Маркус, прижав ее к себе, молчал, размеренно покачиваясь в седле. «Он не глуп, — подумала Авалон, — может быть, жесток, но не глуп».
А стало быть, с ним самое большее человек тридцать, наилучшие воины, которые в совершенстве овладели умением действовать скрытно и быстро.
Тридцать горцев. Убежать от них невозможно, а вот перехитрить… пожалуй, что и удастся.
Авалон наконец освободила левую руку и стала ждать подходящего случая.
Они скакали долго. Конь то убыстрял бег, то переходил на неспешную рысь, и постепенно глаза Авалон освоились с удушливой темнотой. Сквозь прорехи в мешке брезжил слабый неяркий свет. Если б она захотела, то могла бы даже разглядеть сплетение грубых пеньковых нитей, колыхавшихся перед ее лицом.
Все ее тело болело, в горле навсегда, казалось, осела едкая пыль, ноги ныли от неудобной позы в седле. Авалон охотно заснула бы, но непрерывная тряска безжалостно вырывала ее из дремоты.
Она чувствовала, что кони устали. Скоро горцам придется устроить привал, долго их скакуны не продержатся.
Едва Авалон подумала об этом, как бег коня замедлился, и скоро отряд остановился. Невдалеке журчал ручей.
Никто из горцев не произнес ни слова, зато вновь запел жаворонок — та же короткая трель, что Авалон слышала в саду. И тут же донеслась ответная трель.
— Туда, — сказал кто-то, и кони шагом побрели на звук условного сигнала.
Всадники спешивались под едва слышный хруст сухих листьев. Маркус передал Авалон одному из своих спутников и сам спрыгнул на землю.
Авалон поставили на ноги, и ее лодыжки коснулся гладкий холодок стали. Перерезав путы на ногах, с нее наконец-то сдернули мешок.
Авалон заморгала, свыкаясь с непривычно ярким светом. Она напомнила себе, что должна держать руки так, как будто они по-прежнему связаны. Прямо перед ней стоял Маркус. С бесстрастным видом он принялся развязывать затянутый у нее на затылке кляп.
Кляп упал. Авалон судорожно сглотнула, пытаясь хоть как-то увлажнить пересохший рот, провела языком по распухшим губам. И вдруг заметила, что в холодных глазах Маркуса вспыхнул странный огонек и взгляд его помимо воли скользнул по ее губам. Миг спустя он снова обрел прежнее бесстрастие, но Авалон, впервые с тех пор, как ее похитили, испугалась по-настоящему.
Люди, окружавшие ее, были по большей части в тартанах. Похитителей оказалось все же не тридцать, как думала Авалон, а намного меньше, и все они глазели на нее — девушку с растрепанными волосами, в измятом пыльном платье, отделанном аметистами. Авалон отвечала им таким же прямым и дерзким взглядом, стараясь не морщиться от боли в онемевших ногах.
С досадой она отметила, что неподалеку, на опушке рощи, переминаются свежие кони. Это значило, что отряд сможет скакать без остановки хоть весь день.
— Леди Авалон, — произнес наконец Маркус, обводя взглядом своих людей, — позволь представить тебе твоих новых родичей.
Собравшись с силами, Авалон надменно вскинула брови, словно речи Маркуса нисколько ее не интересовали.
— Полагаю, вы заблуждаетесь, — ровным голосом ответила она.
Мужчины засмеялись, толкая друг друга локтями. Не смеялся только Маркус. Он окинул взглядом Авалон, и его серые глаза заледенели.
— Вряд ли, — сказал он. — Авалон де Фаруш носит на себе отметину проклятия Кинкардинов. — Маркус коротким жестом указал на ее лицо и волосы. — Нет, ты бесспорно леди Авалон, а я — твой супруг.
— Я знаю, кто я такая, сударь, и кто вы такой.
— Заблуждаетесь вы в другом. Я — невеста Христова.
Люди в тартанах разом притихли. После долгого молчания Маркус вдруг расхохотался.
Авалон пробрала дрожь от этого низкого леденящего смеха.
— О, я так не думаю, — наконец сказал он, усмехнувшись.
Авалон стиснула кулаки, вонзив ногти в мякоть ладоней. Светлело, и теперь она могла впервые рассмотреть как следует лицо сына Хэнока.
Боже милостивый, как же он был не похож на отца! Хэнок был кряжистый, крупный, как медведь, Маркус — мускулистый, но гибкий и стройный. Адонис и Минотавр.
При свете дня глаза Маркуса, окаймленные черными ресницами, стали совсем светлыми и отливали холодной голубизной. У него были полные чувственные губы, прямой нос, чеканный твердый подбородок. Неудивительно, что Авалон при первой встрече не узнала его! За все годы, проведенные в Шотландии, никто не удосужился сказать ей, что она обручена с полубогом.
Маркус так же пристально разглядывал ее. Губы его все еще хранили тень недавней усмешки. В нем не было ни грана тепла и участия — одна лишь холодная, жесткая воля. «Быть может, — грустно подумала Авалон, — сын Хэнока не так уж и не похож на своего отца».
