Невыносимое напряжение последних недель воплотилось в этой женщине, что стояла и держала его за руку. Прикосновение сводило с ума, измученное тело нервной дрожью и жаждой обладания сметало из головы все мысли, погружая в пустоту и морок желания. Он резко притянул ее к себе, уткнулся лицом в золотистые волосы, жадно вдыхая аромат нежного тела. Александра на миг оцепенела, потом мягко скользнула горячей ладошкой под отворот архалука, прижалась губами к гладкой коже шеи. Они не произнесли ни слова, стаскивая, стягивая и сминая одежду друг друга, в неистовом нетерпении подхлестывая и без того обезумевших демонов страсти. Иван развернул ее спиной к стене, подхватил под округлые ягодицы, одним упругим толчком вошел во влажное, горячее лоно, замер, оглохший от гулкой тишины, наполнившей всю Вселенную.
— Не останавливайся, прошу, не останавливайся… — умоляя, прошептала Александра, испугавшись, что вот сейчас он отстранится, оставит ее трепещущую, неутоленную, как тогда в спальне. Она почти до крови вцепилась в его мощные плечи, обхватила ногами, и он откликнулся на ее призыв неистово и безжалостно. Мир вокруг них рухнул, исчез в небытие, оставив только жгучее стремление к чему-то там впереди, в зените раскаленного, бешено вращающегося пространства. Каждое движение было шагом к этой вершине, и они были едины и неразделимы на пути к апогею. Пока не достигли его.
Иван очнулся в тот миг, когда Александра разомкнула руки и тяжело заскользила по его телу вниз. «Безумец! Она не для тебя, — кричал разум. — Какого черта ты вытворяешь? Ты для нее марионетка, эпизод. Не унижай себя, отпусти. Где твоя гордость и здравомыслие?» Тело же, дрожа от пережитого наслаждения, как клинок после удара, требовало: «Не будь идиотом. Не отпускай. Она создана для тебя. По крайней мере, для меня-то точно». Десяток спорящих голосов, зазвучавших в голове, заставили Ивана крепко зажмурить глаза. Он медленно наклонился за архалуком, натянул на себя, туго перетянув поясом, и как четверть часа назад, уставился на умиротворяющий пейзаж за окном. Рядом послышался шелест, Александра пыталась привести свою одежду в порядок.
— Прости, — глухо проговорил он, — Я сожалею.
— Что? — прозвучало рядом. — О чем ты?
— Полагаю, что после новости, которую вы мне сообщили, ситуация ясна. Вы свободны и от Антуана, и от меня. Наши с вами расчеты закончены.
— Расчеты? — голос княгини начал крепнуть. — То, что произошло, ты называешь расчетом?
— Александра! Вы не так меня поняли… — повернулся к ней Тауберг.
— Я прекрасно вас поняла, мерзкий вы человек! Червяк! Ненавижу тебя! — Она шагнула к Ивану и изо всей силы ударила его кулаком в грудь. Он схватил ее запястья, развел в стороны, всмотрелся в измятое обидой лицо. Она всхлипнула раз, другой и «заплакала горестно и безнадежно. Тауберг прижал ее к груди, неловко покачивая из стороны в сторону, как малое дитя.
— Не плачь, дорогая. Теперь ты свободна. Ты самая прекрасная из всех женщин мира, — шептал он. — Ты выйдешь замуж за достойного человека, родишь детей и будешь очень, очень счастлива.
Она подняла на него тревожные глаза, зеленые, как трава после дождя.
— Я люблю тебя.
Он прикрыл веки, проклиная свою нелепую гордость, позорную тайну своего рождения и, впервые в жизни, свою безмерно любимую матушку за то, что не унесла эту тайну с собой в могилу.
— Я не достоин такой чести, ваше сиятельство, — холодно ответил он, опуская руки и опять отворачиваясь к окну.
— Почему? — по-детски обиженно прошептала княгиня.
