Скинув рукавицы, Матье и Безансон принялись грузить железные брусья и колесные ободья выше человеческого роста, над которыми плотник трудился все эти дни.
– Знаешь, – заметил Безансон, – то, что мы делаем, – не грабеж. Бедняга-тележник, который здесь жил, наверняка погиб, как и все в деревне. Я-то знаю, как это бывает. Никому не удается ускользнуть. И «серые», и французы перво-наперво заставляют жителей сложить на повозки все добро – говорят, будто те должны переезжать куда-то на другие места. Ежели кто пробует спорить, его убивают тут же на месте; тогда остальные начинают грузить. А как погрузят, так солдаты выводят лошадей из деревни. После всех женщин сгоняют на постоялый двор и насилуют. Орут они, ты не можешь себе представить! А после загоняют всех по домам и поджигают. И сами стоят кругом. А как кто выскочит из дома, они его тут же пристреливают. И смеются… А после проходятся по погребам… Напиваются, как скоты.
Матье спросил, откуда он все это знает, и Безансон ответил:
– От одного старика дровосека. Он был как раз в рощице, метил буки, какие собирался рубить. Ну вот, спрятался он в кустах и все видел… А после убежал. Он был совсем как помешанный. Рассказал все и через три недели умер. Разум, бедняга, потерял… господи, какая же мерзость война!
Матье подумал о Колене Юффеле и всех тех, кто видел такие же зверства. Он сказал об этом Безансону, а потом вспомнил, как однажды в июне видел с вершины Ревермона сотни брессанских косцов, которых французские солдаты заставляли косить еще зеленый хлеб.
– Да, знаю, – вставил Безансон, – это выдумка кардинала. Здорово придумал. А что не успели скосить, то сожгли – это перед самой жатвой-то… Тоже ведь преступление. Я все думаю, ну как же служитель божий может творить такие дела.
Нагрузив сани, они пустились в обратный путь к лесу, молча, полные воспоминаний об ужасах войны.
Теперь луна светила им в спину, и тень упряжки бежала впереди них, чуть правее, колеблясь и вытягиваясь на снегу.
Они молча плыли по снежному морю, и только достигнув берега, вступив под сень леса и углубившись в него, Матье произнес слегка дрожащим голосом:
– Нелегко мне, знаешь, вас бросать. Но приходится. Не могу тебе сказать, почему, но это очень важно. Ни Пьер всего не знает, ни Мари… Ты им только скажи, что пришлось мне вернуться туда, откуда я пришел. И все… Скажешь им, ладно?.. Они поймут.
Безансон вздохнул и кивнул в знак согласия как раз тогда, когда они погрузились в густую тень первых елей. Где-то далеко, с наветреной стороны, выли волки. В санях звякало железо. Лес, как и раньше, кричал по-кошачьи, а заходящая луна уступала место тьме, которая круглый год гнездится в густых ельнях.

Часть четвертая
СВЕТЛЫЕ, КАК РОДНИК, ГЛАЗА
23
Большую часть дня они потратили на подготовку повозок, подставляя под колеса деревянные полозья, на которые крепился металл. Основные работы выполняли Безансон, старик кузнец и столяр, а Пьер, Матье и двое других помогали им. Близость отъезда целый день держала всех в сильнейшем возбуждении, а когда наступил вечер, Добряк Безансон, улучив минуту, когда он остался наедине с Матье, спросил:
– Ты хорошо подумал?
– Да… Я не могу ничего тебе…
– Ты и не должен ничего мне объяснять, – перебил его Безансон. – Я сказал советнику, что пойду с тобой вместе в конце обоза. Оно и понятно. Ежели какая повозка сломается, лучше мне быть позади… А тебя ему хотелось послать вперед, потому как ты – возчик и хорошо знаешь дороги, но я ему сказал, что ты подойдешь, если понадобится. – И, рассмеявшись, добавил: – Видишь, что ты заставляешь меня делать.
Оба нервно засмеялись, скрывая волнение; потом, взяв Матье за плечи, Безансон снова заговорил – уже серьезно:
– Мы с тобой непременно еще свидимся, Гийон… Сам увидишь, что я правду говорю… Сам увидишь.
Вот и все. Они расцеловались, пожелали друг другу удачи, и при свете высоко взошедшей луны Матье видел, как они удалялись. Он стоял в тени хижины, на самом краю селения, а сани-повозки скользили на неподвижных колесах, соединенных длинными подкованными железом полозьями.
Матье выждал, пока парусиновый верх последнего фургона исчез за елью, и, слушая, как затихают вдали пощелкиванья кнутов и крики возниц, медленно, еле сдерживая слезы, с тяжелым сердцем вернулся в хижину Безансона. Короткие язычки пламени плясали на красноватых угольях. Матье подбросил еще пару поленьев, поворошил их и какую-то минуту неподвижно глядел на огонь. А когда все стало расплываться от навернувшихся на глаза слез, он прошел к нарам и лег, укрывшись плащом. Все ушло куда-то, все, кроме этих бревенчатых стен и глинобитного пола. Матье подумал, что остался совсем один в лесном селении, и ему пришла в голову мысль побывать в каждой хижине. Потом, поразмыслив, он пожал плечами. Глупая мысль – такая же глупая, как и считать, что можно прожить здесь одному… И не уйти вместе со всеми.
