– Нет, нет… Мне так хорошо… Ты ведь меня сразу застукал – я только успел в сено зарыться… А перед тем спал прямо на земле… Так что теперь я хоть согреюсь.
Он еще не оправился от волнения, к тому же им двигала неосознанная потребность искупить свою вину, сделать что-то полезное. Он понимал, что чем быстрее они тронутся, тем больше у них шансов выбраться отсюда. Сейчас снег едва доходил им до колен, но слой его рос с каждым мгновеньем, а хлопья становились все крупнее.
– Покуда мы в лесу, – сказал Матье, – с пути мы не собьемся, знаешь, сдается мне, что впотьмах пробираться не стоит. Тут ямы глубокие, под снегом их не видать, как раз и перевернуться можно.
Покидав снег, Матье остановился.
– Надо бы, может, и дальше расчистить, но, думаю, на дорогу я их теперь выведу. А ты пойдешь вперед и будешь светить.
Пьер говорил «да» на все, что предлагал или приказывал Матье. Парень словно свалил с плеч тяжкую ношу ответственности. И пока они запрягали цугом троих лошадей, он сказал Матье:
– Не знаю, чего ради ты за нами пошел. Ежели бы я тебя днем увидал, я б точно подумал, что ты – сам дьявол, а теперь я скорей бы сказал, что ты – господь бог.
– Помолчал бы, – сказал возница. – Не говори о таких вещах, нечего зло кликать, оно и так завсегда тут как тут… Дай-ка мне кнут. И, главным делом, свети получше, чтоб не пришлось останавливаться.
Он щелкнул кнутом и с какой-то неуемной радостью в голосе крикнул:
– Пошли! Но-о!.. Н-но-о, красавицы!
Три лошади легко сдвинули оба фургона, и они покатились по просеке, которую уже начинало снова заметать. Так же, без заминки, вошли лошади в полосу более глубокого снега. Он приглушил стук копыт, но и заставил животных сбавить шаг, как только в него погрузились колеса фургонов.
– Пошли! Нн-о, красавицы!
Матье кричал, щелкая кнутом по воздуху.
Пьер шел впереди, высоко поднимая ноги и держа фонарь в вытянутой руке, чтобы освещать обе стороны дороги. Он шагал по самой середине, как велел ему Матье, которому оставалось лишь следить, чтобы лошади шли по следу. Не отпуская уздечки, возница продолжал щелкать кнутом и ободряюще покрикивать. Звуки эти словно заставляли отступать лес.
Однако же лес был здесь, – он стоял по обе стороны дороги, но был различим, лишь когда сноп света вырывал из темноты нижние, трепавшиеся на ветру ветви. Правда, куда больше ветер качал верхушки деревьев. Казалось, все небо безостановочно неслось им наперерез, все опрокидывая, швыряя пригоршни снега.
Они шагали, согнувшись, втянув голову в плечи, повернувшись всем телом направо, чтобы хоть немного укрыться от порывов ветра. Приглушенно стучали колеса, цокот копыт был едва слышен. А когда замолкал кнут, когда Матье уставал кричать, лишь скрипели бока повозок да хлопала парусина. И тогда чудилось, будто в вышине тоже несутся повозки, груженные сухим лесом, они подскакивают на каменистой дороге, а иногда странно, со свистом скользят. Безбрежная ночь открыла перед ними свои таинственные, ведомые только бурям пути.
Внезапно Пьер замедлил шаг, и Матье понял, что он наткнулся на яму. Бросив поводья, он щелкнул кнутом, чтобы лошади не останавливались, и кинулся вперед.
– Давай-ка сюда фонарь… – крикнул он. – А сам иди к лошадям. Держи… держи кнут-то. И смотри, чтоб они шли по моему следу.
