлилось еще хоть секунду, она не выдержала бы и закричала. Но дверь медленно отворилась — перед нею стоял Гэбриель.
Один быстрый, ищущий, безнадежный взгляд, и она прочла свой приговор. Он знает все! Но в глазах его она не нашла ни раздражения, ни злобы; разве только не было в них того озадаченного выражения, с которым Гэбриель обычно смотрел на свою жену. Он переоделся в рабочие штаны и рубаху; в одной руке он держал старательскую заплечную суму, в другой кирку и лопату. Не спеша он нагнулся, Опустил свое имущество на пол и, видя что она глядит на него в крайнем волнении, сказал виновато:
— В мешке, сударыня, одеяло и кое-что из старья, что я обычно с собой беру. Если у вас будут какие Сомнения, то могу развернуть. Но вы знаете меня, сударыня; я никогда не возьму ничего, что мне не принадлежит.
— Ты уходишь? — спросила она, и хотя сама не расслышала своих слов, они глухо отдались где-то в ее душе.
— Пожалуй, что да. Если вы не догадываетесь почему, сударыня, то можете узнать об этом от того же человека, что и я. Думаю, следует сказать вам, пока я не ушел, что вины тут не было ни моей, ни его. Я сидел утром у себя в хижине, в старой хижине.
Ей показалось, что она знает о случившемся уже очень давно. Все было так просто, так обыкновенно.
— Так вот, был я у себя в хижине, услышал голоса, выглянул и вижу, что вы беседуете с каким-то незнакомцем. Вы знаете меня, сударыня; я не из тех, кто подслушивает разговоры, которые их не касаются. По мне вы могли бы там беседовать сколько вздумается, но я заметил, что какой-то человек прячется за деревьями, подслушивает, шпионит. Я пригляделся и узнал его; это был мексиканец, которого я лечил от ревматизма с год тому назад. Я направился к нему; он, завидев меня, попытался бежать. Но я схватил его, и ему пришлось… пришлось остаться.
В легком движении руки, которым стоявший перед нею исполин сопровождал свою речь, было столько спокойствия и бессознательного благородства, что миссис Конрой, хоть гнев и закипал в ней, осталась недвижной и безгласной. Опомнившись, она промолвила (вслух ли, про себя ли — это она и сама точно не могла бы сказать): «Если бы он любил меня по-настоящему, он не оставил бы того в живых».
— Не стану вам рассказывать, сударыня, о чем этот человек поведал мне, пока я держал его, чтобы он не вырвался, как бешеный зверь, и не бросился на вас и на незнакомца. Поскольку вы знакомы с ним больше, чем я, то и сами сумеете догадаться, а что он сказал правду — я вижу по вашему лицу. Следовало бы мне, конечно, и самому кое до чего додуматься по разным признакам, которые я давно уже наблюдаю, да нет у меня нужной твердости характера.
Тут он поднял руку ко лбу и движением могучей ладони как бы стер все заботы и треволнения, терзавшие его. Потом вытащил из нагрудного кармана какую-то бумагу.
— Вот составил я документ для юриста Максуэлла. Все, что значится здесь на мое имя, и все, что мне следует получить в дальнейшем, я переписал на вас. Этот мексиканец говорит, будто имущество, принадлежащее Грейс, принадлежит и мне; но я не согласен. Пусть Грейс, если она когда-нибудь придет сюда, сама за себя решает; но, сколько я знаю свою сестру, сударыня, она не прикоснется к этому имуществу и пальцем. Мы простые люди, сударыня, — я не стану, конечно, выдавать себя за достойного представителя своей семьи, — малообразованные, конечно, ничем не примечательные, — но еще не родился такой Конрой, который позарился бы на чужие деньги или взял бы из общего котла больше, чем на одежду и на харчи.
Впервые за все время он излагал ей свой взгляд на жизнь, диктовал свою волю; и хотя он ничем не пытался выказать свое превосходство, каждое слово его дышало глубоким достоинством, внушало почтение. Закончив свою речь, он нагнулся, поднял инструменты и суму и повернулся, чтобы уйти.
— Ты ничего не забыл здесь? — спросила она.
Он поглядел ей прямо в глаза.
— Нет, — ответил он кратко. — Ничего.
Ах, если бы только она посмела нарушить свое молчание. Если бы у нее хватило духу сказать, что он оставляет здесь крохотное существо, которое все равно ему не забрать с собой… Ее слова пробудили бы в нем мужскую гордость, жалость, милосердие, ибо никто не вправе пренебрегать столь юным и беспомощным созданием. Но она молчала. Не прошло еще и часу, как она покорила своим красноречием человека, которого не любила, которому была неверна; сейчас она молчала. Впервые в жизни захваченная любовью, безнадежной страстью, эта лицедейка утратила простейшее искусство притворства, свойственное ее полу. Она даже не сумела прикинуться равнодушной. Она молчала. Когда она подняла глаза, его уже не было.
Впрочем, нет. У входной двери он остановился и, помешкав немного, несмелыми шагами направился назад. Сердце заколотилось у нее в груди, потом замерло.
— Вы спросили меня, — сказал он нерешительно, — не забыл ли я чего? Если не возражаете, я хотел бы кое-что сказать. Когда мы собрались уезжать за границу, я уговорился с вашей служанкой, что она будет жить здесь; не спросясь вас, я оставил ей немного денег и дал поручение. Я велел, если придет моя дорогая девочка, моя сестренка Грейс, приютить ее, отнестись к ней сердечно и немедля сообщить мне. Может быть, это чрезмерная смелость с моей стороны, но я просил бы не выгонять бедную девочку; она ведь ни о чем не знает; она будет думать, что дом мой. Вам не нужно притворяться перед нею, не нужно и рассказывать, какого дурака я свалял; только приютите ее и пошлите за мной. Мой адрес будет у юриста Максуэлла.
Боль, которую он причинил ей, вывела ее из оцепенения. Резко рассмеявшись, она поднялась с места.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63