.. Ну слава богу!
Блеснула надежда.
Как все сошлось! Позорный отход Артамонова, конфуз Благовещенского, порыв Мартоса.
- Завтра к Мартосу! - приказал командующий. - На месте разберемся, как быть дальше.
- Но, - возразил Постовский. - Как же поддерживать связь с корпусами?
- Никаких "но"! Едем в Надрау, - велел Александр Васильевич. Положение у нас пиковое. У немцев, я думаю, - тоже. Все решается завтра. Я должен быть в войсках!
Это было сказано угрожающим тоном, и Постовский замолчал и стал нервно сгибать бумажку телеграммы.
- Вы свободны, господа, - произнес командующий.
* * *
Что ж, наступала решающая минута, ради которой и живет офицер. Если суждено завтра Самсонову погибнуть на позиции, он погибнет, как погибли многие... а самым первым однокашник Данилевский, давным - давно, еще в Турецкую. Александру Васильевичу вспомнилось, как юный старший вахмистр Яков Жилинский испытывал на нем свою силу. Потом всплыл в памяти туркестанский штабс-капитан Головко, разбившийся на лошади в Николин день по вине самого Александра Васильевича... За Головко пришли на ум Екатерина Александровна, Володя и Вера на гремящем от оркестровых маршей вокзале в Минеральных Водах, и все глядели на него по-разному - со слезами, с гордостью, с благоговением.
Самсонов написал Екатерине Александровне краткое письмо: он здоров, дела идут хорошо, скучает...
После письма к нему напросился Нокс, и к той поре подоспела еще одна телеграмма от Артамонова, так что больше не было времени мечтать о прошедшем.
Артамонов лукавил и на сей раз. Текст был такой: "14 августа. 7ч. 25 м. из Сольдау. После тяжкого боя корпус удержал Сольдау. Противник занимает охватывающее положение, но остановился. Переправы мои обеспечены. В этом районе опасно держать большие силы в виду артиллерии, особенно гаубиц. Связи все нарушены. Потери огромны, особенно офицерами. Настроение войск хорошее. А войска послушны, проявили выдающуюся выносливость, оставаясь без горячей пищи и воды более двух дней. Держать у Сольдау большие силы затруднительно. Удерживаю город авангардом из остатков разных полков. Для перехода в наступление надо прилив новых сил. Все прибывшие уже понесли большие потери. Приведу все части корпуса в порядок наутро и перейду в наступление. Генерал Артамонов."
Замечательно сочинил депешу генерал Артамонов! Сам отступал, а твердил о наступлении. И притом в каждой строчке и бравость, и безнадежность, - на любой вкус. Кто захочет атаковать, найдет подтверждение для атаки: кто захочет обороняться, тоже найдет доводы в свою пользу, - вот до чего искусен в вождении войск командир первого корпуса.
Вошел Нокс, спросил, как понимать завтрашний отъезд штаба? Вопрос не имел военной опоры, - был чисто нравственный.
- Потому что верю в успех, - ответил Александр Васильевич. - Вам же ехать вовсе не обязательно.
Но британец хотел ехать. И дело не в служебном долге, нет, Самсонов почувствовал, что Нокс при внешнем хладнокровии не уклонится от боя, это был военный человек, пусть и англичанин, и как военный он был близок Александру Васильевичу.
- Ваша воля, - оказал командующий. - Но если возникнет опасность, я вас отошлю. Вы уже не обессудьте, майор. - Хорошо, - согласился Нокс и стал спрашивать о положении фланговых корпусов, о которых он уже знал от кого-то из штабных чинов.
Самсонов не хотел говорить дурное об Артамонове, ведь это все равно, что себя мазать грязью. Он припомнил давний случай из русской истории, как в осажденном поляками Смоленске долго и доблестно выдерживал осаду небольшой гарнизон под началом воеводы Шеина и как поляки, утомленные безрезультатным сидением, предложили пропустить изнуренных голодом защитников вместе со всем оружием и как защитники ушли, сохранив жизнь и оружие, но за допущенное бесчестие воеводе Шеину затем в Москве отрубили возле Кремля голову - не за военные ошибки, их-то не было, а за своеволие; воевода Шеин должен был лечь костьми в Смоленске, а рядиться с врагами и ронять честь русского царя ему не было дозволено.
- Поляки поступили по-рыцарски, - ответил Нокс. - Мне кажется, вы не знали рыцарства, его условностей. Еще Наполеон жаловался на вас за отсутствие рыцарства. А вот Лев Толстой в "Войне и мире", этом учебнике для нас, иностранцев по предмету р у с с к о е о ф и ц е р с т в о, говорил примерно те же вещи.
- Может, и говорил, - сказал Самсонов. - Но со времен Наполеона много воды утекло. - Не сомневайтесь, мы не намерены останавливать наступление. Вы в этом убедитесь сами.
