В зале пахло духами, потом, гвоздикой, камфарой. Мне захотелось найти Ронни и броситься с ней в пучину танца. Я стал искать бар, где мы договорились встретиться и где я должен был выпить стакана два, чтобы добраться до места, в котором уже находились окружавшие меня люди. Разглядев бар в другом конце зала, я стал пробираться к нему сквозь толпу и мебель. Я заказал выпивку и, когда бармен поставил передо мной стакан, почувствовал, как мягкие, прохладные руки закрыли мне глаза. Я притворился, что ощупываю кольца прежде, чем закричать поверх гула: «Вероника Сильван?» Я повернулся, она поцеловала меня, снова повернула и повела за собой.
— Оставь это, — сказала она, показав на мой стакан.
Она вела меня через зал так, будто мы заканчивали ловкий танцевальный проход, и не слышала или не обращала внимания на мои крики: «Как дела?» и «Куда мы идем?». Наконец мы дошли до коридора. Он вроде бы вел в кухню, но был перекрыт короткой бархатной веревкой, натянутой между двух латунных стоек, за которой стоял крупный мужчина с наушником и микрофоном. Он направил в нашу сторону ультрафиолетовый фонарь, но, увидев Ронни, опустил его, отцепил веревку и дал нам пройти. Я пробормотал «Спасибо», и Ронни потащила меня за собой, не в кухню, а, скорее, в небольшую гостиную, где находились несколько стройных, невероятно привлекательных женщин и полных, но очень загорелых мужчин. В усатом мужчине, одетом как в начале века, я узнал постановщика непристойных и страшных фильмов, вокруг которого постоянно ходили слухи о разврате на съемочной площадке. Все сидели в летаргических позах на пухлых мягких диванах. Хотя в темноте комнаты было трудно что-либо разглядеть, я увидел на маленьких столиках несколько бутылок с зеленоватой жидкостью и несколько бокалов в форме колокола.
Хочешь абсента, дорогой? — спросила Ронни. Мои глаза уже привыкли к темноте, и я посмотрел на нее. Она была сногсшибательна и немного скандальна в шляпе из мятого бархата и костюме мужского покроя из темного шелка. Пиджак распахивался на груди, открывая черный кружевной бюстгальтер.
— Абсента… — повторил я. После того как я несколько раз столкнулся с ним, я провел небольшое изыскание и узнал, что он исчез в начале века из-за законов и нетерпимости. — Разве это зелье не сводит с ума? — спросил я, проверяя то, что уже выяснил.
— Только если в нем слишком много полыни, друг мой, — ответил мне через комнату изысканный, но очень полный мужчина. — Силу абсенту дает ее корень. Без полыни вы пили бы просто анисовую водку.
Ронни дала мне бокал и подвела меня к тахте.
— Садись, — сказала она.
— А в этой марке есть полынь? — спросил я. — Откуда ты знаешь, не слишком ли ее много?
— Не дури, милый. От полыни он такой, какой есть. В этой партии ее столько, сколько надо, — сказала она, налив в наши стаканы небольшую порцию зеленой жидкости. Затем она положила на край стаканов серебряные ложки в форме Эйфелевой башни, напоминавшие ситечко, поставила на них по несколько кубиков сахара и начала медленно лить по этим сооружениям воду. Глядя на нее, я вспомнил людей с чайными чашками и фляжками в «Сумасшедшем доме» в ту ночь, когда мы познакомились.
— А кто эти люди? — спросил я, указывая в сторону главного зала.
— Да так… Одни сидят на кокаине или других наркотиках.
Некоторые просто пьяны. Некоторые трезвы. Какая разница? — сказала она, убирая сетчатые ложки и размешивая растаявший сахар в смеси, которая теперь стала мутной и светло-зеленой.
— Никакой, — пожал я плечами, принимая от нее стакан. Она подняла свой, и мы чокнулись. Я выждал мгновение, глубоко дыша, но уже знал, что пойду до конца, и не видел смысла тянуть время. Потом я отпил большой глоток, опустошив стакан наполовину. У напитка был легкий привкус лакрицы, а не мяты, как я ожидал из-за его цвета, и сам он освежал (он был холодный, наверное, из-за воды).
— Нравится? — спросила Ронни, прижимаясь ко мне.
— Кажется, да, — сказал я, проглатывая остаток и чувствуя, как завитки абсента проникают в мою кровь.
Как будто издалека я услышал, как усатый мужчина сказал кому-то: «Да, чернобыль. Так называется полынь по-русски. Любопытное совпадение, правда?» Я понял, что он обращается ко мне, когда он дружелюбно потрепал меня по плечу.
— Он мог бы вернуть дни ennui , — лениво размышлял я вслух, понимая теперь, почему все эти люди лежат на диванах.
— Нет, дорогой мой, время ennui прошло, — сказал мужчина с усами, выходя из комнаты. — Сейчас время страха. Чистого страха.
Я вздрогнул и выпил еще.