— Это правда, — твердо сказала она вслух, с отчаяньем утопающего хватаясь за соломинку. — Я монашка. Я принесла свои обеты в Гаттинге.
— В самом деле? — спросил он с самым безразличным видом.
И потому Авалон оказалась застигнута врасплох, когда Маркус вдруг притянул ее к себе и, запустив одну руку в ее спутанные волосы, впился поцелуем в губы.
Авалон не успела ни вскрикнуть, ни отшатнуться — так стремительно Маркус завладел ее губами. Он целовал ее властно и жадно, не давая перевести дыхание, и струйка крови из его разбитых губ придавала поцелую соленый вкус.
Жаркая темная истома накрыла Авалон с головой, страшила ее и манила, растекалась по жилам хмельным теплом. Словно сквозь сон ощутила она, что Маркус уже не так грубо сжимает ее в объятьях, что его твердые властные губы уже не сминают, а ласкают нежную плоть ее припухшего рта. Авалон казалось, что сердце ее сейчас разорвется от переполнявшей его сладкой боли. Мир вокруг исчез; все страхи, опасности, слезы растворились бесследно в этом пьянящем безумии.
Маркус чуть отстранился, бережно провел ладонью по щеке Авалон и снова, уже без прежнего неистовства, коснулся поцелуем ее губ.
— Монашки так не целуются, — сказал он.
Авалон отпрянула и мгновенно прижала к шее Маркуса острие украденного кинжала.
— Возьми мои земли, — хрипло проговорила она, переводя дыхание. Ничего, зато ее рука все так же тверда и уверенна! Ее запястье было вымазано засохшей кровью, и это зрелище окончательно избавило Авалон от сладкого дурмана, порожденного поцелуем.
Маркус не шевельнулся. Было очень тихо. Авалон, однако, не решалась даже на миг отвести от него взгляд, чтобы посмотреть, что делают его воины. Он держался слишком прямо и вызывающе.
— Будь благоразумен, милорд, — сказала Авалон. — Я предлагаю тебе все, чего ты желаешь. Я по собственной воле отдам тебе все свои земли, все свое состояние. Все это — твое, только отпусти меня.
Голубые глаза Маркуса совсем заледенели.
— Стало быть, все, чего я желаю?
— Ну же, ну! — нетерпеливо проговорила Авалон. — Соглашайся! Ты получишь все богатства рода де Фаруш и при этом не будешь связан узами брака.
— Неужели это тебя не прельщает?
Она вдруг поняла, что Маркус ее не боится. Нисколечко. Скорее уж он испытывает легкое раздражение — словно вынужден в разгар пути унимать строптивую лошадь.
— А как же легенда, предсказание, которое должно исполниться? — спросил он.
— Предсказание! — презрительно фыркнула Авалон. — Да неужели ты веришь в подобный вздор?
— Не имеет значения, верю я или нет. Другие верят.
— Нет! Никто не верит! — выкрикнула она.
— Да, — уверенно произнес Маркус, и снова на его губах заиграла уже знакомая усмешка. — На тебе, Авалон, печать проклятия Кинкардинов. Предание говорит о тебе. Мои люди не успокоятся, пока не вернут тебя.
— Дурацкое суеверие! — крикнула Авалон, выйдя из себя. — Как ты можешь верить старым сказкам? Нет никакого проклятия! Нет!
И тут Маркус стремительным движением вышиб кинжал из ее руки.
— Это же просто сказка, — растерянно сказала Авалон, пытаясь убедить окружавших ее мужчин… а заодно и себя саму.
Маркус взял ее за руку и повернулся к своим людям:
— Поехали.
Сто лет тому назад…
Так всегда начиналась легенда, и Маркус удивлялся, почему всякий раз говорилось именно «сто лет», если сам он слышал эту историю чуть ли не с рождения, то есть лет тридцать.
Сто лет тому назад жил один лэрд со своей леди, и была она прекраснейшей изо всех прекрасных женщин, которые когда-либо ступали по земле. Волосы ее были точно лунный свет, глаза — цвета вереска, брови — черные, как смоль.
Леди Авалон теперь смирно сидела в седле впереди него, и только руки у нее снова были связаны лоскутом, отрезанным от одеяла. Маркус не мог сказать, вправду ли ее глаза цвета вереска, потому что Авалон ни разу не посмотрела на него — взгляд ее был устремлен вперед, словно искал нечто ему недоступное.
Лэрд всем сердцем любил свою прекрасную леди, а она любила его, и они правили своим кланом честно и справедливо. То были щедрые дни, когда лето длилось долго, а зимы выпадали мягкие, когда горы по ночам еще напевали свои песни, а олени жирели и множились бессчетно. Всякий день тогда был словно алмаз в деснице господней, и клан Кинкардинов процветал.
И вот в блаженный сей мир явился злобный черный эльф, который долго исподтишка следил за прекрасной леди — так долго, что еще больше почернел от зависти. Жаждал он завладеть ею, властвовать над ее лунным светом, вереском и смолью. Он приступил к ней с чарами, золотом и щедрыми посулами.
Леди, однако, не желала ему внимать, ибо сердцем была верна своему лэрду.
