Стены потемнели от времени, ступеньки скрипели и прогибались, низкие потолки нависали прямо над головой, но отец упорно отказывался перебраться в другое место. Консерватор по натуре, он не любил перемен. Из окна своей спальни он видел мачты собственных судов и мог в считанные минуты добраться до конторы или какого-нибудь портового кабачка, где нередко заключал сделки. Так стоит ли удивляться тому, что отец не собирался никуда переезжать?По нескольку месяцев в году он проводил на Ямайке, занимаясь делами на плантациях сахарного тростника. Я понимала, что его долгие отлучки вызваны необходимостью — производство и торговля сахаром были основой благосостояния нашей семьи, — но всегда очень скучала по нему. Когда он возвращался, я бранила и распекала его не хуже сварливой жены, хотя он каждый раз привозил мне подарки. Да и что это были за подарки?! Ручная мартышка, которая вскоре издохла, и большой попугай, которого Нед научил ругаться. Но разве могут мертвая обезьянка и попугай-сквернослов заменить отца маленькой девочке? Когда мне становилось совсем грустно, я тайком прокрадывалась в комнату, такую же темную и тесную, как все остальные, которую в нашем доме называли библиотекой, забиралась с ногами в кожаное отцовское кресло и сворачивалась клубочком. Там было пыльно, душно и пахло застоявшимся табачным дымом, но мне нравился этот запах, потому что он напоминал об отце.Но стоило ему вернуться, как библиотека превращалась в лучшее место в мире. Горели светильники, в камине пылал огонь, и меня окружали сотни диковин, привезенных из дальних странствий им самим или капитанами его судов. К потолку на проволоке было подвешено чучело маленького зеленого крокодила с растопыренными лапами и оскаленной пастью, полной острых белых зубов. Рядом с ним висело еще одно чучело какой-то странной шарообразной рыбины, сплошь покрытой шипами. А на полках вдоль стен теснились столь же экзотические предметы: резные африканские маски, слоновьи бивни, черепашьи панцири, отполированный кокосовый орех в серебряной чаше, розовая раковина причудливой формы, похожая на огромный кулак, и множество других заморских редкостей. В углу возвышался большой глобус, на потертой поверхности которого прослеживались пересекающиеся красные и черные линии, отмечающие маршруты наших судов. Они испещряли всю Атлантику: от Африки до Карибского моря и от Ямайки до Бристоля. Бывало, отец наугад раскручивал глобус, затем останавливал его и вел пальцем по одной из таких трасс, безошибочно называя ходившие по ней суда. Он гордился своей флотилией и точно помнил, кем и откуда был привезен каждый экспонат его обширной коллекции. Со временем я тоже изучила и запомнила их до такой степени, что они сделались для меня столь же привычной и неотъемлемой частью обстановки, как мебель или посуда.Семейство отца владело бакалейной лавкой, но ему вовсе не хотелось заниматься столь скучным делом. Деятельный и предприимчивый по натуре и влекомый к тому же свойственным молодости духом авантюризма, он отправился в Вест-Индию. Я обожала истории о его молодости, и он с удовольствием их рассказывал. Я забиралась к нему на колени, склонив головку на его плечо и ощущая тепло его сильного тела, его сердце билось рядом с моим, и я, затаив дыхание, слушала воспоминания отца о том, как он стал пиратом и как в конце концов приобрел «Источник». Так называлась наша плантация на Ямайке. У нее имелась собственная торговая марка, на которой было изображено что-то напоминающее плакучую иву. Клеймо с этим знаком стояло буквально на всем, его вырезали даже над дверью нашего дома.Помимо «Источника», отцу принадлежал также завод по очистке тростникового сахара и мелассы Меласса — черная патока.

, на котором обрабатывалась продукция не только нашей, но и многих других плантаций, чьи хозяева доверили отцу ее переработку и сбыт. Живя в Бристоле, он большую часть времени проводил там и зачастую возвращался домой только поздно вечером.Роберт научил меня читать, а письмо и счет я освоила в отцовской конторе. Тетрадками мне служили накладные, счета, судовые журналы и регистры. Помещение было маленьким, но теплым, с круглым окном, похожим на иллюминатор и выходившим на доки. Воздух был пропитан запахом кипящего сахарного сиропа. Он проникал повсюду, прилипал к волосам и одежде и, казалось, въелся в сами стены.Я садилась за заваленный бумагами письменный стол отца и с усердием принималась переписывать бухгалтерские документы, аккуратно проставляя против каждого наименования цену и общую стоимость. Эти занятия проходили обычно по утрам, а ближе к полудню отец бросал взгляд на мою перемазанную чернилами рожицу и с улыбкой говорил, что на сегодня довольно. Его ждали серьезные дела: встречи с капитанами и сделки с другими торговцами. Я покидала контору, пробиралась на склад и, набрав полные карманы колотого сахара, отправлялась на поиски Уильяма.Уильяма я знала всю свою жизнь. Его мать, Мэри, была моей кормилицей. Я прожила на ее попечении лет до трех или четырех, прежде чем меня снова забрали домой, как подросшего щенка. К тому времени отец, должно быть, совсем оправился от потери жены, потому что окружил меня заботой и вниманием. Не припомню ни одного случая, чтобы он всерьез на меня рассердился или наказал. Он был всегда добр и ласков со мной и потакал всем моим прихотям. Предоставленная самой себе, я росла своевольной и дерзкой, водилась с портовыми детьми и была участницей всех их проделок.Я никогда не испытывала недостатка в товарищах по играм, ведь доки и суда у причалов притягивают детей так же, как мясной ряд мух. Я была заводилой среди сверстников, что в немалой степени объяснялось содержимым моих карманов, обычно набитых кусочками белого рафинированного сахара или темного мусковадо Мусковадо — необработанный тростниковый сахар.

