Встреча со старшей дочерью впервые разбудила в Грейс нечто напоминающее материнские чувства, причем к ним добавилось и удивление: никогда не склонная к особому проявлению эмоций, Беатрис на этот раз бросилась на шею к матери и не только принялась покрывать ее лицо поцелуями, но крепко прижалась к ней и заплакала. Подобное поведение не могло не тронуть Грейс, но сама она плакать не стала.
Приехав в третий раз, Беатрис опять обняла мать и, рыдая, начала умолять ее вернуться домой. Потому что, потому что… потом она торопливо и не совсем связно выложила, что хочет выйти замуж, что должна выйти замуж… должна… должна…
Грейс с трудом оторвала дочь от себя, посмотрела на нее – и поняла, зачем она понадобилась Беатрис.
Она послала не за Эндрю – за Дэвидом: Дэвид скажет наверняка.
Да, подтвердил Купер, Беатрис беременна, и случившееся вызвало у Дональда сердечный приступ. Он находился в больнице.
Впервые более чем за год кто-то заговорил с Грейс о ее муже; Дэвид заверил, что она может смело возвращаться в Уиллоу-ли – состояние здоровья Дональда было настолько угрожающим, что он мог вообще не выйти из больницы.
Лишь через некоторое время – даже зная о том, что ее супруга нет в доме, – Грейс удалось преодолеть страх перед возвращением. Дни проходили за днями, и мысли о счастье Беатрис все больше занимали Грейс. «Она – дочь Эндрю, а не его,» – сказала она себе однажды и в тот же самый день сообщила молодому доктору о своем решении, потом позвонила Дэвиду и написала письмо Эндрю…
Эндрю прочитал его, вернувшись с работы. Едва он появился на пороге, миссис Макинтайр взяла конверт с каминной полки и подала ему. Это было первое письмо, написанное ему Грейс за все время ее болезни. Не раздеваясь, он сел и начал читать.
– Это от Грейс, – тихо сообщил он матери. Миссис Макинтайр стояла возле стола, обратив на сына почти невидящий взгляд.
– Я так и чувствовала.
– Она возвращается.
– Домой?
– Да.
– О, Эндрю… почему?
Когда он объяснил ей, женщина медленно села. Она ничего не говорила. Эндрю протянул к матери руку.
– Не надо. Не плачь.
– Но… но она уже и так столько пережила. Почему все так выходит? Будто этот дом… как-то влияет на нее… держит, не отпускает от себя. Я-то думала, что теперь… что теперь вы начнете новую жизнь.
– Я думаю, что грехи родителей не обязательно передаются третьему или четвертому поколению детей – мы с Грейс будем платить за них прямо сейчас тем, что до самой смерти не сможем жить вместе.
– Не говори так.
– Не могу себе представить, что она опять возвращается в Уиллоу-ли. Я полагал, что она поживет в том домике возле Бакфастлея, по крайней мере, несколько месяцев. Тетя Аджи привела там все в порядок и ждет ее… странно, – он медленно покачал головой – Меня абсолютно не занимают проблемы Беатрис. Наверное, это противоестественно.
– Нет, вовсе нет, – мать вытерла глаза. – Просто сейчас ты намного больше волнуешься о Грейс… это, видимо, тот Спенсер, о котором ты мне говорил.
– Да, это он, и я ничего плохого в его адрес сказать не могу. И вообще, кто я такой, чтобы выискивать недостатки у других – по крайней мере, у людей того класса?
– Но по отношению к… – миссис Макинтайр не закончила. Ее голос как-то странно потерял свою силу. Эндрю поднял голову.
– Что? – он поднялся и подошел к матери. – Что с тобой?
Старая женщина сидела, склонив голову и крепко прижав руки к животу. На ее лбу выступили капельки пота. Эндрю крепко обнял мать, и когда она снова смогла говорить, то, показав пальцем куда-то в потолок, сказала:
– Таблетки в верхнем ящике – во флаконе.
Пять минут спустя Эндрю, опустившись перед матерью на корточки, нетвердым голосом спросил:
– И давно это у тебя?
Некоторое время она смотрела на сына молча, потом ответила:
– Года два.
– Боже милостивый.
Вся сжигавшая Эндрю жалость, сострадание к матери выразились в этих двух словах.
Джеральд Спенсер не понравился Грейс, но, по крайней мере, он имел один плюс – не был импотентом. Теперь Грейс думала о том, как уберечь Беатрис от позора. Это отвлекало ее от мыслей о себе самой и помогло, как ничто другое, ее возвращению к нормальной жизни.
Иногда на нее нападали приступы ужасного страха перед темнотой, перед тем, что она вновь начнет ругаться, и ей казалось, что она вновь возвращается к первоначальному болезненному состоянию. Но временами она совершенно правильно оценивала свое положение, понимая, что никогда не будет свободна для Эндрю, пока не устроит жизнь детей. Ее любовь к Эндрю возвращалась, но это чувство зависело – как, впрочем, и всегда – от благополучия детей.
