За время долгого мира прежний начальник стражи, будучи безупречным мастером боевых искусств, армию забросил и довел до состояния удручающего разброда и шатания.
К счастью, Седрик в боевых искусствах был далеко не любителем и всегда сам отлично знал об этом, а что еще более удачно — он был и талантливым руководителем, что явствует из его прежней деятельности. Вскоре после того, как он заступил на пост начальника стражи, он принялся пробовать, пытаться, нажимать, допрашивать, оценивать, ссориться, вводить всякие новшества, отменять прежние приказы и отдавать новые таким зычным голосом, что очень скоро в армии был восстановлен образцовый порядок.
Поначалу он застал поистине ужасающую картину: дороги и укрепления разрушены, солдаты и офицеры обленились до крайности.
Седрик незамедлительно отдал приказы: перестроить, укрепить, перегруппироваться и приступить к каждодневной муштре.
Шайка дьякона Дика Громилы бесчинствовала уже возле самой столицы и даже на город время от времени совершала налеты, а однажды эти разбойники напали на капитана с небольшим отрядом и ограбили их — изъяли кое-какие вещи исключительно сентиментального свойства (а больше у вояк ничегошеньки не было при себе, так как квартирмейстеры постоянно задерживали выплату жалованья).
Тут же были организованы конные патрули, выставлены дозоры, зажжены сигнальные костры. На стенах крепостей воцарились устрашающего вида кулеврины, волна залпов и ружейного огня пронеслась по северным равнинам, сверкнули мечи на сотнях темных дорог, и довольно скоро Громила и его шайка, изрядно потрепанная и утратившая прежний задор, откатились далеко на север, где промышляли мелкими грабежами вдоль Длинной Речной дороги. В этих краях Седрик им закрепиться позволил, так как считал шайку Громилы необходимым компонентом естественного равновесия.
В королевском арсенале не было обнаружено ровным счетом ничего, кроме обрывков заплесневелой кожи, медных пуговиц и пряжек и здоровенных куч ржавчины. Ничего тут не было такого, что могло бы с треском взорваться, посему взорвался Седрик. Очень скоро плавильные печи и пороховые мельницы уже работали днем и ночью, кузнецы и оружейники дивно разбогатели на заказах, в частности, из-за того, что им не приходилось вопить на подмастерьев — это дело было поручено офицерам, раньше охранявшим проржавевший арсенал, передвижение которых по кузницам и у печей несколько сдерживали наручники и кандалы.
Занимаясь всем этим, Седрик чувствовал себя в своей стихии и тем упивался. Выявив в рядах армии потерявших выправку и разжиревших солдат, он закатил им такую муштру, что, как они ни стонали и ни проклинали его, в конце концов поняли, что на них куда благосклоннее стали поглядывать красотки из таборов у реки и вульгарианские девицы, прислуживающие за столиками и подтирающие пролитый бильж в придорожных кабачках, в народе именуемых «ступорами».
Седрик жестоко расправился с растратчиками и взяточниками. Самых закоренелых казнил, поскольку, на его взгляд, в тюрьмах они бы только тем и занимались, что грабили сокамерников, большими богачами которых и так назвать было нельзя. Седрик поднимался с постели ни свет ни заря, но спал крепко, как спят люди со спокойной совестью.
Но конечно, ему до смерти хотелось поручить такую работу, как «бессмысленное торчание во дворце с мечом наголо и обвинение за все, что идет не так, как надо» (так он говорил об этом в узком кругу), своим наиболее надежным заместителям.
Словом, занят был Седрик по уши, и времени на то, чтобы производить отбор кандидатов на должность начальника стражи, у него было ничуть не больше, чем у короля на просмотр соискательниц поста придворной няньки. А учитывая тот факт, что, как только подходящий начальник стражи будет найден, Седрику, хочешь не хочешь, пришлось бы вернуться к работе премьер-министра, он с выводами не торопился и с легкостью заключал, что каждый из претендентов — туповатый рубака, безмозглый осел, который тут же вернет войско в проржавевшее и заплесневелое состояние. В этом его настроения совпадали с настроениями короля.
Надо сказать, Седрик был недалек от истины, так как среди желающих трудиться на посту начальника стражи талантливых генералов было — по пальцам сосчитать. Дело в том, что слава прежнего начальника стражи в боевых искусствах была столь велика, что занять его место порывались именно отчаянные рубаки, а вот выдающиеся стратеги и полководцы, сомневающиеся в своих навыках фехтовальщиков, свои кандидатуры предлагать не торопились.
В общем, оба столь ответственных поста оставались вакантными, а поскольку они-то и были самыми важными, то про то, что Королевству необходимы придворный алхимик и придворная колдунья, и вообще было забыто. То есть претендентов вообще не принимали.
