Лидум расспросил Анну о ее дальнейших планах. Узнав, что она уже зачислена в медсанбат, Ян понимающе кивнул ей и сказал:
– Значит, станем боевыми товарищами? Ладно, девушка, пусть будет так. Я теперь буду интересоваться вами и заходить в медсанбат, а вы тоже не стесняйтесь: если когда-нибудь понадоблюсь – не забывайте о старом Лидуме.
– Я вам очень благодарна, товарищ Лидум… Надеюсь, мне не придется надоедать вам со своими делами, сама справлюсь.
– У вас в дивизии есть знакомые или кто-нибудь из близких? – спросил Лидум.
– Кажется, нет.
– Тогда считайте меня своим родственником и впредь так и относитесь ко мне. Договорились?
– Если разрешите…
Лидум засмеялся и крепко пожал Анне руку.
– На войне нелегко, – уже серьезно сказал он. – Не забывайте нашего девиза: коммунисты умирают, но не сдаются. Что бы ни случилось – выше голову! А теперь – как с обедом? Вы, конечно, еще не обедали?
– Благодарю, товарищ Лидум, я сыта, у меня был хлеб, а скоро в медсанбате выдадут обед… – хотела отговориться Анна.
Но Лидум только улыбнулся и повел ее в домик.
– Я ведь знаю, как бывает в таких случаях. На радостях, что вас зачислили в дивизию, вы еще два дня будете забывать про еду. А без еды какой из вас солдат? Нет, нет, я не согласен с этим.
И он не успокоился до тех пор, пока Анна не пообедала вместе с ним и еще двумя политработниками батальона. Только после этого он разрешил ей вернуться в медсанбат, пообещав как-нибудь зайти посмотреть, как она устроилась.
«Какой же он чудесный человек… – думала Анна, возвращаясь в свою часть. – Думает и заботится обо всем, точно отец, хотя я ему совсем чужая».
Она еще не знала, что точно так же думали о Яне Лидуме все, кому приходилось встречаться с ним. Именно таким он и был.
2
Вместе со своими попутчиками-комсомольцами Айвар вступил на территории Эстонии в один из латышских полков рабочей гвардии и там же принял боевое крещение. Когда после отступления остатки полка были окружены гитлеровцами, рабочегвардейцы с боем прорвали окружение и соединились юго-западнее Ленинграда с частями Красной Армии, державшими здесь фронт. Айвар командовал стрелковым взводом. Несколько недель он оставался в этом районе и участвовал в боях за Ленинград, потом вместе со значительной группой латышей уехал к месту формирования Латышской стрелковой дивизии.
В обширном лагере, где на каждом шагу звучала латышская речь, Айвар наконец нашел Анну Пацеплис и Яна Лидума. Но он твердо решил не давать о себе знать, пока не покажет на поле боя своего мужества и не получит, таким образом, права открыться отцу и Анне. На Ленинградском фронте ему присвоили звание младшего лейтенанта, поэтому в Латышской дивизии Айвара назначили командиром пехотного взвода того же полка, в котором служил Ян Лидум.
Впервые Айвар увидел отца на полигоне, когда взвод проходил одно из последних упражнений в стрельбе. Сердце Айвара дрогнуло, когда к нему вместе с батальонным командиром подошел этот высокий, могучего сложения человек. Густые седые волосы выбивались из-под фуражки на загорелый лоб. У Яна были такие ясные и ласковые глаза, что Айвару, когда он увидел его, захотелось открыться отцу. В разговоре со стрелками Лидум держался очень просто и спокойно, казалось, что отец разговаривает с сыновьями. Он задал Айвару несколько вопросов по поводу учений взвода, а уходя, одобрительно похлопал его по плечу:
– Прекрасных ребят воспитали, товарищ лейтенант… Если они и на фронте будут стрелять, как сегодня, фрицам не наготовиться березовых крестов.
Айвар от смущения не нашел слов для ответа. Долго смотрел он вслед уходящему Лидуму и глубоко, взволнованно дышал.
«Вот какой он… мой отец…» – думал Айвар. А стрелки, от которых не укрылось смущение командира взвода, пытались угадать, отчего это младший лейтенант Тауринь так разволновался после разговора с военкомом батальона.
Теперь Айвар часто видел отца, все лучше узнавал его, и с каждым днем ему становилось яснее, что рядом с этим умным и самоотверженным человеком Рейнис Тауринь с душонкой жадного стяжателя был настоящий пигмей. Если этого требовало дело, Лидум был строг й непреклонен, но он никогда не давал волю гневу, никогда не был несправедлив. Весь батальон уважал и любил его, как родного отца, и сердце Айвара наполнялось радостью и гордостью. Были моменты, когда ему хотелось подойти к этому седому великану и рассказать о себе всю правду, но у Айвара все еще хватало силы молчать.
«Еще слишком рано, я еще ничего такого не сделал, что бы показало в ином свете приемного сына кулака. Надо терпеть и довольствоваться тем, что моя жизнь проходит у него на глазах».