— Александра Аркадьевна, не мучайте ни себя, ни меня, — повернул к ней Тауберг будто высеченное из камня лицо. — Уходите. Я вам не пара.
В спальне воцарилось тягостное молчание. Александра прерывисто вздохнула, и, процедив сквозь сжатые губы: «Это мы еще посмотрим», стремительно вышла из спальни. Тауберг услышал, как громыхнула дверь, и подумал: «Надо съезжать, пока мы с ней не разнесли по камешку Борискин флигель». В коридоре послышался истошный собачий визг, надрывный крик Александры: «А чтоб вас всех!..», удаляющиеся шаги и, чуть погодя, трубное ворчание Нениллы: «Господи, когда же у них все сладится? Совсем уморят собачонку, антихристы, покуда до венца дело дойдет».
16
Конечно, о необычайном куше, выигранном в карты у Антуана Голицына, в Канцелярии Военного министерства знали все, включая последнего копииста. Посему, получив жалованье и убедившись, что пребывать ему в отпуску надлежит еще почти два месяца, Тауберг поспешил ретироваться, дабы поскорее оградить себя от любопытных и завистливых взглядов крапивного племени, и отправился на встречу с Волховским.
На Невском от Мойки и до Фонтанки по дорожкам аллеи высокого бульвара гуляющая публика дефилировала так плотно, что Тауберг, лишенный возможности маневра, был вынужден принять заданный ритм и увидел Волховского лишь тогда, когда уже потерял надежду отыскать его в этой сутолоке.
— Ну наконец-то, — устало произнес Иван Федорович, подойдя к Борису. — А я уже отчаялся тебя здесь встретить. Это твое «увидимся на Невском» стоило мне многих нервов.
— Что так? — беспечно произнес Волховской, высматривая в публике знакомых и раскланиваясь с ними. — Разве не то же самое на Тверской?
— Я не бываю на Тверском бульваре только ради того, чтобы себя показать да на других посмотреть.
— Конечно, тебе лучше сидеть анахоретом в своем домике на Ордынке.
— Да, мне так лучше, — согласился Иван. — Потому что фланировать без цели по бульварам есть бесполезная трата времени.
— Ошибаешься, друг мой, — усмехнулся Волховской. — Не такая уж и бесполезная. Словечко с одним, словечко с другим, глядишь, и решена какая-нибудь проблема. Ну что, обедать?
— Пожалуй, — кивнул согласно Тауберг. — Аппетит-то я нагулял.
— Тогда к Пьеру?
Большой ресторан француза Пьера Талона выходил фасадом на Невский проспект сразу за Полицейским мостом. Обеды здесь были отменны. Особо славились блюда из бекасов, дупелей, вальдшнепов, кроншнепов и прочей птицы с длинными носами. Посему помимо жареной лососины, паровых гатчинских форелей, копченых сигов, спаржи, индейки с орехами и жареных фазанчиков друзья заказали блюдо бекасов, начиненных фаршем и жаренных на вертеле. Пили рейнвейн и лафит, в самом конце обеда — чай с ромом.
— Ужинаем сегодня в Английском клубе, — закурив сигару и откинувшись в креслах, произнес Волховской. — Послушаешь, о чем говорят в столице. А какие типажи! Один граф Валериан Тимофеевич Лопухин чего стоит. Ему все ордена надеть — шагу не ступить. Реликт! Трем императрицам служил в офицерских чинах!
— Он что, поднялся?
— Коли в клуб ходит, значит, поднялся. Сразу после венчания его вновь обретенной внучки с нашим другом князем Сергеем и наступило облегчение. Добрые вести, брат, сердце лечат.
— Знаешь, Борис, я не хотел бы… не то настроение, — начал было Иван.
— Да что с тобой сегодня? — спросил Волховской, приподняв чернявую бровь. — Ходишь как в воду опущенный, за обедом все с тарелкой больше разговаривал. Может, опять с княгиней повздорил?
