Бросая характерно-брезгливый взгляд на «идолов нынешней молодежи», Эдмон Гонкур быстро расправляется с тремя главными из них при помощи короткой злобной ремарки: «Бодлер, Вилье де Лиль-Адан, Верлен. Все считают их талантливыми, но это садист из богемы, алкоголик и жестокий мужеложец». Намного прежде, чем стать чьим-либо идолом, Вилье де Лиль-Адан уже оставил яркое впечатление, появившись в редакции журнала, который издавали братья Гонкур. Появился он там сентябрьским вечером 1864 года:
Он был типичным представителем литературной богемы, неизвестным поэтом. Волосы, разделенные на прямой пробор, падали тонкими прядями ему на глаза, и он откидывал их жестом маньяка или провидца. У него был лихорадочный взгляд человека, страдающего галлюцинациями, лицо опиомана или онаниста и безумный, механический смех, то и дело появлявшийся и исчезавший. В общем, нечто нездоровое, вроде призрака… Так и кажется, что он произошел от тамплиеров через какого-то медиума.
Франсуа Фоска в своих записях о парижских кафе того времени пишет о погибших людях с Вилье де Лиль-Аданом во главе: «Многим пришлось пострадать за слабость к Зеленой Фее — Вилье де Лиль-Адану, Шарлю Кро, Глатиньи, художнику Андре Жилю и коммунару Вермешу, которого абсент довел до сумасшедшего дома…»
Узнав, что освободился греческий престол, Вилье де Лиль-Адан немедленно объявил о своих притязаниях на него телеграммой в «Тайме». Его современникам это могло показаться именно той безумной затеей, на которую пустится человек, пьющий абсент, но он делал это всерьез. Он заручился поддержкой двоих родственников, один из которых был губернатором в Сибири, а другой — лордом Бекингемом, и даже пошел к императору, чтобы все обсудить. Пришел он туда загримированный, согнувшись вдвое, и увешанный иностранными медалями и орденами (он выглядел, пишет Гонкур, точно так, как и должен выглядеть старый, больной король Греции). Но из этой затеи ничего не вышло.
Вилье де Лиль-Адан особенно прославился своим романом «Аксель», который Йейтс, по его собственным словам, изучал, как «священное писание». О нем компетентно писал американский критик Эдмонд Уилсон, который воспринял его как ключевую точку в символистском отказе от повседневной реальности. Готический и вагнерианский роман, нагруженный розенкрейцеровским символизмом, рассказывает историю графа Акселя, который живет в древнем уединенном замке в глубинах Шварцвальда и занимается алхимией. Под замком, в склепе, спрятано огромное сокровище, но где оно, не знает и сам Аксель. Однако тайна открывается другому розенкрейцеру, молодой женщине, которая сбежала из монастыря, куда ее отправили родные. Она нажимает тайную кнопку на геральдическом черепе, и на плиты льется поток золота, бриллиантов и жемчуга.
Сначала она пытается застрелить Акселя, но они влюбляются друг в друга, и она предлагает поехать на сказочный Восток. Однако пышные образы Востока и их будущие приключения там Акселя не пленяют, он непреклонен: мечты о Востоке так прекрасны, говорит он, что глупо воплощать их. «Если бы ты только знала, какой грудой неприютных камней, какой бесплодной и знойной землей, какими мерзкими притонами окажутся страны, которые чаруют тебя благодаря воспоминаниям о том воображаемом Востоке, которые ты носишь в сердце!» В том же самом обличении внешнего мира и самой реальности Аксель произносит свою самую известную фразу: «Жить? — говорит он с отвращением. — За нас это сделают слуги».
Это была любимая фраза Лайонела Джонсона. В отличие от большинства писателей, склонных к аристократическому высокомерию, Вилье де Лиль-Адан действительно был графом. Он умер в полной нищете, за ним ухаживала неграмотная любовница. Им восхищались Малларме, Гю— исманс и Верлен, который включил его в список своих «проклятых поэтов», а Бретон позднее напечатал его в «Антологии черного юмора».
В «Манифесте сюрреализма» (1924) Бретон перечисляет некоторых выбранных им предшественников сюрреализма и говорит, в чем именно, по его мнению, их сюрреализм. Рембо, как мы видели, предварил сюрреалистов «в жизни и во многом ином», Джонатан Свифт — «в язвительности», маркиз де Сад — «в садизме», Бодлер — «в морали», а вот «Жарри — в абсенте».
Альфред Жарри (1873-1907) был странной фигурой. Его собственная жизнь — такое же его творение, как и пьесы, и, в конце концов, неотделима от них. Низкорослый, почти карлик, говоривший то отрывисто, то монотонно, носивший накидку и огромный цилиндр, который «выше его самого», Жарри мгновенно привлек внимание литературного Парижа. Он жил в глубине тупика, неподалеку от бульвара Пор-Руаяль, и винтовую лестницу, ведущую к его жилищу, украшали кровавые отпечатки ладоней. Его крохотная каморка была задрапирована черным бархатом, обвешана распятиями и кадилами и полна сов.
