После удача нам изменила — сначала Кастильо пал от рук туземцев, и мы сочли это божественным возмездием. Следующая беда приключилась из-за моей страсти к игре: поддавшись ей, я не мог остановиться и потерял целое состояние. Я не поставил на кон донью Луису по единственной причине: игроки за столом знали, что она была не рабыней, а свободной, и к тому же дочерью касика и новообращенной христианкой, так что они отказались принять ее в качестве ставки в игре.
Итак, однажды в таверне я проиграл в карты все, что имел, даже лошадей и украденный изумруд. Вытащить его из сумки и показать окружающим было величайшим безумием с моей стороны: это могло погубить меня, если бы камень узнал кто-нибудь из присутствующих. Однако я уже не владел собой: хорошо известно, что если человек сделался одержим пагубной страстью к игре, он уже не может остановиться и до конца питает надежду, что удача ему улыбнется и проигрыш сменится выигрышем. Но этому никогда не суждено случиться: даже если игроку порой и повезет, он не удовольствуется своим выигрышем и принимается снова и снова испытывать судьбу в надежде на продолжение везения, пока не проиграется вчистую. Именно так и произошло со мной, в итоге я остался с пустыми руками, сохранив за собой лишь энкомьенду, и то лишь потому, что ее невозможно было поставить на кон.
Оказавшись в столь плачевном положении, я обратился к моим приятелям с просьбой одолжить мне немного денег. У Тристана я попросил, чтобы он выплатил мне вперед часть барыша, который мы должны были получить от захвата кораблей Вашей милости, если бы они стали добычей французских пиратов. Тристан отказался, но бес азарта продолжал терзать меня, и я обратился к Нарваэсу, который тоже не пожелал помочь, уверив меня, что его обстоятельства еще печальнее моих: хотя он был человеком богатым, все его состояние находилось на Кубе и в Испании, а здесь он жил в крайней нужде. Я впал в отчаяние и начал угрожать своим сообщникам, что отправлюсь к Вам и раскрою наш заговор. То была роковая ошибка: они не простили мне этих угроз, и их доверие ко мне было навсегда потеряно. Я думаю, Нарваэс убедил Тристана, что со мной нужно покончить, и тот поручил своим пиратам, людям мне неизвестным, убить меня: никто из моих сообщников не стал бы лично заниматься таким делом.
Все, что я рассказал здесь, — чистая правда, и к написанному добавить нечего. Письмо подписано собственноручно мной, Хулианом де Альдерете, идальго, ожидающим своей скорой смерти. Когда Вы, дон Эрнан, получите это мое признание, я уже буду мертв. Господь Бог наш есть Бог милостивый, но благодать Его не достигает таких нераскаянных грешников, как я, так что душа моя вечно будет гореть в адском пламени, чему немало порадуются все эти кровожадные идолы, которые на самом деле суть не кто иные, как бесы, и которые, наконец, насытятся грешной плотью конкистадора-христианина.
В заключение я еще раз обращаюсь к Вам с той же просьбой, которой начал это письмо: умоляю Вашу милость позаботиться о моей семье, о донье Луисе и плоде чрева ее, моем сыне или дочери — ведь это все, что останется после меня в этой земной юдоли.
Да хранит Господь великого и прославленного цезаря, нашего императора, да ниспошлет ему и впредь всяческие свои мирные и премирные блага, да дарует Вам новые славные победы на этих землях, прежде находившихся под властью извечного врага нашего диавола.
Писано в граде Тескоко, в седьмой день октября месяца, в 1522 году от Рождества Христова.
ХУЛИАН ДЕ АЛЬДЕРЕТЕ».
С трепетом завершил брат Эстебан чтение письма, и глаза его были полны слез при мысли о том, что христианин этот умер без покаяния и что душа его наверняка отправилась в геенну. Позже он рассказывал мне, что в тот момент, когда, прочтя ужасные последние слова Альдерете, он оторвал взгляд от рукописи, ему померещилось, что мерзостный идол, один из тех, что в изобилии имелись в этом доме, злобно ухмыльнулся прямо ему в лицо.
Донья Луиса разразилась безутешными рыданиями: она была уверена, что бедная душа ее супруга обречена на вечные муки. Сикотепек между тем все еще кипел от ярости, которая охватила его, когда он узнал наконец имена настоящих виновников гибели своего брата и отца. Впрочем, теперь главным его чувством было стремление поскорей снова попасть в Койоакан, чтобы сообщить обо всем Кортесу и покарать преступников.
Брат Эстебан, славившийся своим умением давать благоразумные советы, принялся утешать донью Луису, которая, горько плача, не переставала сокрушаться о страшной участи, постигшей бессмертную душу Альдерете.
