Неужто правда, будто священник умер из-за того, что отказался от омелы? Но, может, колдунья солгала. Ничто ведь не доказывает, что стражник и цирюльник тайком носят омелу.
Лошадь тащилась еле-еле, и Матье машинально прищелкивал языком, чтобы заставить ее немного ускорить шаг. Привыкшая к Матье лошадь чувствовала, что вознице сейчас не до нее. И наддав было немного, постепенно снова вошла в прежний ленивый ритм.
Когда они добрались до бараков, день стал уже угасать. Отливавшее оранжевым солнце вскоре сделалось красным и начало медленно погружаться в лиловый пепел, клубившийся на горизонте, точно выдохнутый землей.
Матье кончал распрягать, когда к нему подошел цирюльник. На какой-то миг возница подумал, что он собирается говорить с ним об Антуанетте, и ожидал неприятных объяснений, но, должно быть, та держала язык за зубами, потому что мэтр Гривель лишь сказал:
– Вот ведь нескладно как получилось. Бедняга не щадил себя и умер, как раз когда болезнь пошла на убыль. А я-то даже пойти с вами не мог. – И бросив взгляд туда, где за загородкой лежали покойники, добавил: – Еще пятеро умерло после того, как повозка уехала к тебе. Но эпидемия кончилась. Больше не поступило ни одного больного и прискакал нарочный с пакетом от мэра Салена. Как проживем четыре дня без покойников, можем спускаться.
Мэтр Гривель покачал головой, скорчил гримасу, так что его запавшие от усталости и недоедания щеки собрались в складки, потом сказал:
– Четыре дня – ничто в сравнении с тем, сколько мы тут прожили, но только пробыть нам тут придется наверняка не меньше недели… А после тут уж никого из живых не останется.
Неизбывная усталость звучала в его голосе. А Матье слушал его и думал лишь о священнике. Однако, когда старик нагнулся за куском дерева, чтобы очистить от грязи подошвы, возница заметил у него на шее тоненький белый шнурок. Конечно, цирюльник мог носить ладанку, но возможно – и веточку омелы? Матье не осмелился спросить его, но, ложась спать, внимательно наблюдал за стариком. И вот когда мэтр Гривель снимал воротничок, рубашка приоткрылась, и Матье увидел омелу.
Пьяный стражник храпел, как всегда. Матье выждал, покуда уснул цирюльник, бесшумно поднялся и при свете очага, где тлели два толстых буковых полена, расстегнул одежду пьянчуги. На волосатой, влажной, сильно пахнущей потом груди покоился плетеный кожаный шнурок с несколькими засохшими листочками и тремя серыми шариками. У Матье затряслись руки. И не из страха перед стражником, которого не разбудил бы и аркебузный выстрел, раздайся он в бараке, – Матье смутно сознавал, что этот его поступок – в общем-то предательство. Раз он делает так, значит все еще верит в силу Антуанетты. И, значит, вера его в бога недостаточно крепка. Невидимая нить еще связывала его с тайнами мрачной бездны, откуда поднимались голоса земли и чего-то неведомого, и хоть язык этот внятен детям человеческим, смысл всегда ускользает от них.
С тысячью предосторожностей Матье вернулся на свое место. Дыхание спящих заполняло лишь малую часть помещения, где плясали огоньки и тени. А из темных углов поднимался и раздвигал пространство целый мир. Тут были старики крестьяне, говорившие, что надо чтить день сева, не то духи земли, глядишь, загубят весь урожай. А там кто-то полз на коленях вдоль борозды с куском хлеба в руке, чтобы задобрить лесных богинь. А вот кюре погнался за крестьянкой, которая в зерно для сева подмешала пепел бараньего черепа. И все вместе они хором возвещали, что омела – это растение жизни, предохраняющее от всех хворей. А в нескольких шагах отсюда, в другом бараке, Антуанетта, может, думает сейчас о нем. В самом ли деле она так уж ненавидит его? И в силах ли наслать на него чуму?
Еще прежде чем проверять, носят ли другие омелу, Матье подумал, как бы на него снова не напал страх, если он убедится в правоте Антуанетты. Теперь же, когда он знал, что один только он не носит спасительного растения, ему никак не удавалось отделаться от мысли, что он больше остальных подвержен болезни.
Однако же он неустанно твердил себе, что он здесь самый сильный и сумеет уберечься от нее.
Тем не менее неуверенность не проходила, хоть он и убеждал себя, что отец Буасси, покидая этот мир, конечно же, завещал ему частицу своей веры, которая и дает ему силы преодолеть желание сбежать.
А желание это жило в нем точно дремлющий зверь, который от любого пустяка может вскочить на ноги. Мысли Матье не подчинялись ему, они то и дело устремлялись вслед за путниками, которые, верно, достигли уже границы, если какие-нибудь случайности не задержали их.