Когда Айвар узнал, что Анна тоже находится в дивизии, он совсем успокоился. Все было так, как должно быть: Анна жива и здорова, она здесь, рядом, и в жизни у них одна цель, один смысл. Придет наконец время, когда он сможет встречаться с ней, как равный с равной. «Анна очень удивится. Сегодня, наверно, она меня, приемного сына Рейниса Тауриня, может представить только пособником врага, и если когда-нибудь и вспоминает, то только с ненавистью и презрением».
Первый из старых знакомых, с кем встретился Айвар в лагере дивизии, был Юрис Эмкалн. Он служил политруком батареи артиллерийского полка. Юрис не удивился, увидев здесь бывшего товарища; он рассказал Айвару о своей жизни после исключения из училища и теперь в свободное время часто заходил к нему. Осторожно, не задавая навязчивых вопросов, которые могли бы отпугнуть товарища, Эмкалн проверил его политический кругозор и, убедившись, что он очень узок и что голова Айвара засорена всякими нелепостями, очень деликатно занялся его политическим образованием. Он понимал, что это дело не одного дня, поэтому не стремился к немедленным результатам, а, вооружившись терпением, шаг за шагом приближал Айвара к правильному пониманию великой правды, во имя которой сегодня боролся с врагом весь советский народ. Как раньше, в Приедоле, Эмкалн заставил Айвара полюбить чтение, так и теперь он стал давать ему произведения классиков марксизма-ленинизма, а затем в дружеской беседе старался выяснить, как тот понял прочитанное. Много времени для чтения у Айвара не оставалось, большая часть дня проходила в занятиях на плацу и на полигоне, а по вечерам молодой комвзвод изучал уставы Красной Армии. Но все же Айвар успевал кое-что прочесть за неделю, и Эмкалн считал, что он своей цели достиг.
3
Двенадцатого сентября полкам и отдельным частям Латышской стрелковой дивизии вручили боевые знамена, и все бойцы и командиры были приведены к воинской присяге.
Стрелки надеялись, что теперь их пошлют на фронт, и с нетерпением ждали этого. Вместе со всем советским народом они напряженно следили за событиями на огромном фронте, изучали каждое сообщение Советского Информбюро и карту военных действий. Полчища Гитлера приближались к Москве, над столицей советской Родины нависли грозные, темные тучи.
«Почему нас не посылают на фронт? – думали стрелки. – Долго ли нам еще бездействовать?»
Шли недели и месяцы, а приказа об отправке на фронт все еще не было. Стрелки и командиры продолжали учиться, накапливая знания и опыт для предстоящих боев, и нетерпеливо ожидали отправки.
Из летних палаток полки и батальоны перебрались в теплые землянки. Выпал снег, мороз накрыл ледяной крышкой озера, реки и болота… И вот в один из тех дней, когда тысячи советских орудий стали разрушать вражескую оборону и Красная Армия пошла в гигантское контрнаступление, – тогда наконец пробил долгожданный час, и Латышская дивизия двинулась на фронт. На большой, светлый праздник походил день погрузки полков в эшелоны. Все улыбались, поздравляли друг друга. Каждый понимал: происходит нечто великое и торжественное.
Сидя в теплушке у раскаленной добела печурки, Ян Лидум наблюдал за людьми, и сердце его наполнялось глубокой радостью и гордостью. Все были охвачены одним чувством, одним желанием – до последнего вздоха служить Родине.
…Выгрузившись из эшелонов вблизи Москвы, латышские стрелковые полки направились к линии фронта. Переходы совершали ночью, по обледенелым дорогам, по которым еще недавно стучали подкованные гвоздями каблуки фашистов. Несколько дней тому назад враг был изгнан из этих мест, на каждом шагу еще виднелись следы его недавнего пребывания.
– Вот что осталось там, где ступили ногой гитлеровские псы… – раздался почти рядом с Айваром дрожащий от негодования голос. Айвар подумал, что это ротный командир Круминь, который только что шагал рядом. Он хотел ему ответить, но, взглянув на говорившего, узнал батальонного военкома Лидума и смущенно пробормотал:
– Точно так, товарищ военный комиссар… Как только земля их терпит!
– Они от расплаты не уйдут, – заговорил лейтенант Круминь, шагавший по другую сторону Лидума.
Угрюмо смотрели стрелки на разрушения. Черные, закоптелые трубы сгоревших домов маячили по обеим сторонам дороги; то здесь, то там вспыхивали тлеющие угли, словно глаза какого-то сказочного существа, и каждый порыв ветра взметал вверх фейерверки искр, перемешанных с пеплом, – снег вокруг пожарища был серо-черным, в нос ударял запах гари. Еще несколько дней тому назад здесь был большой колхозный поселок с клубом, школой, новым скотным двором и домами, а сейчас даже одинокий прохожий не нашел бы себе приюта от стужи декабрьской ночи. Отступая под сокрушительными ударами Красной Армии, враг старался оставить позади себя пустыню – будто развалины и обгорелые трубы могли задержать Красную Армию в ее непреклонном движении на запад!
