Но сожаления не помогли, он все равно вспоминал. Вот он вошел, она, кажется, тихонько ахнула, но это пустяки. Память о том, как он держал ее в объятиях и вновь и вновь с жаром целовал в губы, — вот главное.
Раштон скрестил руки на груди и пристально посмотрел на нее, тщетно стремясь забыть, как восхитительно было обнимать ее, понимая, что это невозможно. В миг безумия он пожелал сделать ее своей любовницей. Но это тоже было невозможно. Чем дальше его мысли шли в этом несчастном направлении, тем больше он считал, что с ним обошлись дурно. В конце концов, ей следовало сразу же его оттолкнуть, а не нагло к нему прижиматься. Что же она была за женщина, если так охотно обнимала любого мужчину, который хотел этого? Он не мог уважать ее за такое поведение. Разве позволила бы ему когда-нибудь Оливия Притчард так пылко целовать ее в губы?! Конечно, нет.
Он улыбнулся озорной улыбкой при этой мысли. Оливия, возможно, влепила бы ему пощечину и назвала развратником. Он посмотрел в ее сторону и подумал, может, в конце концов, ему очень повезло, что его отговорили от брака с ней. Он мог, конечно, осуждать Марджори, но, бог свидетель, он предпочел бы пылкую женщину холодной рыбе, которая считала бы супружескую постель еще одной тягостной обязанностью среди прочих.
Он окончательно перестал понимать себя. Как можно винить Марджори за ее страстную натуру и тут же упрекать Оливию за отсутствие таковой? Что за путаница в его голове с тех пор, когда он впервые встретил Марджори Чалкот?
Ему вдруг представился фейерверк над ее головой. Он надолго уступил своей непонятной одержимости ею и испытал тоску, которая его поразила. Он просто не мог понять, что с ним происходило и почему его мысли все время возвращались к этой совсем неподходящей ему девушке.
Марджори получала огромное удовольствие от музыки, а также от того, что этот концерт отвлек ее от повседневных хлопот. Как бы ей ни нравилось шить платья тете, она поняла, что начинает ценить развлечения, которые возвращают ей силы.
Оркестр только что перешел к более тихой и лирической части произведения. Вдруг она почувствовала, что ее шею что-то страшно щекочет сзади. Просто мурашки бегут по коже. Не иначе кто-то не сводит с нее глаз.
Улучив момент и обернувшись, она увидела, что совсем неподалеку сидит Раштон и смотрит на нее с таким выражением, что мурашки побежали уже по всему телу, как будто ее внезапно укололи несколько крошечных иголочек. Хуже всего было то, что Марджори никак не могла стряхнуть с себя гипнотическое воздействие его взгляда, а он продолжал все так же смотреть на нее.
Где-то в дальних уголках мозга она отметила, что музыка вновь зазвучала отчетливо и величаво, но взгляд уже отвести не могла. Ей хотелось знать, о чем Раштон думает. Она чувствовала себя так, как это часто с ней случалось в его обществе, — слабость и головокружение. Какой же властью он над ней обладал?
В ее ушах громко зазвучала музыка, и все, кроме Раштона, исчезли. Одновременно со звоном литавр она каким-то образом услышала взрывы фейерверка и вообразила, что концертный зал внезапно заполнили белые, синие и красные вспышки света. Что с ней происходит?
Раштон и сам не осознавал, как пристально он смотрит на Марджори, пока Сомерсби не спросил его:
— Что случилось с мисс Чалкот? Ее лицо вдруг странно побледнело. Почему ты на нее так уставился, как будто она исчезнет, стоит тебе отвести взгляд? У нее что, появилась бородавка на подбородке?
Только сделав огромное усилие, Раштон отвел глаза от взгляда Марджори. Он чувствовал себя так, будто его только что сбил дилижанс, ехавший с немыслимой скоростью, миль этак десять в час!
— Бородавка? — переспросил он. — Не будь смешным. Даже если бы ее жизнь зависела от этого, никакая бородавка не пристанет к ее лицу. Она чертовски привлекательна! Разве ты не видишь?
Сомерсби вытаращил глаза.
— Будь я проклят, если ты в нее не влюблен! Кто бы мог подумать!
— Да с чего ты это взял? — раздраженно прошептал Раштон. Поскольку он не слишком внимательно следил за музыкой, то и выпалил в тишине, наступившей сразу же после того, как прозвучали последние ноты:
— Я вовсе не влюблен в Марджори Чалкот!
У Раштона не было ни малейших сомнений в том, что все слушатели, включая последнего музыканта из задних рядов, слышали его неблагоразумное, несвоевременное и крайне грубое замечание. Ему оставалось только встать и извиниться.
Повернувшись к Марджори, он сказал, пытаясь собрать все достоинство, какое мог при таких мучительно унизительных обстоятельствах:
— Приношу вам свои глубочайшие извинения, мисс Чалкот. Я не могу найти оправдание моей злосчастной грубости.
Марджори наклонила голову, и Раштон быстро вышел из зала.