Он приподнялся на локте. Будто ток горячей крови вдруг хлынул по его венам.
– Мне совсем недолго их догнать… Бог ты мой, Добряк Безансон, ну и рожу он скорчит! Так его и слышу… Вот бы он обрадовался!.. А остальные ничего никогда и не узнали бы. Он обещался не говорить им до первой остановки… А на первой остановке они будут уже в самом Валь-де-Мьеже, бог ты мой!
– Оставьте наконец бога в покое.
Матье подскочил. Он говорил вслух, и ему в самом деле показалось, что голос иезуита перебил его.
Во всяком случае, светлые глаза были до ужаса реальны, они стояли перед ним, здесь, во тьме, где жило лишь пламя очага. Глаза эти будто бросали ему вызов… А в завываниях ветра слышался голос:
– Ты хочешь помчаться следом за ними? Ну что ж, иди! Иди скорее, догоняй их!.. Мне ты больше не нужен. Ты меня предал. Разве могу я снова доверять тебе? На что мне такой человек? Если ты и вернешься, то не ради меня, нет! Это было бы просто нелепо. Нет, вернешься ты опять же потому, что боишься. Ты ушел, потому что трясся за свое бренное тело, а возвращаешься потому, что боишься за свою душу… А может, и ради Антуанетты. Ради наслаждения. Запретного наслаждения… Или же просто боишься, что она отомстит тебе, если ты удерешь без нее… Нет, конечно же, ты возвращаешься, чтобы спасти свою душу! Но разве при этом ты нисколько не хитришь? Ведь ты возвращаешься в бараки, когда уже наступили холода и убили заразу… Ибо ты знаешь, что зима возьмет верх над болезнью. Я сам тебе это говорил. Брось, Гийон, главное, не уверяй меня, будто ты и не думал об этом. Хитришь, Гийон… Ты возвращаешься и хочешь, чтобы мы поверили в твое самопожертвование, тогда как тобою движет один лишь эгоизм. Хитришь, Гийон. И прибавляешь еще одну ложь к уже и без того тяжкому бремени своих грехов.
Голос постепенно затих. Матье, не спавший и предыдущую ночь, поддался усталости. Тяжелый сон не отпускал его до самого рассвета. Когда он проснулся, голова у него гудела. Огонь потух, и холод завладел хижиной, тем более потому, что Матье неплотно прикрыл дверь. Он поднялся, сделал несколько движений, разгоняя кровь. И ему вспомнилось, что произошло перед тем, как он заснул. Он подошел к очагу, потоптался и с досадой проворчал:
– Незачем сейчас сызнова разжигать… Идти надо, чего уж там!
Он отворил дверь, и занимавшийся день проник внутрь, серый, точно мутная вода. Он представил себе повозки-сани. На какой-то миг вспомнил Безансона и услышал его прощальный совет:
«Главное, дождись света, а уж после иди. Волки прямо подыхают с голоду… И пику возьми, слышишь! Непременно возьми пику. Все лучше, чем твоя рукоятка от заступа».
Матье несколько раз прошептал:
– Добряк Безансон, плотничий подмастерье. Сколько краев исходил…
Он повторял эти слова, такие притягательные для него, ради удовольствия их слышать. Повторял и видел перед собой высокого сухопарого молодца, с которым ему, наверное, так легко бы работалось.
– Теперь-то, – сказал он, – я догоню их разве что к ночи.
И сам испугался того, что эта мысль еще могла прийти ему в голову. Закинув на плечо сумку, он сжал в руках длинную пику, которую смастерил старик кузнец, и вышел из хижины, плотно притворив за собой дверь. Ветер дул теперь куда слабее. Вьюга пряталась там, в верхушках деревьев, оттуда доносилось ее хриплое дыхание. Внизу же царило спокойствие. Из затворенных хижин не вырывалось ни единой струйки дыма. Матье медленно прошел к загону для скотины. Промерзшие навоз и солома были под ногой твердые, как камень, а запахи холод убил.
«Будет ли у меня еще когда-нибудь хорошая упряжка?»
Лошади, дороги – вот его жизнь.
Он вернулся по своим следам и, бросив последний взгляд на покинутое селение, вышел на дорогу, где накатанный снег хрустел под ногами. Лошади утоптали середину пути, а широкие, окованные железом полозья оставили с каждой стороны по две сверкающие, почти ровные дорожки.
Когда проселок вывел его на большак, Матье остановился. Он уже не колебался, но все же не мог не проводить долгим взглядом убегавший тройной след, который поворачивал вправо, в сторону гор. А ему надо было влево. Туда, где не оставалось уже ни малейшего следа от их упряжки. Снег и метель сравняли дорогу.
