Если у него есть хоть капля благоразумия, он должен будет посадить ее на почтовый дилижанс в Колумбусе и умыть руки. Но с начала знакомства с ней во всем, что бы он ни делал, трудно было усмотреть хоть какое-то благоразумие. Возможно, поначалу у него было желание соблазнить ее, а может быть, он надеялся, что она поможет ему замести следы, но ни из того, ни из другого (он был вынужден себе признаться) ничего не вышло, ровным счетом ничего.
Хоть Верена никогда не полезет за острым словцом в карман, она, в сущности, еще дитя, если говорить об опыте общения с мужчинами, и уж тем более с такими, которые ей наверняка встретятся на пути из Колумбуса в Сан-Анджело. Оставить ее среди такой публики — это все равно что бросить младенца в яму, кишащую гремучими змеями. И тем не менее он вынужден это сделать. Если не сейчас, то в ближайшее время. Ему нужно думать о собственной шкуре, и он не может позволить себе удовольствие дальнейшего общения с Вереной Хауард.
Из состояния задумчивости его вывело смутное ощущение, что у нее трясутся плечи. Неужели она плачет? Впрочем, он не стал бы винить ее за это, если учесть, сколько ей пришлось вынести за последние дни. Оправдывая себя тем, что не сможет спать, пока не успокоит ее, Мэтт придвинулся к ней и, протянув руку, обнял.
— Послушайте, Рена, вот увидите, все будет хорошо, — прошептал он в ее мягкие волосы, а затем, коснувшись подбородком головы, привлек ее к себе еще ближе и прижался к ней всем телом, как бы беря ее под защиту. — Ну-ну, не надо плакать. Еще два-три дня, и вы будете в Сан-Анджело, сделаете там все свои дела, а к концу месяца сможете вернуться домой, в свою Филадельфию.
Рука Мэтью нечаянно коснулась ее груди, и его будто ударило электрическим током. Резко отдернув руку, словно обжегшись, он поднес ее к голове Верены и стал гладить ее волосы — это было, по крайней мере, не так опасно.
— Рена, — тихо проговорил он, — я и так уже на пределе сил. Вы же не хотите совсем меня доконать. Но плечи ее затряслись еще сильнее.
— Я вас прошу, не надо…
— Да я вовсе не плачу, — сквозь смех с трудом проговорила она. — Я ничего не могу с собой поделать, но мне ужасно смешно! Подумать только — меня за эти несколько дней унижали и оскорбляли больше, чем за всю мою жизнь, и тем не менее, когда я сейчас вспоминаю об этом, мне становится страшно смешно.
— Так вы что — смеетесь! — не веря своим ушам, спросил он.
— Ну да, меня просто разбирает смех.
— Что-то я ничего не понимаю — ровным счетом ничего.
— Неужели вы не видите? На протяжении всей моей жизни, насколько я только могу себя помнить, все у меня было чинно и пристойно — даже мое учительство. Нет, особенно учительство. А теперь поглядите, до чего я дошла!
— Вы выпили слишком много вина, вот и все, — вздохнул он. — А утром вы будете только брюзжать и ворчать.
— Так вот вы меня кем считаете — брюзгой?
— Вовсе нет. Но утром вы обязательно в нее превратитесь.
Он чувствовал огромное облегчение. Проведя кончиками пальцев по влажным волосам на ее виске, он добавил:
— И у вас будет чертовски болеть голова.
— Ну и пусть, Мэтью, мне сейчас все равно. — Она перевернулась на спину и посмотрела ему прямо в лицо. — Я совсем не та, какой всегда себе казалась.
Глаза ее блестели в лунном свете, влажные губы полураскрылись. А сорочка была такой тонкой, что он мог ощущать тепло ее тела. Она чуть ли не предлагала ему себя.
Нет, все дело в проклятом вине, затуманившем ему голову до такой степени, что ему стало казаться, будто она похожа на всех других женщин, которых он знал, и будто он может вкусить сладкий плод, а потом сразу выбросить ее из головы. Но он прекрасно понимал, к чему это может привести. Она — как та цепь с ядром на ноге каторжника, хотя и сама пока этого не сознает, — не успеешь оглянуться, как повиснет на тебе, и никуда от нее не денешься.
— Вы говорите, вы не та, что раньше. А на самом деле вы просто пьяны, Рена.
— Вот как?
— Именно так. Человеку никогда не стоит пить, если он сильно устал — как вы, например.
— А к вам это разве не относится?
— Я привык к этому. Меня и неразбавленное виски не берет.
— А я до этого ничего крепче кофе никогда не пила.
— Я догадался.
— Вы считаете меня совсем глупой, правда?
— Нет, я считаю вас чертовски привлекательной — и пьяной. И если вы сейчас же не повернетесь на бок, может случиться нечто вовсе для вас нежелательное. А потом, когда пройдет похмелье и в голове у вас прояснится, вы станете от меня ожидать, что я поступлю «как джентльмен». Но оседлая жизнь не для меня.
— Да, вы игрок, — посерьезнев, проговорила она.
— Игрок-то игрок, но на руках у меня сейчас плохие карты. При таком раскладе любой спасовал бы.