Не в силах заснуть, Матье вслушивался в ночь. Снова поднялся ветер, но не такой сильный, как раньше. Он стонал в щелях крыши. Вой его был еле слышен, как и стоны больных, – значит, он носился где-то в высях. Низкое небо, раздавившее день, теперь, может, уже высвободило верхушки деревьев. Если солнце немного растопило снег под елями, то мороз, вернувшись, покроет все коркой, и сани легче будут скользить. Лошади перестанут проваливаться. Возницы наверняка уже обернули им ноги старыми мешками, чтоб уберечь от падения. Быть может, седовласый старик и Добряк Безансон решили идти и ночью, чтобы воспользоваться морозом.
Несколько раз где-то близ бараков принимались выть волки, и даже разыгралась битва, после которой к их завываниям примешался визг раненой лисицы. Матье вспомнил, как в первую ночь Колен Юффель встал и пошел выстрелить в хищников. Но Колен умер, как и священник, который заставил построить закуток для покойников.
Потом настала тишина. Тишина, в которой слышался глухой рокот, похожий на шум далеких горных потоков, зажатых между гулкими скалами, – рокот, возвещающий уход в оцепенение и сон.

Часть пятая
НА РАССВЕТЕ
29
Вскоре вернулся северный ветер и прогнал дождь. За одну ночь смерзлась насквозь вымокшая земля. Все сделалось сверкающим, гладким, твердым и звонким, точно высеченным из отборного камня. Небо сверкало и искрилось, и поющий на лету ветерок, казалось, уносил прочь заразу, очищая все на своем пути.
Как только с чумой было покончено, бараки приняли иной вид. Те несколько больных, которым удалось выжить, думали лишь о том, как бы добраться до Салена, и стражнику пришлось все же заняться охраной. Наконец настало утро того дня, когда истек назначенный срок. Уцелевшие больные спустились в город по склону Белины и по тропинке, перемежавшейся выдолбленными в горе лестницами; служители с лошадьми и гружеными повозками двинулись по дороге.
Когда обоз достиг Браконских ворот, его уже ждали советник и взвод стражников. Матье, который вел переднюю упряжку, остановился и подал знак цирюльнику, шедшему следом со второй лошадью. Старик подошел к нему в сопровождении стражника.
– Пусть женщины вылезут из повозки! – крикнул советник.
Антуанетта легко соскочила на землю, а толстая Эрсилия Макло спустилась с трудом. Когда все пятеро собрались вместе, советник сказал:
– Хорошо, теперь наши люди займутся повозками. А вас проводят туда, где вы должны жить.
Волна беспокойства прокатилась по маленькой группе; все зашевелились, с тревогой поглядывая друг на друга.
– Но я-то – я иду к себе, – нерешительно проговорил цирюльник.
– Нет, мэтр Гривель, – возразил советник. – Вы знаете, что по закону совет имеет право назначать людей, которые должны пожить в брошенных домах до возвращения… Он не успел закончить фразу. Цирюльник с поистине удивительной яростью ринулся на него, схватил за грудь камзола и принялся трясти.
– Конечно, всегда одних и тех же! – кричал он. – Те, у кого денег куры не клюют, не желают рисковать своей шкурой. Стоит начаться эпидемии, их и след простыл. Они отправляются в замки на природу, а то и вовсе за границу. И пока они не вернутся, тех, кому меньше повезло, заставляют жить у них, чтоб проверить, не прячется ли там чума…
Стражники тотчас подоспели на выручку и оторвали мэтра Гривеля от советника. Советник был в теле, и одутловатое лицо его так и налилось кровью. Он задыхался не в силах произнести ни слова. Стражники оттащили цирюльника подальше, но заткнуть ему рот не смогли, и он все же выкрикнул:
– Вечно одно и то же – совет назначает нас, а как и почему, никто не знает!
– Не вас одних, – проорал наконец толстяк…
Тут вмешался офицер стражи.
– Успокойтесь, – сказал он. – Ругать нас не за что. По правилам, вам надлежит сидеть в бараках еще десять дней. Но наступили такие холода, что совет пожалел вас. Решил поместить вас в пустующих домах. У вас будет чем обогреться, и еду вам принесут.
Тут советник, немного отдышавшись, обратился к цирюльнику:
– Послушайте, мэтр Гривель, вы же меня знаете, и вам известно, что я люблю справедливость… Но что я могу поделать? Город на три четверти пуст. Если бы не гарнизон, на улицах вообще не было бы ни души… Если хотите, можете попросить, чтобы вашей жене разрешили находиться вместе с вами.
– Ну, конечно, – бросил цирюльник, – пусть и она заразится!
В голосе его звучало лишь слабое эхо недавнего гнева. Он с грустью добавил:
– Ничего не попишешь, решили нас доконать.
Стражники отпустили мэтра Гривеля. Советник подошел к нему и, взяв его за плечо, сказал:
– Вы же знаете, как никто, что никакого риска тут нет. Обычная формальность… При том, что происходит в стране, если мы еще перестанем уважать закон, – нам и вовсе конец… Ясно?
Матье наблюдал за ними. Он всю жизнь жил в деревне, этого закона не знал и не понимал до конца, чего от него хотят.