Грейс совершенно хладнокровно решила, что если возникнет хотя бы малейший шанс возвращения Дональда домой, она на длительное время уедет отдыхать куда-нибудь, захватив с собой Джейн.
Это можно было бы сделать без скандала – для деревни она по-прежнему была «не в себе». Известно, тот, кто побывал в психушке, так и оставался как бы… немного «того». Про них обычно и говорили: "Знаете, они маленько «того». На большинстве людей клеймо «психически больной» так и оставалось навсегда – до самой смерти. Грейс страдала от того, что в глазах деревни она так и останется женщиной «не в себе», однако был в этом и положительный момент: никто не станет осуждать ее, если она устранится от забот о больном муже.
Как ни странно, со времени того нервного срыва Грейс стала бояться скандалов намного больше, чем прежде. Если бы разоблачение наступило много лет назад, пострадавшей была бы, в основном, она сама. Но сейчас – ее дети уже не были детьми. Стивен стал молодым человеком, дочери – девушками, причем в таком возрасте, когда люди бывают особенно впечатлительными. Ничто не должно было омрачать их жизнь.
И если было в ее прошлом такое, о чем Грейс вспоминала теперь с благодарностью, – так это то, что в тот ужасный вечер она не бросила в лицо Дональду всю правду.
Однако все опять пошло не так, как она планировала.
Через два месяца после того, как Беатрис вышла замуж, Дэвид сообщил Грейс, что Дональд выходит из больницы и отправляется в частную клинику, расположенную возле Хоува, – состояние его все еще оставалось тревожащим. Но на следующий день супруг Грейс собственной персоной появился в гостиной Уиллоу-ли.
Это произошло вечером, в начале весны тысяча девятьсот пятьдесят девятого года. Эндрю Макинтайр работал в саду, Джейн уютно устроилась на придвинутой к окну тахте, а Грейс сидела рядом, сложив руки на коленях, и смотрела на Эндрю.
В такие моменты ею овладевал душевный покой: казалось, его спокойствие постепенно переливается в нее. Грейс было приятно наблюдать за его движениями – ритмичными, как будто неторопливыми, однако подобное впечатление было обманчивым: с любой работой Эндрю справлялся очень быстро… Хороший человек был Эндрю. Она по многу раз в день повторяла себе: «Эндрю – хороший человек». Это короткое определение суммировало все черты характера Эндрю: его верность, ум и рассудительность, терпимость – да, особенно терпимость.
Его мать умерла три месяца назад; теперь ничто не связывало Эндрю с этими краями, и не было бы ничего удивительного, если бы он, зная, что Грейс не сможет снова жить в одном доме с Дональдом, принялся бы уговаривать ее уехать с ним.
Временами, причем это началось уже давно, она чувствовала, что Эндрю, несмотря на все свое терпение, уже с трудом переносит эту ненормальную жизнь, которую им приходилось вести. Это особенно часто проявлялось в те моменты, когда он крепко прижимал Грейс к себе, и тогда она ощущала всю силу его страсти. Когда она однажды вновь повторила то, что говорила уже много лет: «О, Эндрю, дальше так жить просто невозможно,» – он ответил: «Терпение. Все образуется».
Встречаться стало нисколько не легче, наоборот, даже труднее, поскольку теперь надо было постоянно опасаться четырех пар глаз. Только накануне вечером Грейс заговорила об этом, но Эндрю сказал: «Помнишь, много лет назад я говорил, что могу любить, даже не прикасаясь к тебе? Так вот, я и сейчас не отказываюсь от тех своих слов». После этого он овладел ею с особой страстью.
Грейс давно знала, что он представляет собой странное сочетание пылкой страсти и сдержанности, и не могла до конца понять его. Но, учитывая, что если бы пришлось сложить все те моменты интимной близости, которые у них были, то долгие годы превратились бы лишь в недели, она в глубине души была рада, что Эндрю был именно таким… Он был хорошим мужчиной.
Эта мысль вновь пришла в голову Грейс, когда она услышала шаги – кто-то вошел в комнату.
Она медленно повернула голову – и инстинктивно ее рука рванулась к ее горлу и сжала его. Грейс не смогла встать и так и осталась сидеть, неестественно изогнувшись и глядя на вошедшего широко раскрытыми глазами. Дональд сел на ближайший стул. Он выглядел чрезвычайно больным, изможденным, нескладным и совершенно не походил на того учтивого и обходительного викария, каким его все знали много лет.
Он безразлично посмотрел на Грейс, и в этот миг она поняла, что ему не нужно от нее ничего, даже жалости. У него тоже не было жалости к ней. Грейс знала, что окончательно умерла для своего супруга в тот день в спальне, когда ему стало ясно, что она не может спасти его репутацию.
Все еще сидя в неудобном положении, слишком ошеломленная, чтобы пошевелиться, Грейс увидела, как Джейн, издав крик, в котором звучала почти боль, бросилась к Дональду и обхватила его за шею.