Тауберг на мгновение застыл под внимательным взглядом друга, потом обреченно вздохнул, — скрыть что-либо от казалось бы легкомысленного Волховского было трудно.
— Она получила развод, — просто ответил он.
Вот это новость! Что же ты молчал, чертяка! — оживился Волховской. — Для такого события и шампанского не жалко. Эй, братец, — махнул он рукой официанту, — бутылочку старушки Клико! Мигом!
— Оставь, Борис, — остановил его Иван. — Не нужно. Я хочу завтра в Москву вернуться.
— С чего это? — удивился Волховской. — Ты же от княгини без ума. А теперь она свободна и явно тобой заинтересована. Самое время за прелестницей приволокнуться, чтобы от тоски-кручины не засохнуть.
— С такими, как она, — серьезно отозвался Иван, — пустые амуры не разводят. На таких женятся.
— Так женись, кто тебе мешает? — не унимался князь. — Пропал Тутолмин! Выиграл-таки я пари! Как чуяло мое сердце, что деньки твои холостые сочтены.
— Да охолонись ты. Рано обрадовался.
— Что? Неужто отказала? А ведь какие томные взгляды бросала, искусительница.
— Борис, у тебя иногда язык впереди разума бежит. Не было разговора о свадьбе. То есть… не было.
А что было? — тут же заинтересовался Волховской, но, увидев насупленные брови Тауберга, мгновенно поднял руки. — Все, все. Не мое дело: было не было. Если нет другого способа получить ее, пойди упади на колено, прижми лилейные ручки Александры Аркадьевны к страждущему сердцу и проси стать твоей. Что-то мне говорит, что отказа не последует.
— Не могу. Рад бы, да не пара я для княгини Голицыной.
Волховской чуть не задохнулся от возмущения.
— Чушь! Тебе с ней жить, а не чинами да родством считаться, — горячо заговорил он. — Не ожидал, брат, от тебя таких сентенций. Вот она, Рассея! Поскреби просвещенного человека, и вылезет спесивый боярин. Эх, Иван, трусишь, видать, такой куш отхватил, а что с ним делать, не знаешь.
— Это не трусость, это справедливость.
— Да чем же ты не пара? Денег мало — так у нее своих полно. Чины еще выслужишь, ты молод. Род не от Рюрика? Дети крепче будут.
Иван вздрогнул, как будто его окатили ведром студеной воды.
— Я не хочу об этом говорить, — раздельно, подчеркивая каждое слово, произнес он.
Волховской хотел что-то возразить, но, взглянув в напряженное, замкнутое лицо друга, только покачал головой.
— Поехали-ка в клуб, — спустя какое-то время прервал он затянувшееся молчание. — Развеемся. Нечего от людей хорониться, ипохондрию свою лелеять. Если б ты знал, чего мне стоило записать тебя своим гостем, не стал бы раздумывать. О твоем выигрыше здесь весьма наслышаны, а к вечеру и о разводе станет известно. То-то суматоха поднимется.
— Вот и будут все на меня пялиться, как на диковинку, — сделал последнюю попытку откреститься Тауберг.
Но его слова не произвели никакого впечатления на князя Бориса. Он спокойно произнес: «Ну и что?» — и выпустил аккуратное колечко дыма.
Английский клуб был почти рядом, на набережной Мойки в доме купца Таля. Почитав свежие газеты и обсудив последние европейские новости, Тауберг с Волховским вошли в игорную залу. Накурено там было весьма густо. Дым сигар витал под потолком голубоватыми облачками, делая расписное небо с нимфами и херувимами более реалистичным. Впрочем, оно было понятным — в зале полным ходом шла игра в банк и штосе, ставки были немалыми, а посему сигара и бокал рейнвейна или бордо здесь были просто необходимы. И ведь надо же было такому случиться: за первым же ломберным столом сидел и понтировал князь Антуан Голицын. Бросив острый взгляд на Тауберга, он произнес явно предназначенную не только одному банкомету фразу:
— Нынешний Английский клуб определен но становится похожим на Мещанское Собрание. Еще немного, и вместе с выблядками кофешенок сюда будут вхожи холопы.