– Ладно, – произнес офицер стражи, – пошли.
Два стражника погнали повозки к ратуше. Офицер заглянул в бумагу и вызвал:
– Макло, Эрсилия!
Старуха выступила вперед.
– Вот она я, – буркнула она. – Я-то никогда и не мечтала выбраться из ваших бараков, так что делайте со мной что хотите… У меня на этом свете никого не осталось.
– Следуйте за стражником, – сказал офицер.
Пройдя несколько шагов, толстуха обернулась.
– Прощайте… – крикнула она остальным. – Ежели на этом свете не свидимся, будьте покойны, встретимся на небесах… Мы это заслужили… Сам отец Буасси так сказал… Он сейчас как раз готовит нам место.
– Прощай! – раздалось в ответ.
И славная женщина, переваливаясь, пошла прочь. Длинный плащ скрывал контуры ее раздутого тела, и она походила на гонимый ветром большущий коричневый шар.
Офицер вызвал Антуанетту Брено – она не ответила даже на прощальный привет цирюльника. С каменным лицом проследовала она за высоким, тощим, сутулым стражником, нехотя волочившим свою алебарду. Проходя мимо Матье, она кинула на него взгляд, полный угрозы, в котором, как ему показалось, он явственно прочел то, что сказала она ему на лугу, где хоронили покойников:
«Ты сдохнешь… А я вместе с ним сброшу тебя в яму».
Затем настал черед Вадо – он запротестовал, утверждая, что его нанимали для войны, но офицер заставил его замолчать, приказав другому стражнику отобрать у него оружие.
– Мы вернем тебе все, когда ты выйдешь. И можешь мне поверить, если хочешь повоевать, случай тебе представится.
Наступила очередь Матье – он простился с цирюльником и пошел за своим провожатым.
Поначалу они шли молча. Город был пуст. Из считанных труб шел дым. Стражник был того же роста, что и Матье, с добрым, круглым, красноватым лицом.
– Повезло тебе, – сказал он. – Один будешь жить в целом барском доме. И топить можешь сколько влезет… Мы-то все время на улице торчим. И не думай, будто нас хворь щадит. Я здесь всего месяц, а уже сколько народу на моих глазах умерло.
– Знаю, – сказал Матье. – К нам в бараки привозили больных солдат – никак не меньше двадцати было.
– А тебе не попадался один, по имени Бурделье?
– Знаешь, я ведь был могильщиком. Так что имена…
– Да, оно конечно, – согласился стражник. – Но это брат мой… Близнец. Очень мы с ним были похожи… Когда его увозили, у него уже весь живот был вздутый. Наверняка помер.
Он сказал это спокойно, без грусти. Как говорил бы о вьюге или холоде.
Матье объяснил ему, что выздоровевшие больные спускались другой дорогой, но солдат слишком долго жил рядом с чумой и не питал больших надежд.
– Которые оттуда вышли, – сказал он, – видать, не были взаправду больными. Их туда отправили, потому что кто-нибудь в семье заболел. А у нас все по-другому. Властям не хватает людей для защиты города. Так что у нас в бараки отправляли только тех, кому уж точно – крышка. Но которые из бараков возвращаются, их помещают, как и вас, в пустые дома. Так что я живо узнаю, нет ли среди них моего брата. Да только помер он, это уж как пить дать.
Они вышли на улочку, карабкавшуюся к Сен-Анатуалю, и стражник остановился перед богатым и, видимо, недавно выстроенным домом в два этажа. Он снял с пояса огромный ключ и отпер толстую дубовую дверь.
– Ну вот, – посмеиваясь сказал он. – Ты и у себя… Это дом господина Курвуазье, у него есть еще замок в горах. Но он сейчас не там. «Серые» сожгли его замок. А он, говорят, – в Савойе. Здесь ты найдешь, чем обогреться. Еду будут приносить каждый день… Дверь я запру на ключ. Спору нет, ты можешь улепетнуть и в окно, но из города тебе все равно не выйти. Так что лучше сиди спокойно. Неделя-то она быстро пролетит.
Матье вошел. Стражник, остановившись на пороге, сказал:
– Караулу возле городской стены приказано стрелять в каждого, который попробует пройти… Так что лучше не рыпайся. Ну ладно, до свиданьица, друг-возчик! Ты здесь неплохо отдохнешь.
– До свиданья!
Дверь захлопнулась, и ключ повернулся в массивном замке. Едва слышный за толстыми досками двери шум шагов стих, и наступила тишина. Полнейшая тишина, охраняемая стенами из отборного камня. Внутри царил полумрак. Матье выждал, пока глаза к нему привыкнут, и направился к широкой каменной лестнице с коваными железными перилами. Шаги его разносились по всему, дому, где стоял запах затхлости. Металл под рукой был ледяной, влага выступила на каменных стенах, кое-где уже белели пятна плесени. Слабый дневной свет, падавший из узкого окна, что белело на нижней площадке, освещал ступени.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32