Он положил руку ей на плечо и мягко, но решительно отодвинул от себя.
— Ну вот, а теперь засыпайте, — и он укрыл ее простыней до самого подбородка.
— Спокойной ночи, Мэтью Маккриди, — сонно пробормотала она.
— Спокойной ночи, Рена.
Теперь наступила его очередь лежать с широко раскрытыми глазами. Да, видно, он теряет былую хватку. В прежние времена — и, надо сказать, не так уж давно — совесть во всех его поступках играла далеко не главную роль. А вот сейчас, когда Верена Хауард была готова ему отдаться, он спасовал, зная, что в противном случае утром не смог бы смотреть ей в глаза.
— Пошел, Джейк! Давай, Ворон! — покрикивал Эдуардо.
Сплетенный из кожи кнут щелкал над спинами двух мулов — рыжевато-коричневого и черного, и было сразу видно, что оба они далеко уже не в лучшей форме. Джейк был низкоросл, с выпирающими широкими ребрами, с тонкими, как спицы, ногами. Ворон был повыше, и его шерсть лоснилась, как иссиня-черное оперение ворона, чем, очевидно, и объяснялась его кличка.
Расшатанная повозка наехала на трухлявый пень, и Верена, схватившись за голову, застонала. Она и в самом деле страдала от похмелья, а сваренный Сарой Брассфилд крепкий кофе только сделал ее зеленой, как трава, росшая кустиками во дворе у туалета. Когда же Сет Брассфилд предложил ей «хлебнуть чего-нибудь для опохмелки», она с отвращением отказалась, и без того мучаясь от последствий слишком обильных возлияний.
Мэтт искренне ей сочувствовал. Проживи он хоть сто лет, все равно ему никогда не забыть свой собственный горький опыт, когда он, совсем еще желторотый пятнадцатилетний мальчишка, пытался залить бутылкой теннессийского виски страшную память о том, как на его глазах разнесло на мелкие части голову человека. На следующее утро ему пришлось чуть ли не ползти на перекличку, и звуки растреклятой сигнальной трубы отдавались у него в ушах мучительной болью. Еще долго после этого он воздерживался от спиртных напитков.
— Может быть, хотите прилечь? — спросил он.
— Я чувствую себя, как будто мне наступает конец.
— Потерпите, вам станет легче.
— Мне даже глаза открыть больно.
— Это все вчерашняя вторая кружка вина, — проговорил он. — Миссис Брассфилд дала нам в дорогу одеяло — можете его свернуть, и будет вам подушка.
— Не надо.
Поморщившись, она бросила недовольный взгляд на спину Эдуардо и пробормотала:
— Кажется, мы не пропустили еще ни одной рытвины или колдобины.
— Да, дорога неважная, — согласился Мэтт.
Снова раздалось щелканье кнута, и Верену всю передернуло.
— Сколько еще до Колумбуса? — уныло спросила она.
— Думаю, мы проехали мили две.
— Разве я так задавала вопрос?
— Ну, если б вы были птицей, то вам бы оставалось, наверно, миль шесть полета. А так, по этой дороге, даже не берусь сказать.
— Сколько буду жить, никогда не возьму в рот спиртного, — решительно заявила она.
— Вам станет лучше, вы увидите.
— Заладили одно и то же, а пока никаких признаков улучшения. Знаете ли, вы должны были меня остановить. Вы же отлично понимали, чем это может кончиться.
— Ну, я думал, вы слишком устали, чтобы заснуть, и вино вам только поможет.
— В чем — проснуться утром в таком состоянии?
С усилием повернув голову, она остановила на Мэтью пристальный взгляд. Его черные волосы все еще были мокрыми: утром он сунул голову под насос у Брассфилдов. Может быть, и ей стоило последовать его примеру. А вместо этого она, держась для равновесия рукой за сундук, долго мучилась, стараясь протащить гребень сквозь волосы, и каждое движение, казалось, только усиливало головную боль.
— Что, я так плохо выгляжу? — спросил он, приподняв бровь над здоровым глазом.
— В общем-то, нет, — ответила она. — Опухлость немного спала, да и цвет уже не такой фиолетовый. А видите вы глазом лучше?
— Чуть-чуть.
Но о том, что ей действительно хотелось узнать, она не решалась спрашивать. Несмотря на скверное самочувствие, она, проснувшись, сразу же обнаружила, что вместо непомерно большой, тяжелой ночной рубашки Сары она оказалась в своей собственной сорочке, и это немало ее озадачило. Она отчетливо помнила, что, когда сидела за столом и пила бузиновое вино Сета Брассфилда, на ней была мешковина. А вот после этого в памяти у нее почти ничего не осталось. И когда она проснулась бок о бок с Мэтью Маккриди в сорочке, задравшейся до колен, у нее невольно начали возникать мысли, которые она даже не решалась выразить словами.
Проведя языком по запекшимся губам, она осторожно начала:
— Я не очень хорошо помню, что там было — я имею в виду, прошлой ночью. Ну, после этой возни с москитами.