— Напрасно, донья Луиса, вы так уверились в том, что вашего супруга непременно ожидают вечные муки, — уговаривал ее миссионер. — Уже одно то, что им было оставлено это письмо, есть несомненный признак раскаяния, хотя ваш муж и отказывался это признать. Однако сердцеведец Господь читает в глубине наших душ и видит все сокрытое в них так же ясно, как мы видим буквы, начертанные в этом послании. Он знает о том, что покаянное чувство, родившееся в муках и душевном борении, есть чувство искреннее, хотя сам бедный грешник по слабости и неведению своему пытается это отрицать.
Эти и многие другие мудрые слова, сказанные добрым пастырем, немного успокоили индеанку, после чего было принято решение, что всем надлежит как можно скорее отправиться к Кортесу, чтобы тот смог принять надлежащие меры для наказания преступников, хотя те из них, что оставались в живых, были уже за пределами Новой Испании: Тристан бежал во Францию, захватив испанские корабли с золотом, а Нарваэсу не так давно позволил уехать на Кубу сам Кортес.
Глава XXVI,
в которой рассказывается о том, как Кортес узнал, что главным изменником был не кто иной, как дон Памфило Нарваэс, о соглашении, которое он заключил с индейцем Сикотепеком, и о беседе, состоявшейся между губернатором и Хуаном Суаресом
Была уже середина марта месяца 1524 года от Рождества Христова, когда Сикотепек возвратился в Койоакан вместе с Атоксотлем и братом Эстебаном. Монах, узнав про преступный заговор испанцев, поименованных Альдерете в его предсмертном признании, был столь захвачен этим страшным делом, что даже позабыл о миссии по обращению туземцев. Донья Луиса с маленьким Хулианито осталась в Гвайангарео под охраной прибывших в селение испанцев: они должны были оградить мать и дитя от дурных помышлений, которые дьявол мог запросто вложить в незрелые умы тамошних индейцев.
Было решено, что касика и ее сын отправятся в лагерь Кортеса в свите Кацонси, который как раз готовился нанести визит дону Эрнану и имел обыкновение путешествовать с внушительной охраной и в сопровождении огромного числа своих приближенных, чтобы придать побольше блеска и важности своей особе.
Лагерь Кортеса к тому времени уже был перенесен в Мехико. Строящиеся в столице дворцы были поистине огромны и внутри походили на лабиринты, так что тот, кто не знал расположения комнат, мог легко в них потеряться. Большая часть дворцовых построек была уже закончена, и в них вполне можно было разместиться.
Владельцы койоаканских энкомьенд сообщили Сикотепеку и монаху о переезде губернатора, и путешественники поспешили в Мехико, чтобы поскорее поведать ему новости, с которыми они прибыли. Губернатор принял их ранним утром, чуть только занялась заря.
Кортес был в хорошем расположении духа и со свойственным ему радушием встретил путешественников: он никогда не забывал отличать своих друзей, но, напротив, всегда выказывал им свое расположение и не скупился на знаки внимания, так что со стороны подобная доброта и щедрость, быть может, показались бы неразумными и чрезмерными.
Распорядившись об угощении, Кортес, весьма удивленный появлением монаха, стал расспрашивать о причинах его неожиданного возвращения из Мичоакана:
— Я невероятно рад столь скорому вашему приезду, брат, ибо он должен означать не что иное, как необычайный успех в деле обращения жителей этого индейского королевства. Поистине, это чудо Господне, ибо всем известно, сколь трудно искоренять здесь идолопоклонство, в котором закоснели эти бедные язычники.
— О, если бы это было воистину так, я благодарил бы Господа! Но, увы, дело обстоит совсем иначе, и язычники Мичоакана ничем не отличаются от здешних, — признал миссионер.
— Божий человек слишком скромен: я никогда не видел, чтобы столько народа сразу приняло вашу веру, сколько брату Эстебану удалось обратить всего лишь за один день, — вмешался Сикотепек, который благодаря постоянному общению с испанцами в своем умении вести беседу уже ничем не отличался от уроженцев Вальядолида или Медины.
— Многих удалось обратить, но не вас, Сикотепек, ибо вы продолжаете по-прежнему отвергать истинного Бога, — любезно обратился к нему Кортес, а затем вновь обернулся к брату Эстебану: — Если так, то какие же причины побудили вас оставить вашу миссию в провинции Мичоакан?
— Поверьте, если я решился вернуться в Мексику, оставив свои труды по спасению душ мичоаканцев, то на это были весьма серьезные причины…
— Так поведайте же мне о них, — прервал его Кортес, который почувствовал, что монах готовится произнести целую речь в свое оправдание.
— Мы стремились как можно скорее передать вам последние слова Хулиана де Альдерете, — произнес брат Эстебан.