.Мальчишки почему-то называли его имбирем и при встрече первым делом интересовались: «Принесла имбирька, Нэнси?» Предметом для развлечений нам служило все, что попадалось на глаза: груды бочек, на которых мы играли в «короля горы», штабеля досок и бревен, бочарные обручи и клепка, сети и канаты. Уильям был нашим капитаном, его слово было законом. Я же считалась его первым помощником, и наша «пиратская команда» с утра до вечера носилась по городу, промышляя по мелочи, где что плохо лежит.Уже тогда я твердо знала, чего мне хочется, и была преисполнена решимости претворить свои мечты в жизнь. У отца в отношении меня никаких конкретных планов не имелось. Само собой подразумевалось, что рано или поздно мне подыщут жениха и выдадут замуж. Я собиралась избавить отца от этих хлопот, потому что сама выбрала себе будущего мужа. Уильям, без сомнения, станет капитаном, как и его отец, а я буду ему верной женой. Мы поклялись в вечной любви и скрепили клятву кровью, проколов для этого иголкой подушечки больших пальцев и смешав нашу кровь. Он будет бороздить моря и океаны, а я всегда буду рядом.Таково было мое решение, и, даже став старше, я не видела оснований его менять. Мысль о неизбежной разлуке, ожидающей жену моряка, даже не приходила мне в голову — ведь мы уйдем в море вместе, и жизнь моряка станет моей жизнью.Мы жили одним днем, который был похож на все предыдущие, и, как все дети, наивно полагали, что все будет идти своим чередом до тех пор, пока однажды не наступит будущее, о котором мы все мечтали. 3 Той весной мне исполнилось десять лет, а Уильяму двенадцать. Вопреки ожиданиям, день выдался непогожим. Проснувшись утром и выглянув в окно, я увидела унылое, сплошь затянутое темными облаками небо, а когда вышла из дому, направляясь к нашему месту сбора, — в подворотню на задворках Корн-стрит, уже вовсю хлестал дождь. Я начала насвистывать сквозь зубы, как учил меня Уильям. Мой свист должен был воспроизводить звук боцманской дудки, но у меня пока плохо получалось. К моему удивлению, я не услышала ответного сигнала. Очевидно, Уильям еще не пришел. Укрывшись от дождя под навесом, я немного подождала, но когда церковные колокола дважды отбили четверть часа, поняла, что он не придет, и сама отправилась искать его в «Семи звездах», постоялом дворе, принадлежавшем матери Уильяма.Несмотря на ранний час, в заведении было полно народу. Обычная публика: матросы и портовые шлюхи. Когда случался большой наплыв посетителей, Уильям помогал матери, убирая со столов грязную посуду. Прищурившись, я попыталась разглядеть его сквозь клубы табачного дыма, голубым облаком окутавшего все помещение. Не обнаружив его в зале, я подошла к стойке, поздоровалась с кормилицей и спросила ее, где Уильям.— Наверху, — коротко ответила Мэри, разливая по стаканам ром из большой бутыли.Закончив, она подняла голову и бросила настороженный взгляд поверх моего плеча. Я покосилась в ту же сторону и увидела за угловым столиком отца Уильяма, Джейка Дэвиса, в компании незнакомого мужчины. На столе между ними стояла почти опустевшая бутылка. Оба были пьяны.— Не ожидала, что он так скоро вернется, — сказала я, понизив голос.— Мы тоже не ожидали, — шмыгнула носом кормилица, утершись тыльной стороной ладони. — Еще позавчера заявился и с тех пор не просыхает.Уильям унаследовал от матери черные волосы, темно-карие глаза, ее природную живость и смешливость. Но сегодня ей было не до смеха. Низко повязанный платок не мог до конца скрыть свежую ссадину на лбу; под глазом красовался синяк, а глаз заплыл и превратился в крошечную щелку; вся левая сторона лица опухла. Заметив жалость и сочувствие в моих глазах, Мэри криво усмехнулась и тут же сморщилась от боли.— Это он мне показывал, кто в доме хозяин, — пояснила она, выставляя наполненные стаканы на поднос. — А теперь кыш отсюда, милая. Тебе здесь не место. Твой отец наверняка рассердится, если узнает, что ты была здесь.