В каждом освобожденном селении советских воинов встречали следы фашистских зверств: тела замученных советских людей, обугленные останки сгоревших женщин и детей, сотни и тысячи разрушенных жилищ… И когда поседевшая женщина, признав в прибывших своих, с плачем припадала головой к груди какого-нибудь парня из Видземе или Латгалии и, захлебываясь от рыданий, рассказывала о пережитых ужасах, латышскому стрелку казалось, что это его родная матушка, которую он, успокаивая, гладит по голове, и что он сейчас стоит среди развалин родного дома. И ему хотелось скорее попасть на фронт – бить, крушить и уничтожать извергов-фашистов. Где-то – у Даугавы, Гауи или Венты – задыхаются под пятой врага его престарелый отец, сестренка или светловолосые мальчуганы, лишенные отцовской ласки. Зов растерзанной Родины и днем и ночью звучал в сердцах стрелков. Им все время казалось, что полк продвигается вперед слишком медленно, что они слишком долго задерживаются на привалах. Священная ненависть и жажда расплаты гнала их по заснеженным просторам Подмосковья навстречу орудийной канонаде, пылающему от разрывов снарядов и ракет ночному горизонту.
– Изверги… – сквозь стиснутые зубы сказал Айвар. – За все заставим заплатить, товарищ военный комиссар… за все.
Сухой снег пронзительно скрипел под полозьями саней и валенками стрелков. Фыркали заиндевелые лошади. Вытянувшись в походную колонну, полк спешил еще до зари занять исходные позиции, чтобы принять участие в бою.
– Из каких вы мест? – спросил Лидум Айвара.
– Я из Видземе, товарищ военный комиссар… – ответил Айвар и отступил на середину дороги, чтоб Лидуму не идти по глубокому снегу обочины. – Из Пурвайской волости.
– А я из Бауски, – сказал лейтенант Круминь. Он был одних лет с Айваром, веселый и ладный парень. – У отца был домик на берегу реки Мемеле и четыре гектара земли. Прошлой осенью прирезали еще шесть гектаров. Как-то моему старику живется теперь… Не прикончили ли его кулаки… Даже не удалось проститься перед уходом. До войны я работал в милиции, в начале войны вместе со своей частью отошел на территорию Эстонии.
– А ваша семья эвакуировалась? – снова обратился к Айвару Лидум.
– Да, товарищ военный комиссар, все мои родные и близкие ушли… – ответил Айвар, думая о Яне Лидуме… и об Анне: Тауриней он больше не считал близкими. – Все ушли вместе с Красной Армией.
– Это хорошо – тогда у вас одной заботой меньше, чем у многих ваших товарищей… – заметил комиссар.
Лейтенант Круминь вздохнул и крепко сжал губы.
«Где я этого парня видел раньше?» – думал Лидум, при лунном свете присматриваясь к Айвару. Ему все время казалось, что они где-то встречались. Впервые это чувство охватило его еще в лагере дивизии, когда он увидел на полигоне стройного младшего лейтенанта, и потом, встречая Айвара, он каждый раз испытывал странное чувство. Этот высокий рост, твердая походка, высоко поднятая голова, несколько мрачноватый и в то же время мечтательный взгляд – все казалось виденным, знакомым. И Ян Лидум только ломал голову, стараясь вспомнить, где и при каких обстоятельствах он встречал этого человека. Может быть, на каком-нибудь собрании этот парень на несколько мгновений привлек его внимание или просто на улице?
Как могла ему прийти в голову мысль, что в Айваре Таурине он видит повторенный образ собственной молодости? Если бы Лидум взглянул на свои немногие юношеские фотографии, сбереженные Ильзой, это странное чувство стало бы ему понятным.
– Лейтенант Тауринь, – не удержался на этот раз Лидум, – скажите, мы с вами не встречались где-нибудь до войны? Мне все время кажется, что я вас где-то уже видел.
– Кажется… нет, товарищ военный комиссар… – ответил Айвар, покраснев до ушей. – Такого случая я не помню.
– Тогда я вас, наверно, путаю с кем-нибудь другим, – сказал Лидум. – Сколько вам лет?
– Двадцать шесть.
– Двадцать шесть… – задумчиво повторил Лидум. – У меня был сын. Ему теперь тоже было бы двадцать шесть лет…
Айвар не осмеливался обратиться к нему с вопросом, он чувствовал, что дольше скрываться и лгать этому чудесному человеку – своему отцу – не в силах.
Через минуту они расстались, Ян Лидум ушел вперед, проверить остальные роты батальона: не слишком ли они растянулись, не оторвались ли друг от друга. Часа через два они должны были прийти на исходные позиции. В такое время военком батальона должен находиться среди своих людей и чувствовать, как бьется сердце каждого стрелка и командира, – он должен успокоить нетерпеливых и вдохнуть новую силу и бодрость в уставших, а вот сам он не смеет быть ни слишком горячим, ни слишком медлительным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86