Она, без сомнения, рассчитывала на мой приход, так как тотчас же удалила всех своих кузин, едва я вошел, и указала мне на скамеечку подле балдахина. Голос ее был слабым:
— Вот вы и вернулись, молодой Синибальди.
— Хотелось бы вам сказать, синьора д'Алеманио, как я зол на себя за то, что не смог помешать…
— Не вините себя, мой мальчик. Никто не мог бы сделать больше, чем вы… Не уверена, что все это поразило меня. А впрочем, я скоро встречусь с Мартином.
— Момент выбран неудачный, я знаю. Однако мне нужно задать вам несколько вопросов.
— Я готова отвечать. У одних грех в крови, другие стремятся бороться с ним. Вы — из последних, как и ваш отец.
— Спасибо.
— Я вспоминаю одну его мысль, которую он высказал мне однажды. По поводу сына Розины… Вы знаете… Баригель утверждал, что нет большой разницы между злодеем и его преследователем. Второй, говорил он, с тем большим остервенением преследует зло, потому что, возможно, желает быть первым среди первых. Вы тоже так считаете, молодой Синибальди?
Заговорив о моем отце, синьора поставила меня в тупик.
— Я… я не был бы так категоричен. Мне кажется, что правосудие — само по себе благородная цель и совсем не требуется других побуждений, чтобы…
— В таком случае не будете же вы отрицать, что поиск виновного вас возбуждает?
— Нет, возможно, нет… но…
— И что подобное возбуждение проистекает больше от процесса охоты, нежели от справедливого наказания дичи?
— Трудно сказать. Я никогда об этом не…
— И вы считаете, что это возбуждение во многом отличается от возбужденного состояния преступника? Нет, конечно же… Здесь — обычный запах крови против запаха крови.
— Синьора, я плохо понимаю смысл ваших слов.
Тем же слабым голосом она продолжила:
— Хочу, чтобы вы поняли: все это касается мужчин, и только мужчин. Мало найдется женщин, которые убивают ради удовольствия, не так ли? Не руководят они битвами, не ведут расследования, как вы. Мужчины, везде мужчины. И из всех них я, видите ли, полюбила только одного. Плох он или хорош, но я была верна ему.
— Я вовсе не хотел…
— Да нет же, вы хотите… Вы идете по следам этого убийцы и его злодеяний. Вам нужно только это.
— Разве он не убил вашего супруга? Разве вы не хотите, чтобы его поймали?
— Конечно. И вы поймаете его, я в этом уверена. Но не ждите никакой информации от меня.
— Значит, вам известно, каким образом мэтр д'Алеманио впутался в это дело?
— Смерть доказала его причастность. Когда я вчера увидела вас, услышала вашу фамилию, у меня сразу возникло нехорошее предчувствие. Мартин не всегда вел себя подобающе. Даже по отношению ко мне… Полагаю, я предвидела, чем все это кончится.
— Его смерть была связана с гравюрой… Он был откровенен с вами?
— Мартин говорил только о домашних делах. Никогда не рассказывал ни о своей работе, ни о всем прочем.
— Однако вы дали мне понять, что у вас были кое-какие подозрения…
— Я также сказала, что умолчу о них.
— Не нарушая этого молчания, вы можете хотя бы сказать мне, знаком ли он был со своим убийцей?
— Разве они не обедали вместе?
— Это я знаю, но помимо…
— А помимо начинается мое молчание.
— Синьора, помогите нам!
— Вы мне очень нравитесь, молодой Синибальди. Но все умрет вместе со мной… Считайте, что меня уже нет.
— Любое слово может быть решающим! А всякое умолчание может привести к ужасным последствиям!
— К новым жертвам? Видно, так хочет Бог. Я не пойду против Его воли накануне встречи с Ним.
Я порывисто взял ее за руку.
— Синьора д'Алеманио, мне нужно знать, кого я ищу. Можете не называть его… дайте мне какую-либо его примету…
Она сжала мою ладонь холодными пальцами.
— Все это ни к чему, мой мальчик. Будь это раньше, я оказала бы вам услугу и мы стали бы друзьями. У меня, знаете ли, не было сына. Но сейчас у меня впереди лишь несколько часов, мир воцаряется в моей душе. А после — все!
Она прикрыла глаза.
— Теперь мне надо побыть одной.
Я с сожалением отошел от умирающей, убежденный, что она больше не скажет ничего ни мне, ни другим. Уже у двери я вдруг вспомнил:
— Не могли бы вы по крайней мере сказать мне, что стало с сыном Розины?
Глаза женщины несколько оживились.
— После того случая он покинул Рим. Розина как-то узнала, что он уехал в Испанию и нанялся матросом на какую-то каравеллу.
Она кашлянула.
— Где-то бороздит море… Все-таки мужчины, знаете ли…
До полудня мы с Балтазаром опрашивали книготорговцев и печатников.