Я поспешно взбежала на второй этаж по узкой винтовой лестнице за баром. Я очень беспокоилась за Уильяма. Джейк Дэвис имел скверную привычку регулярно избивать жену и детей. Начинал он, как правило, с Мэри, затем переходил к Уильяму — старшему сыну, если тот пытался защитить мать и младших. Главу семейства раздражало буквально все, что говорили и делали домочадцы. Пока он находился в плавании, все шло нормально, но стоило ему вернуться домой, как их жизнь превращалась в кромешный ад. Мэри и дети помалкивали в его присутствии и вообще старались поменьше попадаться ему на глаза, но все эти ухищрения лишь пробуждали в нем еще большую ярость. Семья ни разу не видела ни пенни из его капитанского жалованья, и никто из них не пролил бы и слезинки, получив известие о том, что его судно пошло ко дну. Но Дэвису везло, и он всегда благополучно возвращался из каждого рейса, за что получил прозвище Счастливчик, хотя в порту и за его пределами он был больше известен под другим прозвищем — Черный Джейк. Все знали, как жестоко он обращается с матросами, и очень немногие отваживались наниматься в его команду.Я нашла Уильяма в небольшой комнате, которую он делил с младшими братьями. Он укладывал свои вещи в парусиновый мешок. Я сразу обратила внимание на его матросскую форму — совсем новую и еще ни разу не стиранную. Синяя куртка и широкие парусиновые штаны были слишком велики по размеру и совершенно на нем не смотрелись. Кисти рук утопали в длиннющих рукавах, расклешенные штанины свободно болтались вокруг тощих лодыжек, худая бледная шея торчала из отложного воротника, как стебелек сельдерея. Уильям выглядел так нелепо, что я поначалу подумала, уж не собирается ли он на маскарад, позаимствовав это облачение у кого-нибудь из постояльцев.— Извини, Нэнси, — буркнул он, когда я вошла в комнату. — Сегодня мне не до игр. Мне надо собираться.— Собираться? Куда? — спросила я, заранее догадываясь, каким будет ответ.Он не для маскарада наряжался. Он уходил в плавание. Пути наши расходились, и я уже тогда почувствовала, что в следующий раз, когда мы встретимся, все между нами будет по-другому, не так, как сейчас.Ему недавно исполнилось двенадцать. Он пел чистейшим дискантом и еще ни разу не брился. Вьющиеся черные волосы до плеч и большие темные глаза в обрамлении длинных ресниц служили предметом зависти многих девиц легкого поведения, околачивавшихся в трактире. Они подтрунивали над Уильямом, сравнивая с молоком белизну его кожи, а румяные щеки с розами, точь-в-точь, как это делают сочинители баллад. Им просто нравилось, что он так легко смущается и краснеет, прямо как девушка.Он и сейчас слегка раскраснелся, но то был отнюдь не девичий румянец. Я отчетливо видела, что Уильям в одночасье повзрослел и превратился в мужчину. Это ощущалось во всем: в его осанке, выражении лица, горделивом развороте плеч, скрещенных на груди руках, упрямо вздернутом подбородке. Он смотрел на меня почти так же, как и мои братья — чуть свысока, как будто от меня как-то не так пахнет. Что ж, может, и не так, я ведь девочка.— Отец подыскал мне судно, — сказал Уильям. — «Амелия» капитана Томаса. Меня зачислили юнгой. Через полчаса я должен быть на борту. Мы отплываем после обеда, на ночь бросим якорь в устье у Висельника, а с утренним приливом выйдем в море.«Амелия»… Я встречала это название в отцовских регистрах, но запамятовала, какого рода грузы она перевозила.— Куда направляетесь? — спросила я.— На Ямайку.— Прямиком?Он кивнул. Я не случайно задала этот вопрос. Мы оба знали, что любое судно, отправлявшееся в Новый Свет через Африку, может быть только невольничьим…Наверное, мне следовало пожелать ему удачи. Попутного ветра. Легкого плавания. Что-нибудь подарить на память. Но я не сделала этого. Я повернулась и, выскочив из комнаты, сбежала вниз по лестнице. Мысль о разлуке с ним причинила мне такую боль, что на глаза внезапно навернулись слезы. Я не хотела, чтобы Уильям видел, что я плачу, и мечтала только об одном: поскорее увидеть отца. Я нашла его в конторе, на верхнем этаже здания сахарного завода.— Возраст у парня подходящий, — сказал он, пожав плечами. — Остальное не мое дело.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50