С рассветом дорога эта, по которой никто до него не ходил, показалась Матье неприветливой. Однако он пошел по ней широким, хоть и неровным шагом, ибо то и дело проваливался в снег, похрустывавший под ним. Звериные следы перерезали иногда дорогу. То лисьи, то волчьи, то птичьи, а тут прошло стадо ланей. Но потом и они исчезли, и лес оказался во власти Матье. А где-то в вышине, над ветрами, пространство заполняли крики невидимых галок и ворон. И от незримого их присутствия лес, казалось, еще плотнее сжимался вокруг Матье.
Он не раз один с обозом пересекал этот лес, но никогда прежде не испытывал такой тоски, какая навалилась на него теперь. Среди этих гигантских деревьев он словно опять стал ребенком, которому мать рассказывает жуткие истории про странные существа – полубогов, полулюдей, – что в давние времена обитали в густых ельниках. Его обуял ужас, знакомый с тех пор, когда долгими зимами он сидел в уголке, возле очага, и слушал сказки под стоны вьюги; только теперь он был совсем один. Нет уже вокруг него толстых стен их дома, а голос матери звучит лишь эхом, таким далеким, что он едва различает его. И вот уже сам лес рассказывает эти истории под стон деревьев, в чьей густой тени, возможно, притаился целый сонм всякой нечисти.
Матье попробовал заговорить вслух, но собственный голос испугал его. А что если он разбудит неведомые силы, притаившиеся где-то тут, рядом – они ведь могут подхватить его и унести в места куда более страшные, чем те, где царит чума.
Лес этот не мог измениться с тех пор, как Матье проходил тут последний раз, и, однако, возница ничего здесь не узнавал и то и дело спрашивал себя, уж не заблудился ли он. Нет, вот же дорога, та самая, единственная – только шагает он по ней в одиночестве, без доброго соседства упряжки. В самом скрипе его шагов, гулко отдававшемся в тиши, было что-то необычное и тревожное. И Матье частенько оборачивался, всматриваясь в бело-черное безмолвие.
Наконец стало светлее, и он с облегчением увидел перед собой уходящую вдаль голую равнину. Он прибавил шагу и вышел на опушку, где в солнечных лучах вытягивались на снегу плотные тени елей. Здесь он остановился, прислушался и, вновь объятый тревогой, долго глядел по сторонам. Теперь он уже боялся встречи не с неведомыми существами, а с человеком.
Здесь сама бескрайность простора порождала тоску. Всюду, насколько хватал глаз, – ослепительная белизна, которая вздымалась волнами, едва намеченными где более ярким блеском, где голубоватой складкой. Глаз быстро уставал вглядываться в сверкающие дали, – все приходило в движение, расплывалось, принимало бесконечно меняющиеся формы. И, однако же, равнина эта была не менее пустынной, чем Валь-де-Мьеж.
Матье сошел с дороги и двинулся напрямик, через вздымавшиеся сугробами поля, где он проваливался иногда почти по пояс. Так все утро он с трудом продвигался вперед. И лишь когда он пересек дорогу, ведущую из Левье в Мутен, ему встретились первые признаки жизни. Лошади спустились здесь в долину, верно, меньше часа назад, потому что навоз, который Матье пошевелил рукой, в середке был еще влажный и теплый; возница попытался было подсчитать лошадей, но это оказалось невозможно. Должно быть, их было с полсотни, а то и больше. Внимательно осмотрев четкие следы на обочине, возница заключил, что форма подков отличается от той, какая принята в Конте или во Франции.
– Кто же это может быть? – прошептал он. – Шведы? Или немцы? Или еще кто, совсем издалече? Так ли сяк, а лучше уходить с дорог да с открытых мест.
Матье выпрямился, огляделся и решил срезать напрямик к лесу Комбель и, спускаясь к Дурнону, идти по возможности лесом. Правда, так он даст большой крюк, но зато сможет перейти большак возле Рюбале, – там, где лес вплотную подступает к дороге с обеих сторон.
– Вот бывает и кстати, когда нет упряжки, – усмехнувшись, заметил он вслух. – С лошадьми да с повозкой прямиком не пройдешь.
Теперь лес уже не пугал Матье. Следы, свидетельствовавшие о недавнем присутствии здесь людей, вселяли куда больший страх, чем неведомые существа, мысли о которых на какой-то миг завладели было им.
Когда солнце показывало полдень, возница выбрал на опушке место, откуда хорошо видны были окрестные поля. Усевшись в тени большой ели на пенек, он спокойно мог оглядеть все кругом. Он открыл сумку, достал оттуда хлеб, сало и вино, которыми снабдил его Безансон. На самом дне он обнаружил небольшую флягу, вытянул пробку и понюхал. Фруктовая настойка, и, судя по запаху, очень крепкая. От одного взгляда на нее Матье сделалось теплее. Дружба Безансона пришла с ним и сюда, чтобы придать ему силы и обогреть.
«Да, с ним-то уж мы непременно свидимся. Он сам сказал. Не все же время войне быть, а там он и вернется. И проедет через Сален, чтоб со мной встретиться».
Эта лучащаяся надеждой мысль долгое время не покидала Матье.
Во второй половине дня он поздравил себя с тем, что, сделав крюк, прошел лесом:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32