Мысль об уходе не покидала его, а стоило ему представить себе, чем еще он может заняться с этой женщиной, – его в жар бросало.
Внезапно мысль, что Антуанетта может и его сделать своим пособником, повергла Матье в ужас; он бросил заступ, вылез из ямы всего в аршин глубиной, огляделся, прислушался и вытер рукавом пот со лба. Все вокруг казалось ему враждебным, тревожным.
Матье поглядел в землю, разрытую у его ног, и ему вдруг почудилось, что она манит его, что туман вот-вот столкнет его в эту яму и некая неведомая сила сомкнет ее над ним. Чувство это было столь явственным, что на какое-то мгновение у него перехватило дух и ноги задрожали.
Он отошел на несколько шагов от ямы и, пытаясь успокоиться, стал вспоминать, как он был возчиком, как шагал по дорогам рядом с великолепными упряжками. Лошади, огромные повозки и дороги – в этом была его жизнь. Эту жизнь разбила сначала война, потом чума, и все же он еще надеялся когда-нибудь вновь обрести ее. Даже в такой туман, даже в еще более скверную погоду надо было идти. Вот он и шел, вместе с лошадьми, и с товарищами, и попутчиками. И шли они так до самого вечера. Ночевали под открытым небом, на постоялых дворах или в ригах, а то и прямо забравшись на повозки, под парусину. Так и катили. Скрип колес да цоканье копыт – в этом и была его жизнь.
Внезапно Матье насторожился и застыл на месте.
– Господи боже мой, – пробормотал он, – никак я рехнулся!
Он столько думал о своей упряжке, что даже услышал скрип колес.
Задержав дыхание, он стал вслушиваться внимательнее.
Нет, он не рехнулся. Где-то поблизости ехала упряжка. И это не лошадь из бараков, что возит мертвецов. Ошибиться Матье не мог: самое малое, три лошади и, верно, крупные, тянули две тяжелых повозки.
– Самое малое, – прошептал возница. – Самое малое, три лошади и две повозки… И совсем рядом.
Он послушал еще и медленно направился к нижнему краю луга, где пролегала дорога. Страх исчез, но какая-то тревога – быть может, порожденная туманом, – еще грызла душу возницы. Непонятная эта тревога не исчезала, точно став неотъемлемой частью той белесой пелены, что окутывала все кругом, временами делая мир нереальным, почти прозрачным. Деревья, покрытые инеем, усугубляли это впечатление нереальности.
Не его ли это упряжка приехала к нему? Не его ли мертвые лошади пришли за ним, чтоб увести его в небытие, откуда они сами явились?
Как хотелось бы ему удрать отсюда, найти край, где видно небо, где все залито светом и где есть жизнь. Как хотелось бы… И, однако же, он стоял не шевелясь на обочине дороги.
Живая изгородь, похожая под слоем инея на сугроб, почти сразу исчезла в плотной вате, откуда доносился шум упряжки. Он несся с этой дороги, не иначе. Матье подумал было, что это обоз с больными из другого города, но каждая городская управа сама занималась своими больными, а бараки Салена и так были переполнены.
Да и вправду, по дороге ли едет эта упряжка? Ведь если она из того, неведомого мира, то может двигаться и без всяких дорог. Шум нарастал – теперь он исходил, казалось, и от земли и от невидимых гор. Им полнилось все белое безмолвие.
– Господи боже, Матье, ты же возчик, чего ж ты упряжки-то испугался!
Он заставил себя рассмеяться, но смех прозвучал неестественно и тут же заглох. Возникшие перед ним неясные очертания вскоре обрели форму. Вот человек, вот передняя лошадь, вот еще лошади, а вон начинает вырисовываться и крытая парусиной повозка. И наконец потянуло запахом лошадей, горячим, живительным, родным, настоящим, без всякого подвоха. Добрым запахом жизни.
Матье пошел им навстречу и услышал окрик возницы:
– Эй! Э-ге-гей!
Перед ним появился молодой крепкий парень в лихо заломленной шапке. С хорошим открытым лицом.
– Привет! – сказал он, рассмеявшись. – А я уж было подумал, не в пустыню ли я попал! Эта дорога ведет в Сернан?
Смех и открытое лицо парня отогрели сердце Матье, и, рассмеявшись, он тоже пошутил в ответ, сказав:
– Само собой, да только ежели ехать по ней в другую сторону!
– Что тут стряслось?
Вдоль упряжки к ним шел другой мужчина. Этот был пониже ростом и посухощавей, чем его товарищ.
– А то, что мы не туда едем, – ответил парень. – Ты только не вылезай из фургона, не то снова кашлять начнешь.
– Хорошие у вас лошади, – заметил Матье. Подошедшему было, вероятно, лет за тридцать; он был худой, с неприметным лицом, на котором выделялись только лихорадочно блестевшие глаза.
– Так куда же мы едем? – спросил он.
Матье помедлил и сказал:
– Никуда. На Белину. Или в Сален, но тогда надо забирать влево и спускаться.
– Говорил я тебе, – сказал тот, что был постарше, – в таком тумане надо было спрашивать, еще когда Клюси проезжали.