По мере того как продолжалась ночь и лился абсент, я чувствовал, как меня охватывает ощущение забытья. Я долго пытался вспомнить, что именно Оскар Уайльд сказал об абсенте. «Первая стадия — как при обычном питье, во второй ты начинаешь видеть чудовищные и жестокие вещи, а если тебе хватит духа продолжать, ты вступишь в третью стадию, когда ты видишь то, что хочешь видеть, — прекрасные, удивительные вещи…» Но эти слова растворялись, как и засасывающее, похожее на земное притяжение чувство, которое завладело моими ногами и приковало их к земле.
Обычное изнеможение и бессвязность, сопровождающие тяжелое пьянство, не приходили, а Ронни продолжала наливать. Она все ближе приближалась ко мне с каждым стаканом, и скоро мне начало казаться, что мы глубоко общаемся друг с другом, хотя никто из нас не произнес ни слова. Другие обитатели комнаты стали исчезать. Я не видел, как они выходили, но неожиданно заметил, что их уже нет. Мы с Ронни остались совершенно одни, не считая уютной бархатной мебели, и в следующее мгновение оказались друг на друге. Наши голодные губы хватали в темноте сначала ткань, потом — плоть. Равновесие покинуло меня, когда я вошел в нее. Мне казалось, будто я восхожу на беспредельные высоты и падаю сквозь океан зеленых испарений. Затем я погрузился во тьму.
Придя в себя намного позже, я испытал разочарование, потому что она исчезла. Я протер глаза, осмотрелся и увидел, что совершенно один. На какое-то мгновение я ощутил то же раздувавшееся, как аккордеон, чувство, которое уже испытывал раньше, но заправил рубашку в брюки, взял себя в руки и взбрызнул себе лицо из одного из оставленных на столах графинов с водой. Я посмотрел на часы. Был уже пятый час, но, как ни странно, музыка все еще непрерывно пульсировала снаружи. Вернувшись в немного менее людный зал, я стал искать ее.
Проблуждав минут пятнадцать в толпе редеющих гуляк, я все еще не нашел ее. Настроение стало портиться вместе с уменьшающейся надеждой, абсент постепенно выветривался, и я осознал свое полное одиночество. Я нашел автомат и набрал номер Ронни, но услышал лишь автоответчик. Мерзкий автомат был против меня. Не найдя ни ее, ни кого-либо еще из тайной комнаты и все еще находясь под странным действием абсента, я пошел к машине. Она была невредима, и я поехал домой.
По дороге, стараясь сохранять сосредоточенность, я наконец вспомнил, что именно Оскар Уайльд сказал об абсенте. В первый раз я, наверное, что-то перепутал, так как к тому времени выпил уже больше четырех стаканов, но теперь его слова ясно отдавались в моем мозгу. «После первого стакана ты видишь вещи такими, какими ты хочешь их видеть. После второго ты видишь вещи не такими, какие они есть. Наконец, ты видишь вещи такими, какие они на самом деле, и это самое страшное чувство в мире»…

Нераскаявшийся Кроншоу
Сомерсет Моэм создал запоминающийся образ ни о чем не жалеющего любителя абсента, Кроншоу, которому, по-видимому, известна тайна жизни. Он появляется в романе 1915 года «О страстях человеческих». Кроншоу вернулся из Парижа и теперь живет в Сохо, на Хайд-стрит, 43. Филип, молодой врач-идеалист, снова встречает его в захудалом ресторане на Дин-стрит.
Прошло почти три года с тех пор, как они расстались, и Филип был потрясен переменой, которая произошла с Кроншоу. Прежде он был скорее грузен, теперь же лицо у него было высохшее, желтое, кожа на шее обвисла и сморщилась; одежда болталась мешком, как с чужого плеча, воротничок казался на три или на четыре номера шире, чем надо, и это делало его еще более неряшливым. Руки непрерывно дрожали. Филип вспомнил его почерк: неровные строчки, бесформенные каракули. Кроншоу был, очевидно, тяжело болен.
— Ем я теперь мало, — сказал он. — По утрам меня всегда тошнит. На ужин заказываю суп, а потом беру кусочек сыру.
Филип невольно смотрел на абсент, и, перехватив его взгляд, Кроншоу ехидно посмотрел на собеседника, словно издеваясь над его попыткой воззвать к здравому смыслу.
— Да, вы правильно поставили диагноз. Небось, считаете, что мне не надо его пить?
— У вас, очевидно, цирроз печени, — сказал Филип.
— Да, наверное.
Он насмешливо поглядел на Филипа; прежде этот взгляд заставлял молодого врача болезненно чувствовать свою ограниченность. Казалось, он говорил, что все рассуждения Филипа уныло тривиальны: ну хорошо, вы признали очевидную истину, стоит ли еще распространяться?
Филип переменил тему.
— Когда вы собираетесь обратно в Париж?
— Я не собираюсь в Париж. Я собираюсь умереть.
Простота, с какой он это сказал, потрясла Филипа. Он раздумывал, что бы ответить, но всякие слова казались неубедительными. Он ведь знал, что Кроншоу болен смертельно.
— Значит, вы намерены обосноваться в Лондоне? — неловко осведомился я.