От такого пренебрежительного отношения многие из них (особенно колдуньи) не выдержали долгого ожидания и покинули Королевство, а по пути обратно со злости накладывали заклятия на дороги, деревья и мосты. Мало того: редкий алхимик удерживался от того, чтобы не плеснуть дрейксида — кошмарного зелья, от которого змеи и ящерицы превращались в драконов, — в пруды и канавы, где, естественно, расплодилась уйма всяческой ядовитой мерзости.
Седрик втайне радовался такому обороту дел, так как это давало ему возможность нагрузить солдат заданиями под завязку, да и королю скучать не приходилось: ему приходилось то и дело отправлять кандидатов в рыцари сражаться с чудовищами покрупнее.
Вот так прошел год и еще один день. Войско преобразилось до неузнаваемости. Бонифация стали за глаза называть «веселым» королем, и пошли слухи о том, что скорее всего в Хрониках он будет именоваться не Бонифацием Грозным, как полагали прежде, а Бонифацием Жизнерадостным. Седрик при дворе был — сама учтивость и галантность, а на поле боя — сама неустрашимость и задор. И всюду, куда бы ни забрасывала его судьба, он был очень доволен собой. Он даже бороду жевать перестал, и они с королем крепко подружились. А Аматус набирался ума-разума и подрастал — точнее сказать, подрастала половинка Аматуса.
На ту пору желающие занять четыре вакантных места при дворе стали появляться крайне редко. Немалую роль в этом сыграли те самые пилигримы, странники и иже с ними, через которых Седрик в свое время разослал весть. Теперь они, люди по определению неглупые, всякому встречному втолковывали, что топать в Королевство — напрасный труд. Между тем на стене, окружавшей королевский замок, теперь неусыпно дежурили дозорные, и когда на западной дороге, что вела к Мосту Тысячи Лиц, показались четверо незнакомцев с зеленым флагом (а это означало, что как минимум один из них — кандидат на вакантную должность), оглушительно взревели фанфары и зазвонили колокола.
А поскольку соискатели не появлялись уже не меньше месяца, их прибытие, которое месяцев десять назад наверняка осталось бы незамеченным, в этот день вызвало некоторый интерес. Более того — король оказался в замке — с Аматусом, по обыкновению. На месте был и Седрик, часок-другой в неделю уделявший таки обязанностям премьер-министра. Как правило, в эти часы он занимался заполнением каких-нибудь простеньких документов или отправкой писем с напоминаниями о необходимости поторопиться кое-каким вассалам, уклоняющимся от принятия непростых решений.
И поскольку случая для помпезных торжеств давно не выпадало, четверо странников были препровождены в замок в окружении почетного эскорта гвардейцев.
Стоило принцу Аматусу услышать шум и гам, как он выразил страстное желание взглянуть на парад. Ну а поскольку Бонифаций был нисколько не против того, чтобы хотя бы притвориться исполняющим обязанности короля, то и король, и принц, и премьер-министр поспешили в тронный зал, дабы там ожидать прибытия процессии.
Все придворные, кто услышал колокола и фанфары, сбегались в тронный зал в ожидании развлечения. Жизнерадостность Бонифация и мудрое руководство Седрика оказали благотворное влияние на вельмож, и теперь они отучились коротать свой досуг в интригах и предвкушениях кризисов.
Только-только Бонифаций успел усесться на трон, а Седрик — встать позади него, а придворные только-только успели напустить на свои физиономии высокомерные выражения (кроме Аматуса, конечно, — этот улыбался широченной полуулыбкой, просто-таки сгорая от нетерпения, так ему хотелось поскорее увидеть парад), как в зал вошел первый гвардеец из почетного караула.
Четверо копейщиков выстроились по бокам от вассала, который нес королевский штандарт с вышитыми на нем Рукой и Книгой. Седрик не без удовлетворения отметил, что шагают гвардейцы в ногу, держатся прямо и торжественно и что сапоги, копья и триолеты у них в образцовом порядке. А еще больше он порадовался, когда король Бонифаций незаметно пожал ему руку.
За четверкой копейщиков последовало четверо будущих рыцарей, пока еще не посланных на испытания. Их шпоры весело звенели, плюмажи на шлемах грациозно покачивались. Как подобало особам такого ранга, будущие рыцари были разодеты во все цвета радуги. Ткани дорогих одежд изящными складками ниспадали из прорезей их камзолов, и шлемы у всех были разные, только перья плюмажей одинаковые — черные, как положено.
А за будущими рыцарями в тронный зал вошли соискатели.