– А ты кого-нибудь там видал?
– Надо было в дом постучать.
– Да не беда, – прервал его Матье, – вы ведь не больше лье крюк-то дали. Развернуться можете прямо здесь, на лугу. Тут не завязнете, это я точно знаю.
– Фургоны у нас больно тяжелые, – сказал парень. Матье бросил взгляд на повозки – вторая едва вырисовывалась в тумане.
– Знаю, – сказал он. – Это я еще издали понял. И, видать, не ошибся. Три лошади цугом да две повозки – одна за другой. Но ежели я говорю, что тут можно развернуться, значит можно. Я-то знаю, сам – возчик.
– Я тоже – возчик, – радостно подхватил парень. – Вожу лес для стеклодувных мастерских в Старом Лои. – Глаза его потемнели, и голос зазвучал жестче. – Возил, вернее сказать. Потому как «серые» сожгли и мастерские, и деревню.
Второй, казалось, начинал терять терпение.
– Пора двигаться, – прервал он молодого. – Мы уж вон сколько времени потеряли. А ежели ты – возчик, небось тут все дороги знаешь.
– Куда вы путь-то держите? – спросил Матье.
Те переглянулись, потом который постарше сказал:
– Да хотим попасть в Савойю через кантон Во. Сам понимаешь, кругом война, чума, смерть, чего ж тут ждать. Баба моя там, в фургоне, с двумя малышами… Нечего оставаться в этой проклятущей стране, смерти дожидаться.
Голос его зазвенел. Чувствовалось, что он с трудом сдерживает гнев.
– Что и говорить, – согласился Матье. – Прошлой ночью горело по всей долине.
– Мы заблудились, потому как приходится объезжать большие дороги, – сказал молодой, – не то мигом напорешься на солдат.
Матье объяснил, как им доехать до границы через лес Лажу, потом через Миньовилларские и Нуармонские леса.
– Так оно будет вернее, – сказал он. – Только наверху можете попасть в снегопад. А уж ежели попадете, вам оттуда не выбраться.
– Это точно, – заметил тот, что постарше. – Нечего терять время. Давай, Пьер, разворачивайся.
– Н-но, каурая! – крикнул парень, подбирая поводья.
– Смотри, осторожней, тут яма, – крикнул ему Матье.
Тот, что постарше, стоял с ним рядом, пока упряжка выезжала на луг.
– Какая яма? – спросил он.
– Да я тут копаю, – ответил Матье. – Меня назначили могильщиком в саленские бараки.
Тот отпрянул. Постояв минуту в оцепенении, он бросил на Матье недобрый взгляд и крепко сжал рукоятку кнута.
– Что, чумной могильщик?! – воскликнул он.
Матье кивнул, разведя руками и как бы в знак извинения.
– Ах ты, паскуда, – завопил тот. – И ты ничего не сказал. Убирайся… Убирайся… Подлец ты этакий… Ты нам смерть принесешь.
Он замахнулся кнутом. Матье в страхе бросился бежать вверх по лугу.
– Наддай, чтоб тебя, – кричал тот. – Наддай же, Пьер. Мы в самую чуму влезли. Давай, давай!
Послышалось хлопанье кнутов, лошади взяли резвее, но с двумя гружеными фургонами они не могли долго держать скорость, и Матье, остановившийся возле своей начатой ямы, услышал, как скрип колес и цоканье копыт входят потихоньку в прежний ритм.

Часть третья
ДОБРЯК БЕЗАНСОН
14
Матье долго стоял, не шевелясь, напряженно слушая, как удаляется шум обоза, принесшего в эту обитель смерти дыхание жизни. Угрозы незнакомца до дрожи напугали Матье. И не удар кнута был ему страшен – он не мог забыть ужаса, которым полны были глаза того человека. Теперь он опять был один. Мир живых отторг его, отбросил сюда, где безраздельно властвует самая страшная на свете болезнь. Никогда до этой минуты не испытывал Матье такого всепоглощающего чувства одиночества и отчаяния. Те повели свою упряжку навстречу жизни. Через кантон Во дойдут они до Савойи, где их ждет покой, счастье и работа. Точно море бурлило в душе Матье – ему то слышались угрозы незнакомца, то проклятия Антуанетты, то его охватывал страх от предстоящей встречи с иезуитом. Он был отринут не только теми, кто еще мог стремиться к спокойной жизни, – его захотят изгнать и из бараков, где благодаря священнику перед ним забрезжила было надежда. Теперь Матье уже не понимал, откуда бы ей возникнуть. Просто он не представлял себе, чем все может кончиться. Священник утверждал, что всегда есть надежда ускользнуть от чумы, но разве не говорил он при этом, что если, самоотверженно ухаживая за больными, Матье найдет там свою смерть, то уж наверняка попадет в царствие небесное?
И Матье, слушая его, – полоненный, чего греха таить, светлыми прозрачными глазами, – перестал бояться смерти.
Шагая рядом со священником, который сумел так подчинить его себе, Матье смутно чувствовал, что переход в небытие не будет трудным. Надо только покорно следовать за отцом Буасси, не отставать. И врата раскроются.