19
Марджори сидела неподвижно, положив на колени руки в перчатках. Звук удаляющихся шагов Раштона эхом отдавался в ее сердце. Она смотрела прямо перед собой со страдальческим видом. В концертном зале стояла тишина, даже музыканты, казалось, застыли на месте. Боже, какое унижение. Она выдала себя, как последняя дурочка, уставившись на Раштона. Теперь он выставил ее на посмешище перед всеми, кто рад был ухватиться за любую возможность повеселиться на счет других.
Сперва послышалось женское хихиканье, разумеется, из-за развернутых в спешке вееров. Затем наперебой посыпались предположения, кто такая эта мисс Марджори Чалкот и почему известный мистер Раштон был вынужден так выразиться по поводу ее. Когда к шуму голосов прибавились басы джентльменов, сплетничать стали громче, а хихиканье дам превратилось в осуждающий смех.
Если бы Марджори могла щелкнуть пальцами и исчезнуть из этого зала, она бы так и сделала, но она не могла. Повернувшись к сэру Литон-Джонсу, она вежливо попросила его вызвать музыкантов на бис, если это его не затруднит.
Надеясь на ее благодарность, баронет встал и попросил дирижера, чтобы оркестр исполнил еще что-нибудь из Генделя. Просьбу решили удовлетворить, и слушатели немедленно прекратили хихиканье, усаживаясь в креслах. Все постепенно замолчали.
Если над Марджори все еще слегка посмеивались, раздавшаяся музыка быстро положила конец ее мучениям. Сэр Литон-Джонс наклонился к ней ближе и прошептал:
— Мужайтесь, моя дорогая! Это всего лишь буря в стакане воды!
Марджи, конечно, понимала, что он прав. Но он-то не знал, что чудовищное заявление Раштона пронзило ее как нож. Она и сама не подозревала, что может быть ранена так глубоко. Марджори опустила взгляд на свое белое кисейное платье. Она была почти уверена, что там окажется красная струйка, стекающая по тонкой гладкой ткани. Она чувствовала себя так, словно действительно истекала кровью. Слова его, подобно удару рапиры, каким-то образом рассекли ее душу.
Все же она не могла понять, откуда взялась эта немыслимая боль, из-за которой она с трудом могла дышать.
Я не влюблен в Марджори Чалкот.
Разумеется, нет! Она знала, что нет. Она не искала его любви, она не хотела его любви! Действительно не хотела! Тогда почему же она так ужасно себя чувствует? Неужели ее разум старательно скрывал тайные, неизвестные стремления ее сердца, о которых она не подозревала?
Невозможно. Марджори всегда знала, в каком состоянии ее разум и сердце. Она знала себя. Она знала свои обязанности, она умела решать сложные проблемы. Она составила для себя план, в котором не было места для какой-то там глупой любви. Она уже давно смирилась с тем, что ей суждено самой по мере сил искать средства к существованию и к тому же заботиться о Дафне. Она ни о чем не жалела, она довольствовалась малым. Слава богу, что пока есть все необходимое и для себя, и для сестры.
Собственное семейное счастье не входило в число ее забот.
По правде говоря, она никогда не позволяла себе роскошь даже рассуждать об этом. Она ни разу не позволила фантазии вторгаться в ее мир, с тех пор как, сидя в отцовской библиотеке, узнала от их поверенного размер отцовских карточных долгов. Тот сообщил ей сумму, с неодобрительным видом поджав губы.
Она могла выжить, лишь обуздывая любые пустые мечтания и несбыточные надежды, которые могли только осложнить ей жизнь.
Теперь, когда она сидела между тетей и сэром Литон-Джонсом и безмолвно слушала оркестр, ком стоял у нее в горле, странные слезы жгли ей глаза, а боль, раздиравшая ее, от этого только возрастала.
Она хотела, чтобы ее сердце замолчало. Она хотела, чтобы ее слезы высохли. Она ничего больше не хотела. Она чувствовала себя воздушным шаром, под которым потушили огонь. Шар потихоньку сплющивается и наконец тихо опускается на землю рядом с корзиной. Она чувствовала, что внутри ее что-то также исчезает и вскоре жизнь замрет в ее сердце.
Тем лучше. Право же, куда легче без этого беспокойного сердца. Ей надо было столько всего сделать. А главное, устроить брак сэра Литон-Джонса с Дафной.
Когда музыка затихла, когда мастерство оркестра получило должное признание в виде взрыва аплодисментов, когда зрители нестройными рядами начали вставать и выходить из зала, Марджори повернулась к баронету и попросила его прийти к ним в гости в воскресенье вечером.
— Мы очень тихо проводим время, но, думаю, вам, может быть, понравится стать частью нашего маленького семейного круга.
Она взглянула на миссис Вэнстроу, которая немедленно добавила:
— Да, разумеется, приходите! Дафна получает такое удовольствие от вашего общества, и я хотела, чтобы вы научили Марджори игре в криббидж. Для ее здоровья вредно столько размышлять, читать и шить. Вы будете и в самом деле желанным гостем, если сумеете преодолеть свойственное ей упорное нежелание веселиться и развлекаться.