Жарри потреблял спирт, абсент и эфир в немыслимых количествах, главным образом — с магическими или шаманскими намерениями и катастрофическими результатами. Он недолюбливал женщин, но близко дружил с мадам Рашильд, написавшей книгу о маркизе де Саде, и она живо рассказала, как он пьет:
Жарри начинал день двумя литрами белого вина, потом, между десятью часами утра и полуднем, с небольшими перерывами пил три стакана абсента, за обедом запивал рыбу или мясо красным или белым вином и не забывал об абсенте. За день он выпивал несколько чашек кофе с коньяком или ликерами, названия которых я не помню, а за ужином, после новых аперитивов, все еще мог выпить две бутылки любого вина, плохого или хорошего. При этом я никогда не видела его по-настоящему пьяным, кроме одного случая, когда я навела на него его собственный револьвер, и он мгновенно протрезвел.
Любимым напитком Жарри был, как известно, абсент, хотя позднее, когда у него стало плохо с деньгами, он обратился к эфиру, который даже хуже абсента. Ему нравилось называть абсент «l’herbe sainte» . Ко всякой другой воде он развивал в себе отвращение; тут он напоминает американского комика У.С. Филдса, который говорил: «Как вы можете это пить? Там совокуплялись рыбы!»
«Трезвенники, — говорил Жарри, — это несчастные люди, находящиеся во власти воды, ужасного яда, столь едкого и всеразъедающего, что именно ее выбрали для мытья и стирки. Капля воды, добавленная в чистую жидкость, скажем — абсент, делает ее мутной».
Жарри никогда не находился во власти воды, которая, видимо, была с ним несовместима. Кто-то однажды ради шутки дал ему полный стакан, и, думая, что это прозрачная водка, Жарри залпом выпил ее. Он перекосился, ему было плохо весь день.
По словам мадам Рашильд, Жарри стал жить в «том постоянном опьянении, в котором он словно бы все время дрожал». Жарри одолжил у нее ярко-желтые туфли на каблуках и надел их на похороны Малларме. По большей части он нравился людям — Оскар Уайльд сразу проникся к нему симпатией и называл его очень привлекательным. «Он совершенен как очень милый продажный мужчина». Однако он умел действовать людям на нервы. Очень бледный, но совсем не слабый, Жарри делал все сверх меры. Он был фанатичным велосипедистом и ездил наперегонки с поездами (очень дорогой гоночный велосипед, последнее слово техники того времени, «Super Laval 96», он купил в кредит в 1896 году и не успел выплатить деньги к своей смерти, в 1907 году). Он обожал огнестрельное оружие и ходил по Парижу ночью, пьяный, с двумя револьверами и карабином. Когда кто-нибудь на улице просил у него прикурить, он выхватывал револьвер и стрелял ему в лицо (получалось что-то вроде игры слов). Слава Богу, он никого не убил. Выезжая за город, он стрелял кузнечиков. Однажды он стрелял по мишеням, прикрепленным к стене сада. Соседка стала жаловаться, что он подвергает опасности жизнь ее детей, и он заверил ее, что, если подстрелит кого-нибудь, поможет ей сделать новых.
В главе «Ужин Аргонавта» в романе Андре Жида «Фальшивомонетчики» есть сцена, в которой Жарри, напившись в кафе абсента, стреляет в кого-то. Это было на самом деле, когда Жарри выстрелил в скульптора Маноло (по слухам, он стрелял на банкете и в некоего Кристиана Бека). Он промахнулся, скорее всего — нарочно. Как и Уайльд, Жид симпатизировал Жарри и вспоминает его таким, каким он был в 1895 году: «Это была лучшая пора его жизни. Он был немыслимым человеком, я встречал его у Марселя Швоба, и всегда ему очень радовался, пока он не допился до белой горячки».
Кроме того, Жид говорит, что он был похож на «кобольда с пропитым лицом, одевался, как цирковой клоун, и играл фантастически напряженную и запутанную роль, не проявляя никаких человеческих черт». Ужасное, намеренное пьянство было, в сущности, попыткой разрушить различие между внешней и внутренней реальностью, а своими эскападами он хотел стереть границы между искусством и жизнью. Жарри стал отождествлять себя со своим чудовищным созданием, гротескным, комическим антигероем, играющим главную роль в пьесе «Король Убю».
Действие «Короля Убю» происходит «в Польше, то есть нигде». Декораций почти нет, только «пальмы у подножия кровати, стоящие так, чтобы слоники на книжных полках могли щипать их листья». Косвенно вдохновленный трагикомическим школьным учителем, Папаша Убю — грубый фарсовый персонаж, убийствами расчищающий путь к польскому трону. Он отравляет своих врагов щеткой для унитаза, которую носит, как скипетр, и устанавливает в стране террор и разврат. В конце концов его побеждают сын короля и царское войско, и он бежит во Францию, где грозится продолжить свое дело. Жарри поставил эту пьесу (в ней играли куклы) у себя в мансарде, еще в 1888 году. Премьера на театральной сцене состоялась в 1896 году, и декорации создал Тулуз-Лотрек.