Это проявление любви, по-видимому, оказалось для него слишком эмоциональным, потому что, похлопав девушку по голове, он оторвал ее от себя и попросил принести воды.
Глубоко, судорожно вздохнув, он снова посмотрел на Грейс, потом коротко и сухо сообщил, почему вернулся. Он чувствует, что скоро умрет, и хочет, чтобы это произошло в его собственном доме.
Как и в прошлые годы, Грейс ощутила, что ее охватывает жалость, но по мере того, как она продолжала смотреть на Дональда, это чувство проходило. Человек, сидящий перед ней, вежливый и неуловимый палач, столько лет пытавший ее разум, сам убил в ней всякое сострадание к нему.
Как ни странно, на этот раз Грейс не усомнилась в его словах. Она не сказала себе: «Он вернулся, ибо знает, что я осталась с Джейн одна, и боится, что потеряет свою власть над ней». Нет, она поверила Дональду.
То, что за время своего отсутствия он нисколько не утратил своей притягательности для Джейн, проявилось уже в следующую минуту. Вернувшись бегом со стаканом воды в руке, младшая дочь захлопотала над Дональдом, как заботливая мать над больным ребенком.
И глядя на них, Грейс понимала, что если она пойдет наверх и начнет собирать вещи, то ей придется уехать из Уиллоу-ли одной. Сейчас ей отстоять права на свою дочь удастся не лучше, чем много лет назад – свои права на Стивена. Она знала, что потеряет дочь навсегда, едва лишь предложит уехать и оставить больного отца.
Нет, если она, Грейс, собирается покинуть дом, ей придется сделать это одной. Но она не могла потерять и Джейн, не могла. Она лишилась двух других детей, но не могла потерять Джейн.
Она должна поговорить с Эндрю.„Эндрю… Эндрю… Она бросила взгляд туда, где он стоял, напряженно застыв, и смотрел на окно гостиной.
Грейс заставила себя встать и направилась к двери. Когда она вышла из комнаты, пожалуй, ни Дональд, ни Джейн не заметили этого…
Три недели спустя Дональд, как будто не желая, чтобы его слова расходились с делом, скончался. Таким образом, для Грейс отпала необходимость искать убежище у тети Аджи.
Дональд умер весьма драматично – это случилось в один из вечеров в церкви, на ступеньках алтаря. И кто же оказался рядом с ним в эту последнюю минуту? Разумеется, Кейт Шокросс.
Грейс не испытала чувства досады из-за того, что все произошло именно так: эта женщина действительно любила его. Но вот что вызвало у Грейс отвращение – то, как расписывала это событие сама почтмейстерша.
Позабыв обо всех правилах приличия, рыдающая мисс Шокросс открыто заявила Грейс, что Богу было угодно, чтобы Дональд умер у нее на руках, и что в последний миг на устах его было ее, Кейт, имя. Она была так убита случившимся, что вскоре рассказала об этой воле Бога всем.
Как обычно случается в подобных ситуациях, деревня зашумела.
Кейт Шокросс – самая настоящая дура, говорили многие, и к тому же бессовестная. Додуматься сказать такое!
Но потом люди стали вспоминать отношения викария и почтмейстерши, делать выводы. Да, не удивительно, что жена священника, бедняжка, в конце концов свихнулась. Все видели, как часто бегала почтмейстерша в Уиллоу-ли, когда хозяйка отсутствовала. Ах, поверите ли? И все действительно поверили.
Но потом, в Рождество тысяча девятьсот шестидесятого года, Пегги Матер заговорила.

ЧАСТЬ 3
Грейс сидела – единственная из собравшихся.
Она сидела на краю тахты, с опущенной головой, а взгляд ее был устремлен на крепко сцепленные руки, покоившиеся на коленях.
Рядом стоял Эндрю, его левая рука сжимала обивку дивана.
Справа от него, спинами к роялю находились Беатрис и Джейн, а на коврике перед камином – Стивен. Грейс заметила, что его колени время от времени судорожно подергиваются. Она не могла смотреть в глаза сыну и видеть, как из этого бледного бескровного лица струится ненависть. Кожа Стивена напоминала рисовую бумагу и была такой же гладкой. Он говорил, как будто выплевывал слова, наполненные ядом, слова, которые плохо сочетались с обликом подающего надежды слуги Бога. Но в данный момент Стивен был лишь молодым человеком, отчаянно защищавшим свое происхождение и каждой частицей тела отрицавшим родство с этим грубым шотландцем, который якобы был его отцом.
– …Даже если ты… если ты встанешь на колени и поклянешься на кресте, я все равно не поверю, ты слышишь? Я знаю, кто я есть, знаю, чья во мне кровь… чувствую это вот здесь, – он ударил себя в грудь, но жест оказался каким-то вялым и не впечатляющим – Я знаю, что унаследовал все черты моего отца. Моего отца, ты слышишь? Его мысли – это мои мысли, его манеры – это мои манеры, его принципы – это мои принципы, все… все…
Грейс подняла голову, и Эндрю, полагая, что она начнет протестовать, положил руку на ее плечо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33