Мы беседовали с каждым в отдельности, объясняя свою задачу и под большим секретом знакомя их с обоими посланиями — к суперинтенданту и с Пасквино. Риск был очевиден: необходимо было опять касаться умозрительных заключений о серии убийств. Но даже еще не приступив к делу, мы убедились, что по городу уже пошли новые слухи. Убийство гравера не прошло незамеченным, активность людей капитана Барбери — тоже. Не о новом ли злодеянии шла речь? Неужели Донато Гирарди пострадал ни за что?
К полудню на улицах и площадях стали собираться кучки римлян. Даже те, кто вчера громко требовал смерти обжигальщика, сегодня громко убеждали, что были уверены в его невиновности. Группки все больше обрастали зеваками, которые впитывали в себя слухи и разносили дальше. К счастью, никто пока не упоминал о гравюре Босха. Это наверняка разгорячило бы головы.
Все мнения сходились на беспечности и нерадивости городских властей. Кому же, как не им, обеспечивать безопасность римлян?
Горожане волновались, а наша копилка для сведений оставалась пустой. Ни один из встреченных печатников или книготорговцев — многие совмещали обе профессии, и все принадлежали к одному и тому же цеху — не мог сказать чего-либо толкового. Осмотрев послания, все лишь неизменно заявляли, что водяные знаки на кромке бумаги были отрезаны, а иначе говоря, происхождение бумаги определить невозможно. Что же касается шрифта, то он скорее всего старого образца: классическая готика, красивая фактура, но им сейчас пользуются крайне редко, предпочитая более удобочитаемый шрифт. В довершение всего они в один голос заявляли, что люди они порядочные и не согласились бы печатать подобные тексты ни за какие деньги.
Прежде чем покинуть Парион и Цветочное поле, нам оставалось зайти в книготорговую лавочку Евангелисты да Тозини под вывеской Меркурия. В этом небольшом магазинчике были собраны сокровища, делавшие его бесценным для любителей книг. Вергилий, Страбон, Птолемей, «Беседы» святого Грегуара да Надзианце, трактат Альберти «О счастье», роскошные молитвенники, переплетенные или в пергаментных свитках, эстампы с изображениями судов и портов, календари-справочники или иллюстрированные календари — Евангелиста имел их на все вкусы, — а в глубине, там, куда почти не доходит свет, находился сундук с висячим замком, в котором хранились уникальные экземпляры трудов Аристотеля и Платона.
Мы предъявили оба послания хозяину, бородатому старику. Он внимательно осмотрел их:
— Это имеет отношение к сегодняшнему брожению, не так ли? Гм-м-м… Неудивительно. Похоже, того парня зря удавили. Что могу я сказать об этой печати? Посмотрим… Бумага хорошего качества, но где сделана, сказать невозможно из-за отсутствия водяных знаков… Гибкость она уже утратила, значит, изготовлена давно. А вот краска, она…
Он понюхал послание с Пасквино.
— Да, краска еще не впиталась… Льняное масло, сажа в обычной пропорции… День-два, не больше… Так, шрифт…
Кончиками пальцев он погладил бумагу, потом нацепил на нос стекла, похожие я уже видел у да Винчи.
— Такую работу в наше время не часто встретишь. Шрифт довольно элегантный, имитирует рукописные буквы. Очень четкий. Немецкая работа, вне всякого сомнения, к тому же старой школы. Вы сказали, что это отпечатано в Риме?
— Больше, чем уверен, — ответил я.
— В таком случае, думаю, не ошибусь, назвав Конрада Цвайнхайма.
Мы с Балтазаром восторженно переглянулись.
— Где мы можем найти этого Конрада Цвайнхайма?
Евангелиста рассмеялся так звонко, что задрожали книги на полках.
— Нет, молодой человек, вы ничего не поняли! Конрад Цвайнхайм скончался почти сорок лет назад! Но я готов спорить, что этот шрифт создал он.
— Может быть, у него есть потомки? Или кто-то унаследовал мастерскую?
— Его мастерскую? Вряд ли. У него были компаньоны… корректор, кажется, некий Арнольд Панарц, и один ломбардиец — Андрео де Босси. А сам Цвайнхайм был родом из Майнца. Как Гутенберг… поэтому мне и запомнилось. Он также был первым печатником у нас… В Риме он поселился в тысяча четыреста шестьдесят каком-то году, в трех улицах отсюда. После смерти в 1475 или 1476 году его лавочка сгорела. Ну а о его компаньонах я больше ничего не слышал.
— Но раз его типография сгорела, откуда же шрифт сегодня?..
— Цвайнхайм был редкостным типографом, несколько манерным… На пожарище был найден почти не пострадавший комплект литер. Нашлось немало людей, которые захотели купить его.
— Стало быть, шрифт Цвайнхайма все еще существует? Кто мог приобрести его в то время?
— Вы будете смеяться… но приобрел его сам Сикст.
— Сикст? Папа Сикст Четвертый?
— Вот именно. Он, как вы знаете, коллекционировал книги и высоко ценил работу Цвайнхайма.
— Но если их купил папа… значит, литеры должны быть в Ватикане?