Подмена совершилась мгновенно, и Матье немного ускорил шаг, чтобы оторваться от упряжки. Дорога сворачивала влево, и какое-то время метель била им в лицо. Несколько раз Матье приходилось прикрывать фонарь плащом, чтобы пламя не потухло. Правда, поворот этот не дал ему сбиться с дороги. Вскоре будет поворот направо, когда ветер – в спину, но немного дальше он снова задует прямо в морду лошадям, и дорога начнет подниматься. Подъем будет недолгий, зато довольно крутой. И если они сдюжат, считай, они почти у цели.
Снег падал все более густой, и слой его на земле становился все толще. В некоторых местах он достигал двух футов, так что идти было неимоверно трудно. Матье чувствовал, как по спине у него сбегают струйки пота, и думал о лошадях. Они, верно, тоже вспотели. Стоит им остановиться, ветер в секунду их прохватит.
– Берегись, – крикнул он, – сейчас пойдем в гору, держи хорошенько лошадей!
У подножия холма намело сугробы, и Матье с трудом протаптывал путь. Он понял, что лошади сейчас увязнут, но останавливать их было поздно, и тогда, повинуясь инстинкту, он закричал:
– Н-но! Но-но! С богом, милые! А ну, наддай! Наддай!
Постромки натянулись. Застонало железо и дерево, но лишь только головная лошадь почувствовала глубокий снег, она стала. Увидев, что Пьер тянет изо всех сил за уздечку и щелкает кнутом, Матье подошел к нему.
– Ни к чему это, парень… – сказал он. – Ни к чему.
Он потрепал лошадь по крупу, успокаивая ее, отдышался и добавил:
– Дальше не пройти. Так я и знал. Дрянные тут места… Лошади твои сделали что могли. Чего с них взять…
Из ноздрей животных вылетали легкие клубы пара, которые метель тут же испещряла снежными хлопьями и уносила.
– Что же нам теперь делать? – спросил Пьер.
– Да чего ж тут сделаешь, когда он так валит. Придется расчищать, чтоб пройти.
Матье с минуту подумал и очень спокойно добавил:
– Ну, ладно. Пройду дальше один, но только когда будет хоть чуток светлей.
18
Как только упряжка остановилась, оба они кинулись расчищать снег возле второго фургона и сгребать его в сторону, чтобы уберечь лошадей от ветра, а ноги их от сырости. Из снега образовалась стена, почти в рост лошадей. Матье срубил две молоденьких елочки, очистил их от ветвей и перекинул между снежной стеной и верхом фургона. На них он набросил старую парусину – получилась крыша. Коняг хорошенько растерли соломой – теперь они находились в укрытии.
– Бедный вы мой, – сказала Мари. – Вы наш добрый ангел.
И Матье, как только забрезжил серый свет и стало хоть что-то видно, расстался с ними и пошел.
Он шагал, с трудом прокладывая себе путь, сражаясь с ветром. По мере того как нарождался день, снег стал валить не так густо и мало-помалу совсем перестал падать. Теперь ветер нес лишь то, что ему удавалось сбросить с ветвей и рассыпать пылью. Время от времени он вырывался из леса и уносился в небо, и тогда там, в вышине, раздавался свист, словно воздух разрезали тонкие ремешки. А земля и деревья словно переводили дух. В такие минуты Матье выпрямлял спину, расслаблял сведенные мускулы плечей и затылка, дышал полной грудью, вглядываясь в небо. Похоже, оно вот-вот расчистится. В сероватой мгле уже вырисовывались пятна света, пока еще мутные, но предвещавшие ясную зарю.
И заря занялась в тот миг, когда Матье достиг опушки. Еще издали он понял, что свет ползет по неровностям плоскогорья. На секунду все замерло в ожидании. Даже ветер приостановился, залюбовавшись прогалиной света, которая ширилась на востоке, над самыми горами. Длинная золотая щель протянулась между густо-серыми, кое-где лиловыми тучами и тускло-синим, почти пепельным, заснеженным лесом на горизонте возле Валь-де-Мьежа, где еще дремали сумерки.