Теперь ничего этого уже нет – остались лишь воспоминания о чем-то почти не осязаемом, как мечта.
Опять он стоял на краю пропасти. И в безмолвии, вновь затопившем обитель усопших, Матье овладела какая-то щемящая дурнота.
Даже вороны покинули эти места – верно, слетелись к баракам и ждут там, когда вынесут трупы. А Матье должен копать еще и еще для новых мертвецов, пока не появится новый могильщик и не станет копать для него.
Разверстая яма повергла Матье в ужас. И тогда, еще сам не зная, что будет дальше, он изгнал из памяти взгляд священника и Антуанетту, перекинул через плечо сумку, надел плащ, снял с деревянной насадки заступ, швырнул железку на дно ямы и пошел, судорожно сжимая ясеневую рукоятку.
Он ощущал лишь глухую ярость. И инстинктивное стремление избежать угрозы смерти, что висит над этой жирной от трупов землей. Достаточно было ему увидеть полный ужаса взгляд незнакомца, чтобы понять, насколько причастен он уже болезни и смерти. Без колебаний пошел он по дороге, где под ледком, раздавленным лошадиными копытами и огромными колесами обоза, можно было различить красную землю и пожелтевшую траву.
Матье шел не останавливаясь, не замедляя шага. Бурлившее в нем море чуть успокоилось, но не до конца. Всецело поглощенный ходьбой, он ни о чем не думал. Шел, как вела его дорога, где ясно виднелись одинокие свежие следы. Так прошагал он около четверти лье и остановился. Клюси, верно, был уже где-то поблизости, и Матье стал различать шум обоза. Он замедлил шаг и, едва появилась в тумане приземистая масса первого строения, сошел с дороги, перелез через низкую каменную стену и очутился на лугу. Он решил обойти деревню стороной, зная, что снова выйдет на дорогу, если пойдет прямиком через лес Кот-Версан. Судя по запаху дыма и свежего навоза, жизнь в деревне продолжалась. Он поздравил себя с тем, что догадался свернуть, и невольно пошел быстрее, крепко зажав в правой руке рукоятку от заступа. Вскоре он вошел в густую рощицу. Комки инея с таким хрустом падали с ветвей в сухую листву всякий раз, как Матье задевал какую-нибудь ветку, что, казалось, звук этот разносился на всю округу. Матье частенько останавливался, прислушивался, потом шел дальше. В лесу не было ни следов, ни тропинок, но неровный рельеф позволял Матье идти уверенно, не боясь заблудиться. Срезая наискось, он поднялся на пригорок и очутился на лугу, который поначалу шел плоско, а потом стал спускаться к серевшей вдали стене деревьев. За деревьями звонко пел ручей, пробегая под дорогой в арке крепко сбитого моста. Вдоль дороги, как и вдоль ручья, тянулись кусты, среди которых попадался и терновник. Матье присел и затаился.
Те люди, должно быть, остановились попоить лошадей у родника в Клюси, потому что из деревни они вышли лишь через четверть часа. Один из них кашлял нехорошим грудным кашлем. Сквозь кашель он пытался что-то произнести, но его душила мокрота. Затем Матье различил голос молодого возницы, окриком останавливавшего лошадей. Скрип колес стих, и опять наступила тишина, нарушаемая лишь надрывным кашлем. Послышался женский голос, который произнес:
– Жоаннес, тебе нельзя идти – больно ты бухаешь. Залезай сюда. Под парусину. Это тебе от тумана так плохо.
Тот, должно быть, влез с трудом в повозку, ибо его тут же одолел новый приступ кашля. Женщина сказала:
– Так оно лучше будет. Пьер, давай трогай.
Щелкнул кнут, и опять послышался скрежет металлических ободьев по каменистой дороге.
Матье проводил глазами упряжку. Под парусиновым верхом переднего фургона мужчина по-прежнему захлебывался кашлем, и женщина что-то ласково говорила ему.
Дождавшись, чтобы повозки исчезли в тумане, Матье поднялся на дорогу и пошел следом за ними.
Лошади шли шагом. Тот, кто их вел, знал свое дело. Матье слышал, как он разговаривает с ними, а когда дорога стала круто спускаться к большаку, ведущему в Понтарлье, – большаку, которым так часто хаживал Матье, он оценил, как вовремя тот возница выпустил колесные башмаки. Металл визжал, лошади то и дело скользили, и тогда слышался голос:
– А ну, легче! Легче!
Матье объяснил вознице, что выбраться на плоскогорье можно только по большаку – надо доехать по нему до Сернана, но это – не больше четверти лье. Как завиднелся большак, возница, следуя совету Матье, остановился. Другой – тот, что в фургоне, – уже не кашлял; слышалась лишь болтовня двух малышей.
– Мари, вели-ка ребятам помолчать, а то не услышим, едет кто или нет, – раздался голос возницы.
Женщина сказала что-то и детишки умолкли; воцарилась плотная настороженная тишина – разве что обвалится вдруг где-нибудь в ветвях комок инея. Вот лошадь ударила копытом, а вот высоко в поднебесье, точно гонимые своим криком, пронеслись невидимые галки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32