— А что мне Лондон? Я здесь как рыба, вытащенная из воды. Брожу по людным улицам, меня со всех сторон толкают, и у меня такое чувство, будто я попал в мертвый город. Мне не захотелось умирать в Париже. Я решил умереть на родине. Не понимаю, в чем тут дело, но какая-то внутренняя тяга привела меня домой.
Филип знал женщину, с которой жил Кроншоу, и его двух чумазых детей, но тот ни разу о них не упомянул, и он не решался о них спросить. Интересно, что с ними?
— Не понимаю, почему вы так настойчиво говорите о смерти, — сказал он.
— Года два назад я болел воспалением легких, и врачи мне объяснили, что я выкарабкался только чудом. Оказалось, что я крайне подвержен этому заболеванию. Стоит мне схватить его еще раз, и я погиб.
— Какая ерунда! Дело совсем не так плохо, как вам кажется. Надо только быть поосторожнее. Почему бы вам не бросить пить?
— Потому, что я не желаю. Человек может поступать, как ему угодно, если он согласен нести за это ответственность. Вот и я готов нести ответственность. Легко вам предлагать мне бросить пить, а это ведь — единственное, что у меня осталось. Какая, по-вашему, была бы у меня без этого жизнь? Вы понимаете, сколько счастья дает мне абсент? Я не могу без него существовать. Когда я пью абсент, я наслаждаюсь каждой каплей, а выпив, чувствую, что душа моя парит от счастья. Вам противно это слушать. Вы пуританин и в глубине души презираете чувственные наслаждения. А ведь чувственные наслаждения — самые сильные и самые утонченные. Я — человек, одаренный острым чувственным восприятием, и всю жизнь потакал своим чувствам. Теперь мне приходится за это платить, и я готов. Филип поглядел ему прямо в глаза.
— А вы не боитесь?
Мгновение Кроншоу молчал. Казалось, он обдумывает ответ.
— Иногда, когда я один. — Он взглянул на Филипа. — Вы думаете, это и есть мое наказание? Ошибаетесь. Я не боюсь своего страха. Христианские слова о памяти смертной — безумие. Жить можно только тогда, когда ты забудешь, что умрешь. Смерть не заслуживает того, чтобы о ней думали. Страх смерти не должен влиять на мудреца. Да, умирая, я буду томиться от удушья и от страха. Да, я не смогу удержаться от горького сожаления о жизни, которая довела меня до этой ужасной минуты; но я заранее отрекаюсь от своего раскаяния. Покамест я, вот такой, как я есть, — старый, больной, беспомощный, нищий, умирающий — хозяин своей души, и ни о чем не жалею.
— Помните персидский ковер, который вы мне подарили? — спросил Филип.
Лицо Кроншоу медленно, как прежде, осветилось улыбкой.
— Я вам сказал, что он ответит на ваш вопрос, когда вы спросили меня, в чем смысл жизни. Ну как, вы нашли ответ?
— Нет, — улыбнулся Филип. — А вы мне его не откроете?
— Не могу. Разгадка не имеет никакого смысла, если вы не нашли ее сами.

Приложение 2. Некоторые марки абсента
С тех пор как абсент «Hill’s» пришел с холода в 1998 году, рынок наводнила волна марок абсента и похожих на абсент напитков. Некоторые из них — отнюдь не абсент, кто-то должен это сказать. Вообще же есть два стиля абсента: подлинный французский (или испанский) стиль, очень похожий на «Перно», но крепче и часто скорее зеленоватый, чем желтый (эти марки мутнеют при добавлении воды), и абсент восточноевропейского, «богемского» стиля, часто голубоватый, который не мутнеет при контакте с водой и нередко напоминает жидкость для мытья окон. Я говорю «стиль», так как некоторые из худших марок восточноевропейского стиля производятся во Франции. И наоборот, есть хорошие восточноевропейские марки.
Все комментарии здесь даны, как выражаются в судебных кругах, «без пристрастия». Итак, в затемненной комнате, вызвав ушедший дух Джорджа Сентсбери, приступим.
«Pere Kermann’s Absinthe» (60% спирта), Франция, но в восточноевропейском стиле
Несомненно, лучшее в этой марке — этикетка, на которой изображен милый старый монах, похожий на гигантского хомяка, который сидит в своей келье и пишет в старой книге: «Mon Absinthe Sera Tonique et Digestif» («Мой абсент возбуждает и легко усваивается»). Совет, который приводится ниже, тоже достоин того, чтобы задержать на нем взгляд: «Avec une morale saine et une hygiene rationelle l’homme ne meurt que de vieillesse» . Эта сентенция, несомненно, правдива, но что она делает на бутылке? Что нам пытаются сказать?
Как только вы пробуете этот напиток, на самом деле довольно ужасный, вам уже не смешно. Вкус этой марки, очень синтетический, с оттенком ванильного ароматизатора, возможно, немного напоминает что-то вроде «Кюрасао». На мысль о «Кюрасао» наталкивает и ее искусственный цвет. У этой марки нет анисового привкуса, а жгучая жидкость, похожая на какое-то полоскание, в сущности, просто разбавленный водой неочищенный спирт с добавлением искусственных ароматизаторов. Цвет этой марки более светлый и голубоватый, чем цвет классического абсента.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27