Сэр Литон-Джонс встал и предложил руку Марджори со словами:
— Я собираюсь принять все необходимые меры, чтобы на щеках мисс Марджори вновь заиграл румянец.
Миссис Вэнстроу улыбнулась и кивнула. Марджори вдруг почувствовала себя неуютно. Она не была уверена, что правильно поняла баронета. Его витиеватая речь утомляла ее и постепенно стала казаться скучной. В то же время ее несколько тревожила фамильярность ее провожатого. Он как-то слишком вольно брал ее под руку, успокаивающе похлопывал по кисти руки и нежно улыбался. Она обернулась и посмотрела на Дафну, желая каким-то образом поменяться с ней местами, зная, что такие приемы в немалой степени помогли бы завоевать сердце ее сестры. В то же время она чувствовала, что было бы грубо отвергнуть вежливые знаки внимания, оказываемые ей баронетом. Он явно пытался вернуть ей покой, которого она лишилась после ужасной выходки Раштона.
Раштон наблюдал, как лорд Сомерсби старается удержаться от смеха. Несколько раз во время их обратной поездки туда, где они жили этим летом, его подопечный принимался хохотать вслух. Потом следовал приступ кашля, и Сомерсби снова начинал бороться с собой.
Наконец Раштон раздраженно сказал:
— Можешь смеяться, а т, боюсь, с тобой произойдет апоплексический удар!
Плотину прорвало, и экипаж заполнили раскаты смеха. Раштон никогда в жизни не видел, чтобы Сомерсби так веселился. Молодой виконт смеялся, пока у него не полились по щекам слезы, он хватал ртом воздух, вытирал лицо платком, бросал взгляды на Раштона и вновь начинал хохотать. Он ревел, фыркал и хихикал, потом снова ревел, пока не начинал хвататься за бока в блаженной агонии. Он скатился на сиденье рядом с ним, когда экипаж понесся по вымощенным камнями улице, и снова загоготал.
Сначала Раштон рассердился, зная, что все это безудержное веселье рядом с ним, несомненно, на его счет. Но рядом со столь истерическим весельем гнев вскоре сменился глубоким раздражением, которое постепенно уступило место развлечению. Он начинал принимать как должное то, что выставил себя таким дураком на концерте.
— Мне… мне очень жаль, — с трудом выдохнул Сомерсби, держась за живот. — Н-но если б ты видел свое лицо после того, как… о господи, мне опять смешно! — С этими словами он снова свалился на сиденье, толкнув Раштона, то смеясь, то задыхаясь.
— Это ты виноват, — сказал Раштон с притворной серьезностью. — Ты вынудил меня к этому своими наглыми вопросами о мисс Марджори.
Сомерсби выпрямился, фыркнул, с трудом переводя дыхание, и наконец сказал:
— Очень хорошо, виноват я. Это стоило того, чтобы увидеть твое ошеломленное лицо! Господи, каким же болваном ты выглядел! Ни разу, с тех пор как ты стал моим другом и опекуном, я не видел, чтобы с тобой случилось нечто подобное! Я бы дорого дал, чтобы увидеть все это снова. Будь я проклят, если это не так!
— Послушать тебя, так я впервые совершил публичный промах. Разумеется, это не в первый раз, и я сомневаюсь, что в последний!
— Да, но ты никогда не выходишь за рамки приличий и так стремишься сохранять контроль над своими разумом и чувствами.
— Святые небеса! Я даже не знаю, что хуже! То, что ты надо мной смеешься, или то, что ты изображаешь меня таким чертовски скучным типом!
Сомерсби уставился на него в изумлении.
— Но ведь ты именно такой и есть! Я не хочу тебя обидеть, но даже сэр Литон-Джонс сказал, что иногда с тобой дьявольски скучно. Ты всегда самодоволен, вежлив с дамами и безупречен в одежде! На тебе ни разу не видели даже пестрого шейного платка! Наверно, потому ты почти всегда такой унылый!
— Как? Потому что я не хочу выглядеть нелепо с пестрым платком на шее, ты называешь меня унылым?! Я вовсе не унылый. — Раштон обиделся.
— Брось! Человек, который не развлекается время от времени, просто вынужден страдать от плохого настроения. Это же очевидно! Кроме того, ты мало улыбаешься, почти не смеешься. Правда, за последнее время ты несколько изменился, но это только когда рядом оказывается мисс Чалкот. Забавно, если учесть, что она тебе так сильно не нравится!
Раштон почувствовал себя так, как будто у него над головой только что раздался удар грома. Он выглянул в окно, посмотрел на ночное небо, усеянное звездами, и понял, что в голове у него шумит не из-за погоды. Он возразил:
— Не могу сказать, что она мне не нравится.
— Я понимаю, в чем дело: она ниже тебя по положению в обществе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35