— Соблаговолите повторить, что вы сказали, — бледнея, произнес Иван, останавливаясь.
— Извольте, — бросил на него исполненный яда взгляд Антуан. — Я сказал, что в последнее время в Английский клуб допускаются лица с весьма сомнительным происхождением.
— Вы имеете в виду кого-то конкретно? — голубея взглядом, спросил Тауберг.
— Допустим, — поднялся с кресел Голицын. — И что с того?
— Сильно не бей, — тихо произнес стоящий подле Ивана Волховской.
Тауберг разжал кулак в самый последний момент. Но все равно удар получился весьма сильным и бросил Антуана обратно в кресла. На его щеке мгновенно проявился пунцовый отпечаток ладони Тауберга. Вокруг ломберного стола, а вслед за этим и во всей зале повисла тревожная тишина.
— Завтра, в час по полудни. Выбор оружия и места за вами, — чеканя каждое слово, произнес Иван, глядя прямо в ненавистные глаза Голицына. — Ваш секундант может обратиться к князю Борису Волховскому. Он представляет мои интересы. Вы…
— Согласен, — не дал договорить Таубергу Голицын. — Пистолеты. На Парголовой дороге за Черной речкой.
Иван и Волховской коротко кивнули и отошли от стола. За их спинами шептались…
— Пойдем отсюда, — предложил Тауберг. — Не могу я видеть все эти рожи.
— . Как скажешь, — согласился князь. — Настроение все равно испорчено. Не пойму только, что ты так вздыбился, — продолжил он, усаживаясь в крытые сани. — Не хватало только из-за ерунды лоб под пулю подставлять. Ну брякнул что-то Антуан, так он вечно гремит как погремушка, кто его слушает?
— Это не ерунда, — угрюмо ответил Иван. — Это оскорбление, и оскорбление смертельное.
— В таком случае объясни мне из-за чего сыр-бор. Как твой друг и секундант я имею на это право.
— Имеешь, — после недолгого молчания отозвался Иван. Он откинулся в глубь саней, и темная тень накрыла его лицо. — Я не знаю, кто мой отец.
— Что? — потрясенно переспросил Волховской.
— Я незаконнорожденный. Бастард. На смертном одре матушка поведала мне о своем грехе, только вот имени не назвала. Я полагал, что один владею этой тайной, однако ошибся. Об этом знает Голицын, а теперь вот и ты.
— Иван, друг мой, на меня можешь положиться, — горячо отозвался Борис. — Знал бы наперед, вбил бы этого рябчика в землю по самые… плечи.
— Благодарю тебя, но я как-нибудь сам.
— А признайся, ты ведь из-за этого бежишь от прелестной Александры Аркадьевны? — неожиданно повернул русло разговора в другую сторону Волховской.
— Уймись, Борис. Сейчас о другом надо думать, — осек друга Иван.
— О чем же? Чтоб рука не дрогнула? Так об этом надо думать менее всего. Уж поверь мне, я поболе твоего дуэлировал. Сейчас отвлечься надо, чтоб в голове, как в барабане, пусто было. А завтра, как Бог даст.
17
Они стояли на свежем искрящемся снегу друг против друга: высокий белокурый Тауберг и изящный, стройный Голицын. Светились на бледном солнце лезвия шпаг, отмечающих восемь барьерных шагов, тускло блестели стволы дуэльных Лепажей в руках поединщиков.
Невдалеке у саней маячил темный силуэт доктора с небольшим саквояжем в руках.
Секунданты отошли с линии огня и встали на равном расстоянии от Тауберга и Голицына.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12