Нокс спросил о подкреплениях и помощи со стороны первой армии Ренненкампфа. Наверное, ему хотелось, чтобы командующий убеждал его более весомыми доводами, но Самсонов не мог ничего сказать ни о подкреплениях, ни об ускорении первой армии, потому что ничего этого не было. А было только то, что Александр Васильевич уже сказал - завтра наступление продолжится.
- Скажите, господин генерал, в Елисаветградском училище были строгие порядки? - спросил британец, видно, решив подъехать с другой стороны. - В прошлый раз вы показали телеграмму из Маньчжурии...
- Порядки были строгие. Каким им еще быть в военном училище?
- Но вы обрадовались телеграмме. Вы любили своих юнкеров?
- Я старался, чтобы они стали хорошими офицерами.
- Я знаю, что такое военное училище, - сказал Нокс чуть насмешливо, словно предлагал не удаляться в сентиментальные дали.
- В любом закрытом заведении заводится бессмысленная жестокость, старшие издеваются над младшими, а как только становятся старшими, отыгрываются на новичках. Это происходит везде. Я не спрашиваю, господин генерал, было ли это в Елисаветградском училище, когда вы им командовали. Мне надо узнать, почему они не забыли вас?
- А вы своего начальника училища не помните? - усмехнулся Самсонов.
- Это ужасные воспоминания, - ответил Нокс.
- У меня - тоже ужасные, - вздохнул командующий. - Ничего мне не удалось. Вы думаете, я был хороший начальник? Черта с два! Знаете, что такое цуканье?
- Что?
- Это юнкерское самоуправление, майор. В моем училище было четыре роты. Первую называли жеребцами, вторую - стервами, третью - шлюхами, четвертую гнидами. Всеми заправляли жеребцы. Они брали дань с младших деньгами, котлетами, работой. Сопротивляться жеребцам было бесполезно. Подробности расправ мне не известны, но одними избиениями не кончалось. - Самсонов замолчал, посмотрел на большую картину, изображавшую охоту на кабанов, и с горечью признался.
- Толстой сюда не заглядывал! А это - тоже наше российское явление. Храбро умирать и изводить ближнего.
- Ближнего всюду изводят, - заметил Нокс.
- У нас - по-особенному. Ночью в спальне тесно сдвигали кровати, оставляли один проход. В конце прохода - трон. Вокруг трона музыканты с трубами, барабанами, свистками. Бунтовщика вели к трону, заставляли кланяться и били ремнем...Это будущие офицеры! Дошли до того, что заставляли глотать живых лягушек. И думаете, я смог пресечь это глумление над идеей трона, эти издевательства? Нет. Кое-кого убрали, но цуканье осталось. Вот вам, майор, ответ, почему меня не забыли. Я пытался что-то изменить. Всего-навсего пытался.
Увлеченный расспросами британца Александр Васильевич отдалился от тревожной действительности и очутился в подполье русской души, о чем выпытывал Нокс, не ведая, что в жизни не только величие толстовских героев, но и елисаветградское цуканье составляет это явление. Да, в подполье, где рычат шутовские трубы, трещат барабаны и скачут лягушки. А там, над подпольем, возвышается вера, самопожертвование, любовь к отечеству. Господи, неужели это все неразрывно связано?
- Вы откровенный человек, господин генерал, - сказал Нокс. - Я ценю вашу откровенность. Вы объясняете мне то, что никакие книги не восполнят для меня в образе русской армии.
- Нет, майор! - возразил командующий. - Толстой в тысячу раз глубже. Если бы вы смогли перейти на русскую службу, вы увидели бы много грубого и безнравственного, но понадобится - она умрет за отечество.
И Александр Васильевич тоже привел этот довод - умение умирать, который терпеть не мог в других, в том же Артамонове, будь он неладен!
* * *
Во втором часу ночи от командира первого корпуса поступила новая телеграмма: "Прошу как милости о предании меня военно-полевому суду за мои действия. Корпус получил задачу, честно исполнил ее до конца, полег костьми, а потому если достигнутые результаты при создавшейся для меня обстановке неудовлетворительны для общего дела, виноват только я. Генерал от инфантерии Артамонов."
Эту телеграмму, полную отчаяния, доложили Самсонову только утром перед отъездом, однако она не тронула его. Военно-полевой суд или суд Божий, сегодня это было все едино перед лицом решающих событий. Он увидел горе старого генерала, но разве с ним могло сравниться горе тех, кто должен был нынче погибнуть? Донесение Мартоса заставило командующего забыть об Артамонове. "15 августа. 4 ч. 30м. Неверно было донесено, что деревня Мюлен очищена. Сегодня, 14-го, 6-я дивизия поведет снова на нее наступление... Потери, бои с непрерывными маршами до крайности истомили войска, а потери лучших доблестных офицеров и начальников и нескольких тысяч лучших бойцов значительно ослабили боевые способности корпуса..."
Самсонов перечитал текст, заметил, что Мартос ошибся, ведь сегодня уже не четырнадцатое число, а пятнадцатое, и понял, что время для Мартоса слилось в неразличимый поток. Неужели Мартос дрогнул?