Маркус вдруг обнаружил, что все его мысли занимает Авалон — тепло ее тела, невольно прижавшегося к нему, тонкий аромат волос, точеные линии непокорной шеи. От ее нежной кожи исходил слабый цветочный запах.
На миг Маркус задумался: неужели она и впрямь влюбилась в своего придурковатого кузена? Слишком уж покорно приняла она весть о поспешном браке, хотя наверняка понимала, что этим навлечет на себя бесчестие и станет причиной войны.
Впрочем, она ведь женщина. Маркус никогда не понимал женщин.
Однажды наша леди пошла в вересковую долину, дабы собрать клочки шерсти, которую овцы оставляют на кустах ежевики. Она была такая милая, что колючие шипы склонялись перед ее руками, позволяя ей собирать шерсть, не уколовшись.
В долине и отыскал ее черный эльф и решил, что довольно терпел ее отказы. И он взял ее силой, лишив чести, и разбил ее верное сердце, и леди умерла, оплакивая свою любовь.
Лэрд нашел ее мертвой в траве и сразу понял, что случилось.
Поймите же теперь, как он любил ее, как велика была его потеря, если в тот страшный миг отрекся он от своей веры и призвал дьявола, дабы тот отомстил убийце.
День, по счастью, выдался пасмурный и хмурый, и отряд Маркуса, ехавший глухими лесными дорогами, укрывали от чужих глаз благодатные тени.
Маркус заметил, что Авалон безуспешно борется со сном. Голова ее, кивая, опускалась все ниже и ниже, потом девушка упрямо вскидывала подбородок — и все начиналось сначала.
Маркус вспомнил о предложении, которое сделала ему Авалон: пускай, мол, он возьмет все, чего желает, только отпустит ее. Щедрый подарок, но если бы Маркус ее отпустил, он бы никогда не получил того, чего желал превыше всего на свете. Он был не из тех, кто легко отказывается от своих желаний.
Авалон уронила голову на грудь — сон наконец сморил ее. Маркус осторожно привлек девушку к себе, удобно устроив ее голову на своем плече. В сумеречном свете пасмурного дня казалось, что ее волосы источают серебристый свет.
И вот дьявол, в клубах дыма и серы, явился в долину и принес черного эльфа, представив его, закованного в огненные цепи, пред лицо лэрда.
— Чего ты желаешь от меня? — спросил дьявол.
— Мести! — выкрикнул лэрд, держа на руках мертвую свою возлюбленную.
И дьявол огненными руками взял черного эльфа, и мял его, и давил, возглашая заклятия, покуда в его руках не осталось лишь нечто обугленное. И тогда дьявол швырнул это нечто в склон горы, и обугленные останки эльфа растопились в камне и исчезли бесследно.
— А теперь, — сказал дьявол, — плати.
И лишь тогда понял лэрд, что натворил.
Сейчас, когда Авалон спала, Маркусу было легко позабыть, как от его слов разгорается гнев в ее глазах. Легко было мечтать о том, что было бы, если бы они встретились совсем иначе. Авалон была бы верной и сильной, умной и доброй и, конечно же, как сейчас, — невероятно красивой. А он, Маркус, ни за что на свете не отправился бы в поход на край света — ни ради человека, ни ради бога.
— Ныне в моей власти слишком много душ, — заявил хитроумный дьявол, — и ваши ничтожные души лишь переполнят мои чертоги. Нет, иное возьму я у вас. Я возьму ваших детей, и детей их детей, и все потомство вашего рода. Все они будут отторгнуты от вас, и лишитесь вы блаженного вашего житья, и земли ваши станут бесплодны, и скот падет.
И возрыдал тогда лэрд, но что он мог поделать? Он призвал дьявола, и теперь его клан должен был расплатиться за это.
Спящая Авалон казалась Маркусу легкой, как перышко. Чуть покачиваясь в седле, он думал о том, что мог бы без устали везти ее вот так весь день, да что там день — вечность, только бы вдыхать сладкий запах ее волос, мягко щекотавших его лицо.
Лэрд рыдал и молил о милосердии, однако дьявол никогда не бывает милосерден. И лишь когда открылось в небе око, дьявол перестал хохотать, а из ока пролился солнечный луч и озарил одну лишь мертвую леди.
Как видно, душа ее уже была тогда на небесах и молила господа нашего сжалиться над ее возлюбленным. Ибо то было господне Око, и сам он пожелал внять участи лэрда.
Понял тогда дьявол, что сам господь слышит его, а стало быть, придется ему смягчить свое проклятие. Однако такое деяние было глубоко противно его мерзкому естеству, и тогда прошипел он коленопреклоненному лэрду:
— Продлится же это проклятие полных сто лет, и тогда из потомков твоего рода явится дева, во всем подобная твоей леди, дочь твоего клана, дабы стать женой лэрда. И покуда она не вернется, ни тебе, ни твоим потомкам не знать покоя. — И, поскольку он был дьявол, то прежде, чем провалиться сквозь землю, добавил: — И будет дева мятежник душой, преуспевшая в воинском деле, и познает она ваши сердца и самые потаенные мысли. И возненавидит она само твое имя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33