— Ого! В самом деле, нельзя не восхищаться вами. Несмотря на вашу молодость, на то, что вы новичок в этих землях, вам уже удалось превзойти всех других по количеству спасенных вами душ, и мало того — вы, оказывается, умеете воскрешать мертвых и узнавать тайны тех, кто уже покинул этот мир….
— Ваш жрец говорит истинную правду, — вновь вступил в разговор Сикотепек. — Действительно, Альдерете признался во всех своих преступлениях.
— В таком случае примите мои поздравления: те мертвецы, с которыми мне доводилось иметь дело, ни разу ничего мне не поведали, а меж тем не помешало бы кое о чем порасспросить некоторых из них — например, дона Франсиско де Гарая после того, как тело оного было предано земле, — сказал Кортес, жестом пригласив своих собеседников отведать яств, только что внесенных слугами. — Так расскажите же, как вам это удалось.
— Благодаря моему богу Тецкатепуке, — поторопился начать Сикотепек, видя, что брат Эстебан занят тем, что пробует сладкое кушанье из агавы, — мне открылось, что в Мичоакане можно отыскать следы, которые выведут нас на убийц моего отца и брата. Эти убийцы к тому же еще и изменники, замешанные в заговоре против вас и против императора Карла, да сохранят его боги на много лет.
Кортесу не понравилось, что Сикотепек упомянул одного из местных божков, однако он решил покамест пропустить это мимо ушей, ибо любопытство было сильнее гнева и ему не терпелось поскорее узнать, как же состоялось сверхъестественное откровение, позволившее узнать правду об Альдерете.
— Я попросил вашего разрешения отправиться в Мичоакан, несмотря на все опасности, которые подстерегали меня в этом путешествии, — продолжал Сикотепек. — Мне открылось, что именно там наши поиски увенчаются наконец успехом. Там я встретился с доньей Луисой, индейской женой Альдерете…
— Она и дала нам письмо, написанное ее мужем перед смертью, — вмешался брат Эстебан, еще не успев прожевать то, что было у него во рту: очень уж ему было обидно, что все самое интересное Кортесу расскажет индеец, который к тому же вздумал приписать всю честь открытия своим бесовским идолам.
С этими словами брат Эстебан извлек из котомки свиток Хулиана де Альдерете и вручил его Кортесу, который осторожно развернул послание и принялся за чтение. Пока он читал, Сикотепек и миссионер хранили почтительное молчание.
Кортес испытал невыразимую радость, узнав наконец из предсмертной исповеди Альдерете всю правду. Он обрадовался ей больше, чем возможности учинить правосудие. В дело уже успело вмешаться Божественное провидение — Красавчик и Альдерете получили воздаяние за свои дела от рук индейцев и французских пиратов (выслушав рассказ о беседе Сикотепека с доньей Луисой, губернатор пришел к выводу, что именно пираты умертвили казначея).
Кортес не выказал большого сожаления по поводу бегства Тристана, или Феликса де Оржеле (таково было его подлинное имя, указанное Альдерете): он уже пережил это разочарование, когда Сандоваль привез ему с Кубы весть о том, что лжекаталонцу удалось ускользнуть. Совсем по-другому обстояло дело с Памфило Нарваэсом: новость о его измене несказанно поразила губернатора. Он никак не мог в это поверить, хотя и Сикотепек, и брат Эстебан убеждали его, что невозможно сомневаться в словах усопшего.
— Эх, надо было мне его повесить еще тогда, в Семпоале! — сокрушался губернатор. — Какая это была прекрасная возможность! Он жил в моем доме на положении родственника, я только что отпустил его на Кубу и даже по-братски обнял на прощание, снабдил его деньгами на дорогу! Теперь все будут показывать на меня пальцем!
Кортес тут же предположил, что найденный среди вещей Франсиско де Гарая изумруд был подарен ему Нарваэсом в благодарность за то, что он выговорил ему разрешение уехать на Кубу, где находились все его огромные богатства и где его ожидала супруга.
— Как только не умолял меня покойный аделантадо простить Нарваэса, — вспоминал Кортес. — Я не мог не оказать ему услуги, о которой он так просил: я ведь смотрел на него как на своего будущего родственника. Должно быть, сильно обрадовался этот предатель и наверняка чувствовал себя очень обязанным Гараю, если решился расстаться с такой драгоценностью, хотя бы и нажитой грабежом.
— Что же вы намерены предпринять теперь, когда вам открылась вся правда? — осведомился монах.
— Нелегкий вопрос вы мне задали, падре, ведь оба злодея уже вне досягаемости. Тристан, или как его там зовут, уже в Париже и радуется сокровищам, которые он украл у нас, а Нарваэс, как я слышал, отплыл в Испанию и, должно быть, уже прибыл ко двору императора, где наверняка затевает против меня новые интриги, и уж конечно собирается потребовать свою долю добычи, причитающуюся ему от Жана Флорена и его пиратов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37