На опушке Матье остановился. Медленно, внимательно вглядывался он в каждую снежную складку. Но ничто не шевелилось. Ничто не жило, кроме света, который подступал шаг за шагом, не торопясь, проникая в каждый уголок, изгоняя отовсюду последние ночные тени. Матье снова двинулся в путь. Здесь вьюга царила полновластно: она неслась, задевая вершины холмов, торопясь поскорее наброситься на лес.
При виде первых домов Кювье возница остановился. Снег придавил деревню – оттуда не поднималось ни единой струйки дыма. Матье знал, что это селение, как и все деревни в Валь-де-Мьеже, было предано огню и мечу солдатами герцога Саксен-Веймарского, и все же он надеялся, что с тех пор кто-нибудь из жителей вернулся на старые места. Но нет, повсюду царили смерть и запустение.
В нескольких шагах от первых обгорелых развалин Матье вдруг подскочил. Кто-то бил молотом по наковальне. Укрывшись за сугробом, он сразу подумал: «Счастье еще, что я не послушался Пьера. Он предлагал взять лошадь. А как с ней спрячешься?»
Молотом били по металлу, лежавшему на чем-то деревянном. Матье долго колебался. В нем засел страх, хоть он и понимал, что бояться глупо.
«Ежели б я увидел дым из трубы, – говорил он себе, – я пошел бы прямиком в тот дом. А я услыхал шум и теперь боюсь подойти. Кто ж это может быть, как не погорелец, который дом свой отстраивает. Чего им здесь стучать, солдатам-то? Они давным-давно забрали все, что тут было».
Он выпрямился и, пройдя несколько шагов, заметил совсем свежий след, протянувшийся из леса, откуда он только что вышел. Только этот след резал поле напрямик, минуя дорогу. Матье пожалел, что не взял с собой рукоятки от заступа, но все же решил подойти.
Дом, откуда доносились удары молота, стоял без крыши – сохранилась только часть ее над одним из углов. Остальное рухнуло. Из снега торчали закопченные балки. Но добротные толстые каменные стены крупной кладки устояли. Матье сбоку подошел ко входу. Удары молота прекратились, но слышно было, как перетаскивают железо. Матье просунул внутрь голову. Высокий худощавый мужчина, стоявший к нему боком, трудился над ободом колеса, извлеченным из-под обломков. Матье подошел.
– Привет, друг, – сказал он.
Застигнутый врасплох, тот потянулся к молоту, лежавшему рядом.
– Я к тебе не со злом, – продолжал Матье. – А за помощью.
– Сюда за помощью? Здесь же пустыня.
– Но ты-то тут, значит, уже не пустыня.
– Я только что пришел. А две минуты назад ты никого не нашел бы.
У незнакомца было узкое лицо с длинным, крючковатым носом, похожим на орлиный клюв. Кожа у него была смуглая, из-под большого синего берета выбивались черные волосы. На мужчине была наглухо застегнутая куртка и толстые плисовые штаны, облегающие ногу и щиколотки.
– Ты – плотник, – сказал Матье.
Тот внес существенное дополнение:
– Да, подмастерье.
– А я – возчик… Из Эгльпьера… Ты что, вернулся отремонтировать этот дом?
Тот расхохотался.
– В нынешние-то времена, – сказал он, – что же я дурак, что ли. Мне просто нужен железный лом.
Матье в двух словах рассказал о своих злоключениях, не упомянув при этом ни про чуму, ни про бараки. Так, будто с самого начала ехал с теми, другими.
– Ну, тут ты не найдешь ни цирюльника, ни лекаря – нечего и время терять, – сказал плотник. – А в Нозруа ты просто не войдешь. Вот уж месяц, как он в осаде. Вокруг бродят и французы, и серые, и шведы. Не советую тебе туда соваться… А вот мы можем тебе помочь.
– Это кто ж вы-то?