Но Александр Васильевич не мог верить в неудачу пятнадцатого корпуса, наоборот, сейчас он выезжает туда, чтобы склонить удачу на свою сторону, и знает, что еще ничего не потеряно.
Еще Мартос доносил: "Положение на левом фланге корпуса, где находится совершенно расстроенная 2-я дивизия, лишает корпус правильных сообщений, установившихся через г.Нейденбург, а отсутствие надежной кавалерии заставляет действовать вслепую!" И Николай Николаевич просил дать передышку. Не будет передышки, генерал Мартос!
В семь часов пятнадцать минут из штаба армии была отправлена последняя телеграмма в штаб фронта: "1-й корпус, сильно расстроенный, вчера вечером, по приказанию ген. Артамонова, отступил к Иллово, оставив рарьергард впереди Сольдау. Сейчас переезжаю в штаб 15-го корпуса в Надрау для руководства наступающими корпусами. Аппарат Юза снимаю. Временно буду без связи с вами. 6376. Самсонов".
Все. Теперь он сам увидит и решит.
В штабе царила суматоха переселения. Перед домом на площади уже стояли моторы, и чубатые конвойцы с пиками о чем-то гутарили с шоферами, будто сошлись два столетия - девятнадцатый век с двадцатым. В темно-синих полированных боках автомобилей отражались лошадиные хвосты и ноги.
Самсонов задержался у окна, глядя как вестовой Купчик укладывает вещи и за его спиной блестит сигнальная труба. Потом один конвоец протянул руку, а Купчик повернулся, снял через голову трубу и резко сыграл повестку к заре.
Что-то сдвинулось в душе Александра Васильевича от звуков привычной военной музыки, сопровождавшей его всю жизнь. Откуда-то из темных углов стали выходить гусары в синих доломанах, блестели серебряные шнуры офицеров, вахмистр читал приказ по полку, и потом над целым миром вслед за певучей кавалерийской зарей в наступившей тишине запели "Отче наш" и "Спаси, Господи".
Самсонов улыбнулся воспоминанию. "Что ж нам хитрить? Пожалуй, к бою..." Слова поручика Лермонтова отдались в его сердце горячей волной.
Выехали из Нейденберга по шоссе на запад, и меньше чем через час были возле Орлау, которую недавно взял корпус Мартоса. Солнце светило в затылок, золотились медные стволы сосен, впереди краснели сквозь зелень черепичные крыши. В поле еще плавали белесые клочья тумана.
Самсонов ехал вместе с Ноксом и рассказывал о туркестанских делах, о том, как незадолго до войны задержали английского резидента, а майор в ответ на это припомнил известную записку Скобелева о походе в Индию, и оба засмеялись, как будто признали, что туркестанские и индийские дела нынче отошли на задний план.
- По-моему, Скобелев ссылается на вашего полковника Кери, начальника штаба Мадрасской армии, - сказал Самсонов. - Это примечательное умозаключение. Если не ошибаюсь, оно звучит так: "Нет благоразумного человека, который бы сомневался, что русские дойдут до Индукуша. Неужели непонятно, что в Азии все держится скорее обаянием, чем силою, и что прикосновение к Индии будет равносильно гибели Англии".
- Это мы сами себя пугали, - отозвался Нокс. - Ведь ваш "белый генерал" потом сам заявил, что не верит в индийский поход в ближайшем будущем.
Самсонов знал, что высказывание Скобелева, сделанное им после штурма Геок-Тепе, как раз тогда, когда Александр Васильевич готовился поступать в Николаевскую академию Генерального штаба. Скобелев ссылался на трудности перевозок, но добавлял, что русские могут ударить "шаром в шар" и так, что англичане не устоят. Наверное, и Ноксу это было ведомо, ибо записка обнародована. Проехали Орлау. Вблизи были видны воронки, сломанные деревья, снесенные заборы, свежий холм братской могилы.
- Русские уже не впервые здесь? - сказал Нокс. - Это ваш регион. Мы вам всегда поможем...
- А мы вам поможем в Персии и Афганистане, - усмехнулся командующий. Согласны?
- Разве вам мало, что мы разделили с вами зоны влияния? - примирительно произнес Нокс. - Честно говоря, мне бы не хотелось после войны снова начинать с того места, где мы остановились.
- Мне тоже, - ответил Самсонов.
В эту минуту автомобиль затормозил, и вперед вырвался конвой, живо нахлестывавший лошадей.
Навстречу штабной колонне шла на рысях большая группа всадников.
- Что это? - хладнокровно спросил британец. - Новое донесение?
- Надеюсь, что не немцы, - сказал Александр Васильевич. Дурное предзнаменование почудилось в этой группе. Что-то случилось у Мартоса? Нет, не должно, ведь от него уже поступило донесение. Значит, от Благовещенского? Но вчера у шестого корпуса уже был тяжелый бой...
Это был взвод драгун Новотроицкого-Екатеринославского полка, из шестого корпуса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31