И сразу стало ясно, что занять место при дворе желает не кто-то один из них. Прежде всего внимание присутствующих привлек высокий широкоплечий мужчина с солидным брюшком, темными волнистыми волосами до плеч, аккуратно подстриженной бородой в форме лопаты, красноватым лицом (что говорило либо о том, что он много времени проводит на воздухе, либо о том, что он изрядный выпивоха, либо о том и другом вместе), большими блестящими зелеными глазами и полными красными губами. Выражение физиономии у этого человека было такое, будто он готов в любой миг запеть песню или весело расхохотаться. Одет незнакомец был в кожаный камзол до колен, потертые легинсы, тяжелые сандалии. На голове у него красовалась квадратная шляпа — в таких ходили странствующие ученые. Из дорожного мешка высовывалось горлышко реторты и какая-то деталь небольшого перегонного куба, из чего можно было заключить, что он — алхимик. Аматус радостно заурчал и шепнул отцу:
— Хороший дядя.
Бонифаций и сам не удержался от улыбки. За алхимиком следовала дама — судя по всему колдунья, каких еще поискать надо. Волосы у нее были не седые и засаленные, а белые, как снег, густые и чистые, как у светловолосого малыша. Глаза у нее были такие же большие, как у алхимика, вот только казались темными колодцами, потому что у них не наблюдалось ни белков, ни зрачков, ни радужек. Казалось, будто сама ночь живет в глазах колдуньи. Кожу ее покрывали крошечные мягкие чешуйки, похожие на змеиные, бело-голубоватые, словно снежное поле в сумерках в январские морозы. Из-под верхней губы виднелись безукоризненно белые клыки. Голубоватая кожа так обтягивала скулы и подбородок, что казалось, они ее вот-вот проткнут. Платье на колдунье было традиционное — длинное, черное, но в отличие от бесформенных хламид других колдуний, старавшихся скрыть свои уродливые тела, у этой колдуньи платье облегало фигуру и при каждом шаге отливало радужными бликами. А фигура у колдуньи была такая, что любая молодая женщина могла позавидовать. Погляди мужчина только на ее фигуру — он бы ее мигом возжелал.
На фоне колдуньи и алхимика остальных двоих можно было бы не заметить, но именно на них-то взгляд и задерживался дольше, будто было в них что-то такое, чего сразу не разглядишь. Девушка лет шестнадцати могла быть либо простолюдинкой, одетой чуть богаче, чем подобало бы, либо, наоборот, — богачкой, нарядившейся под простолюдинку. Ее скромное платье, некогда сшитое из белого льна, стало серым от множества стирок и странствий по пыльным дорогам. Такой же вид имела и шерстяная шаль. Ни худышкой, ни толстушкой назвать девушку было нельзя. Волосы ее цветом напоминали старое дерево, выкрашенное под орех. Прямые и густые, они падали до талии девушки, и если у нее была тетка, она наверняка в свое время втолковала ей, что волосы — это ее главное украшение. Бледная, с редкими маленькими веснушками кожа, серые, как штормовое море, глаза. Девушка озиралась по сторонам так, словно никогда прежде не бывала при дворе, не знала, что это такое, а потому не понимала, надо ли восхищаться.
Взглянув на мужчину, идущего следом за девушкой, всякий бы поначалу решил, что это слуга, так как на нем был выцветший поношенный плащ, в котором можно было спокойно улечься и остаться незамеченным на осеннем поле — похоже, там этот незнакомец большей частью и спал, или на грязной дороге — а похоже, он шагал как раз по таким дорогам. Приблизительно такого же цвета была и остальная одежда. Лицо мужчины скрывала широкополая шляпа, и если плащ его можно было приблизительно назвать сероватым, то шляпа тогда была, пожалуй что, коричневатая.
Между тем как раз он почему-то наиболее долго задерживал на себе любопытные взгляды. Первое, что бросалось в глаза, так это то, что роста он был необычайно высокого — намного выше своих спутников, а второе — то, что передвигался он как-то странно, неровно. Не исключено, что широкий плащ скрывал какие-то уродства, но между тем в движениях великана чувствовались сила и стремительность. И наконец, внимание на себя обращало то, что скрывалось в тени широкополой шляпы, — не лицо, а какая-то серая железная маска, испещренная белыми, коричневыми и красными линиями.
Наверняка на поясе у него висела уйма оружия, и эти догадки подтвердились: полы плаща незнакомца распахнулись, и изумленным взорам предстали меч, палица и три кинжала таких внушительных габаритов, что все просто ахнули.
— На этом человеке не меньше тридцати фунтов железа, — вырвалось у Седрика, — и у него неровная походка и, похоже, горб, и все же я бы поставил на него, если бы он побежал наперегонки с любым из юношей в Королевстве.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42