Тот посмотрел на него, посмотрел на свои железки, на молот и, внезапно решившись, сказал:
– Если твоему другу так худо, нечего мешкать. Я тебе все по дороге объясню. Пошли… А молот я оставлю. В такую пору никто сюда за ним не явится!
По дороге он снял с дверной петли длинный коричневый плащ и накинул его на плечи.
Они двинулись в путь гуськом, шаг в шаг, по следам, оставленным возницей. Так шли они какое-то время, пока не добрались до пригорка, где слой снега, стесанный метелью, был тоньше; тогда новый знакомец сошел со следа и зашагал рядом с Матье.
– Меня зовут Лакруа, Дени Лакруа. Но в нашей артели меня прозвали Добряк Безансон. Потому как я из Безансона… Работал я и во Франции, и в Италии, и в кантоне Во… И вернулся в Конте весной тридцать шестого. Сам понимаешь, как раз вовремя! Когда началась осада Доля, я строил колокольню в Ереване. Нечего и говорить, засиживаться там я не стал. Я сказал себе: «Безансон, зайчик мой, пора возвращаться в кантон Во, там тебе будет спокойнее… Только отправился я в путь, как вдруг встречаю одного мастера, и он зовет меня в Шапуа – там нужно красивый дом выстроить. Знаешь, где это?
– Еще бы, я ж – возчик. И уж эти-то места знаю, как свои пять пальцев.
– Ну вот, – сказал он, – значит, мне и про то, что недалеко оттуда – Арбуа, а у хозяина, которому дом строить нужно, там виноградник в несколько десятин. Ни один порядочный подмастерье не откажется от такого предложения. Ну и вот, принялись мы за дело – условия были лучше некуда, поработали еще кое-где там поблизости, попривыкли уже к тем местам, как вдруг этого идиота Саксен-Веймарского подпалили в Сен-Шермене. Ну, и началась месть – а разве у этой скотины есть уважение к хорошей работе, где ж тут надеяться, что он пожалеет наши постройки и не сожжет вдобавок весь край?! Хорошо еще, что прежде, чем кинуться на нас, он надумал сжечь Гардебуа и Ле-Лардере. И вот, как почуяли мы, что пахнет жареным, всем миром бросились грузить повозки и – живо в Тройские леса.
Все это новый знакомец излагал в шутливом тоне, словно рассказывая об увеселительной прогулке; временами он как-то странно подхохатывал – точно кудахтал, отчего двигался его торчащий острый кадык. Живые глаза его искрились. Длинные руки то и дело приподнимали полы широкого плаща, что придавало ему сходство с цаплей. Походка у него была странная – твердая и в то же время подпрыгивающая, так что приходилось опасаться как бы он не упал. Тем не менее шли они быстро, и солнце, поднявшееся уже достаточно высоко за их спиной, вырисовывало на ослепительной белизне две их тени, изуродованные рельефом сугробов.
Когда они вошли в лес, Безансон остановился, пошарил в кармане, вытащил оттуда небольшую овальную флягу и протянул ее Матье.
– Держи, парень, – сказал он. – Это подкрепляет. Заложишь чуток за воротник, и жизнь сразу покажется куда лучше.
Напиток был крепкий, но очень душистый. Матье почувствовал, как желудок и все тело его охватывает теплом.
– Сливовая, – объяснил Безансон, подмигнув. – Гнали ее в лесу из чего бог послал, но, согласись, неплохая вышла штука!
Матье охотно согласился, и Безансон продолжил свой рассказ о том, как тридцать человек поселились в лесу; выходят они оттуда только ночью, небольшими группками, и отправляются в поля за едой или бродят вокруг ревермонских деревень, где война и чума продолжают пожинать свою жатву.
– Так что видишь, друг мой возчик, – рассмеявшись, заключил Безансон, – не скажу, чтобы наша жизнь была из легких, но что до меня – строю хижины, чиню повозки, словом, скучать не приходится.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32