— Вполне возможно. Хотя… маловероятно. У Сикста Четвертого было много резиденций — и в Риме, и в других местах.
— Прошу простить мою настойчивость, мессер Тозини. Вы абсолютно уверены, что шрифт этот сделан Конрадом Цвайнхаймом?
Моя настырность, похоже, не задела его. Он лишь просмотрел одну из табличек, лежавших справа от него.
— У меня нет ничего из напечатанного Цвайнхаймом. Если вам очень нужно, я мог бы поискать, но на это уйдет несколько дней. Лучше бы вам спросить в Ватиканской библиотеке. Там по крайней мере должна находиться книга «О Граде Божьем» блаженного Августина. Это одна из известнейших работ, вышедшая из типографии Цвайнхайма. Достаточно будет сравнить шрифты…
«Если нам повезет, — подумал я, — можно будет узнать и то, где находится сам шрифт».
— Мессер Тозини, вы очень помогли нам.
— Для меня удовольствие беседовать о подобных вещах. Ах да! Кстати… раз уж вы будете в библиотеке, спросите Томмазо Ингирами, не заинтересует ли его «Житие Иоанна Крестителя». Из Константинополя мне прислали один экземпляр первого издания…
Покинув книжную лавочку под вывеской Меркурия, я не мог устоять, чтобы не сделать крюк к дворцу Капедиферро. Хоть и было неудобно перед Балтазаром, но пришлось оставить его под тем предлогом, что я якобы кое-что забыл у главного смотрителя улиц. Я нетерпеливо переминался с ноги на ногу перед его жилищем в том месте, где когда-то мне улыбнулось счастье. Однако никто не выходил и не входил. Красавица Флора превратилась в невидимку. Может быть, до ее дяди дошли слухи о моем кратковременном пребывании в его дворце?
В мою душу стали закрадываться сомнения, ожидание становилось тревожным. Неужто она обо мне забыла?
В конце концов я решил вернуться на виа дель Говерно Веккьо. Издалека заметив швейцарского гвардейца у двери своего дома, я поспешно подбежал, ожидая худшего, но гвардеец осведомился:
— Это ваш дом?
Он говорил с ужасным акцентом, свойственным его соотечественникам.
— Да, мой.
— Тогда вы и есть Гвидо Синибальди, сын Винченцо Синибальди?
— Разумеется, но почему…
— Его святейшество папа Лев Десятый поручил мне передать вам приглашение отужинать с ним сегодня вечером. Приходите в его личные апартаменты сразу после вечерни.
Я пробормотал нечто нечленораздельное, что-то между словами удивления и благодарности, поэтому швейцарец посчитал нужным уточнить:
— После вечерни, Гвидо Синибальди. Запомнили?
18
Я не очень-то интересовался личностью Льва X, но хорошо помнил обстоятельства его избрания. Насколько я знал, Лев X был довольно бесцветным человеком, но большим любителем искусств и охоты; ему нравилось окружать себя музыкантами и поэтами, зато в вопросах политики он был не слишком решителен. Говорили, что он верен в дружбе, щедр до расточительности; папа не поддавался ничьему влиянию и считался хорошим христианином. По смерти Юлия II в феврале 1513 года он поспешно перебрался в Рим из Флоренции, где с недавнего времени власть вновь оказалась в руках семейства Медичи. Поспешно — немного сильно сказано, потому что в ту пору он мучился от какого-то свища, и до самого Ватикана его несли на носилках. Его даже прооперировали в присутствии всего конклава в одном из углов Сикстинской капеллы: настолько болезненной оказалась рана.
Справедливости ради скажу: то, что могло бы препятствовать его избранию, сослужило ему немалую службу, ибо кардиналы, считая его не жильцом на этом свете, легко отдали ему свои голоса. И 11 марта 1513 года Джованни Медичи стал папой Львом X, выбравшим себе девиз «В горе я обращаюсь к Господу, и Он утешает меня». Ему тогда не было и тридцати восьми.
Восшествие одного из Медичи на престол в соборе Святого Петра наполнило город радостью. По этому случаю ликовал весь Рим. Такого торжества не было с незапамятных времен. Дома, церкви, античные памятники, триумфальные арки украсили цветами. Повсюду слышались веселое пение и здравицы в честь сына Лоренцо Великолепного. Кортеж был особо пышным: сотни людей — пикейщиков, солдат, швейцарских гвардейцев, — а также члены городского управления, кардиналы, послы шествовали впереди свиты папы.
Лев X заключал шествие, продвигаясь под балдахином, который держали знатные люди города, на белом коне, спасшем его когда-то при бегстве из французского плена. Папская тиара, украшенная драгоценными камнями, искрилась тысячью огоньков в лучах весеннего солнца. Таким я впервые увидел понтифика.
До назначенного часа время еще оставалось, поэтому я решил справиться в библиотеке Ватикана о существовании книги, напечатанной шрифтом Цвайнхайма. Захватил я с собой заодно и ключи от Бельведера, которые мне перед отъездом доверил Леонардо да Винчи, чтобы проверять, все ли в порядке в его жилище.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29