Они были знакомы по «Revue blanche», анархистскому журналу, в котором Жарри мог появиться в женской блузке и розовом тюрбане. Оба низкорослые, просто карлики, оба — скандалисты и оба — приверженцы абсента, Жарри и Тулуз-Лотрек, по всей видимости, сразу нашли общий язык. Самый последний биограф Тулуз-Лотрека Дэвид Свитман пишет, что тому довелось умереть раньше Жарри, «но они разделили много выпивки и… хохота в обществе еще одного обреченного „Уайльд“, прежде чем болезнь и Зеленая Фея забрали их обоих».
Свитман называет пьесу Жарри «грязной, непотребной, скандальной, абсурдной и просто абсолютно грубой». Актер, исполнявший роль Убю, выходил на сцену в костюме толстяка с какой-то загогулиной спереди и открывал спектакль единственным словом «Merdre!», образованным от «merde» («дерьмо»). Публика тут же приходила в бешенство, и начиналась битва «за» и «против». Беспорядок продолжался минут пятнадцать, прежде чем спектакль мог идти дальше.
В театре были Йейтс и Артур Саймоне. На Йейтса все это произвело очень неприятное впечатление. Он кричал, защищая пьесу, чтобы поддержать радикалов, но у него остался грязный осадок. Вместо интроспективной символистской эстетики, которую он любил, здесь было что-то грубое, «объективное», некая уродливая жизненность, которая впоследствии определила большую часть XX века и стала предвестием, даже началом тоталитаризма. Бретон позднее сказал, что пьесы о Папаше Убю предвосхитили «и фашизм, и сталинизм». Для Йейтса Убю был предвестником будущих несчастий: «После нас, — писал он, — грядет „дикий бог“».
Из «Убю» это никак не следует, но Жарри был очень образован. Он прекрасно знал античность, любил неоплатоников, геральдику и Томаса де Квинси. У него было больше общего с Йейтсом, чем тому казалось; его затронуло возрождение оккультизма во Франции XIX века, и он прекрасно разбирался в тайнах таро.
Он читал французских оккультистов, вроде Станисласа де Гуайта и Жозефена Пеладана, и именно в этом контексте пил абсент, сознательно культивируя галлюцинации. Он хотел не притупить чувства, но стать безумным, выйти за пределы разума.
Он стремился превратить свою жизнь в сон наяву. Оскар Уайльд уже писал, что надо объединить искусство и жизнь, но Жарри делал это с той интенсивностью, которая скорее стремилась в будущее, к сюрреализму, чем в прошлое, к Уайльду. Когда его силой уводили после эпизода с Маноло, он воскликнул: «А что, неплохо написано?» — «Можно сказать, — говорит Бретон, — что после Жарри гораздо больше, чем после Уайльда, разделение между искусством и жизнью, которое долго считалось необходимым, осмеяли, оскорбили и отвергли в принципе». После Жарри биография неуклонно просачивается в литературу: «Автор разместился на полях текста… „и“ никак невозможно освободить завершенное здание от рабочего, который твердо решил установить на крыше черный флаг».
Жарри шел дальше простого слияния искусства и жизни, которое многие считают главным в авангардизме; он пытался соединить сон и бодрствование. В той же мере оккультист и эзотерик, что и авангардист, он продолжает, по словам Роджера Шаттака, традицию Жана Поля, Рембо и, особенно, Жерара де Нерваля, который говорил, что хочет «править своими снами». Позднее Бретон писал: «Я верю, что в будущем сон и реальность, которые кажутся столь взаимоисключающими, объединятся в некую абсолютную реальность, сверхреальностъ» . Жарри старался выбрать кратчайший путь.
Взгляды его на эти вопросы видны из романа «Дни и ночи». Герой — любитель абсента, новобранец Сенгль, который дезертирует из французской армии. Жарри сам был призван на военную службу, но его демобилизовали по причине «преждевременного слабоумия». Дезертирство Сенгля — не только буквальное, но и метафорическое; это глубоко духовное бегство, он ушел «далеко», убежав в себя.
«Дни и ночи» — это реальность и сон. Жарри пишет, что Сенгль вслед за Лейбницем «верил в первую очередь, что существуют только галлюцинации, или только восприятия, и нет ни ночей, ни дней и жизнь непрерывна». Она непрерывна точно так же, как непрерывно и равно всему сущему сознание в «Тибетской книге мертвых», которая бы понравилась Жарри, если бы ее перевели до его смерти .
До этого отрывка (в главе «Патафизика») мысли Сенгля принимают отчетливо магический — или психотический — оттенок. Он обнаруживает, что они могут контролировать внешний мир:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27