Он прекрасно понимал, что она хочет знать, но ему было интересно, как ей удастся подобраться к этой щекотливой теме.
— Зато я, — отозвался он, — не очень-то помню, что было до их нашествия.
— Ничего, кроме того, что вы крепко спали.
— Знаете, вы устраиваете подобную катавасию вторую ночь подряд, — напомнил он ей. — И если к тому времени, когда мы доберемся до Колумбуса, поезд уже уйдет, я возьму себе отдельную комнату.
Даже в такую жару она почувствовала, как у нее запылали щеки:
— Меня предупреждали о койотах, кугуарах, гремучих змеях, но никто ничего не говорил о москитах величиной со шмеля!
Она сразу же пожалела о том, что повысила голос. Пульсирующая боль в висках стала невыносимой. Когда ей в конце концов стало немного легче, она с трудом выговорила:
— Да, я думаю, это было бы лучше всего — разные комнаты, я имею в виду.
— А что, если мы будем выдавать себя за брата и сестру, пока я вас не посажу в почтовую карету? А там у Вас уже будет вооруженная охрана, и никаких проблем до самого Сан-Анджело не возникнет.
Глядя на ее изящный профиль, он не мог удержаться от соблазна слегка подразнить ее и лукаво добавил:
— К тому же вам больше не понадобится повторять вчерашнюю ночь.
— Да, да, конечно, — рассеянно ответила она; ее явно что-то тревожило. Бросив на Эдуардо быстрый взгляд, она неуверенно протянула:
— А-а…
— Я бы не стал беспокоиться из-за парнишки, если вы это имеете в виду. Насколько я могу судить, то, что он кричал мулам, полностью исчерпывает его запас английских слов. А если учесть, что говорить его учит Брассфилд, он все равно вас ни за что не поймет.
— Да, пожалуй, вы правы.
Опустив взгляд на свои руки, она некоторое время сидела задумавшись, а затем наконец отважилась спросить:
— Наверно, я вела себя очень глупо прошлой ночью?
— Ну, я бы не стал называть это словом «глупо», — уклончиво ответил он.
Нужно было попытаться применить другую тактику:
— Должно быть, женщина, которая слишком много выпила, не кажется такой уж привлекательной?
Не дождавшись ответа, она украдкой на него взглянула и еще раз спросила:
— Почему вы молчите?
После случая с рухнувшей кроватью и вчерашнего налета москитов она вполне заслужила, чтобы ее помучили, ну а потом уже можно будет и пощадить.
— Даже не знаю, что вам сказать… — И он умолк на полуслове.
— Видно, вы и сами были слишком пьяны, чтобы замечать такие подробности. — В ее голосе звучала надежда.
— Есть такие вещи, которые мужчина не может не замечать, каким бы пьяным он ни был.
— Например?
— Например, рассыпавшиеся по подушке каштановые волосы или полураскрытые губы, когка женщина как бы приглашает мужчину поцеловать себя, или ее кожа, излучающая теплое сияние в свете лампы, и то, как язычок пламени отражается в ее зеленовато-карих глазах…
Ей стало нестерпимо стыдно, и она, закрыв глаза и сглотнув, тихо проговорила:
— Не стоит продолжать, мистер Маккриди. Прошу вас.
— Я, между прочим, был Мэттом прошлой ночью, — напомнил он ей.
— Нет, сэр, вы определенно не джентльмен, — прошептала она.
— Мне казалось, Рена, мы установили это еще на Норфолкской Звезде.
— Но я считала, что мы, по крайней мере, друзья, а вы… вы…
— Обольстил вас?
— Да, именно так.
— Теперь, я полагаю, вы захотите, чтобы мы узаконили наши отношения? — сказал он, вздохнув.
— Конечно же, нет! — Голову ей пронзила острая боль, будто насмехаясь над ней. — Я бы не вышла за бесчестного человека, даже если бы он был единственным в мире мужчиной.
Нервно вертя на пальце кольцо, она с убитым видом покачала головой:
— Просто не могу поверить, чтобы я могла пойти на такое после каких-то двух кружек вина. Не могу поверить, чтобы я позволила вам целовать меня, чтобы я…
Нет, она не могла произнести это вслух.
— Суть человека, Рена, не меняется, когда он выпьет.
Справедливые слова, и сознавать это было тем более горько. Горячие слезы обожгли ей глаза, она снова сделала глотательное движение — на сей раз, чтобы проглотить комок в горле, — и в ушах у нее в который уже раз зазвучали предостерегающие слова матери:
Никогда не забывай, что, чем привлекательнее мужчина, тем он опаснее: он мгновенно обретает власть над женщиной, и поверь мне, уж он знает, как этой властью воспользоваться. Он привык завоевывать женское сердце легко, ничего или почти ничего не предлагая взамен. Остерегайся красивых мужчин!
У нее даже нет того оправдания, что она уступила, не устояв перед его мольбами или лживыми обещаниями. Нет, ей достаточно было выпить две кружки бузинового вина, чтобы броситься ему в объятия без всяких уговоров с его стороны. И она даже не помнит об этом!
— Представляю, что вы обо мне сейчас думаете, — сдавленно пробормотала она.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44