Платонов съел яблоки, бросил огрызки на земляную засыпку и пожалел, что больше есть нечего. Потом снова послышались голоса, властный и веселый немецкий и писклявый хозяйский. Кто-то полез по лестнице. Что-то сказал по-немецки. Немцы!
Платонов спрятался за трубой и слышал, как они приблизились. Сбежать было некуда, он подумал, что сбежит позже, когда его выведут отсюда.
Стали спрашивать. Русский? Русский. Казак? Нет, не казак. Драгун.
Повели вместе с хозяевами куда-то в управу. Платонов почесывал голову, непривычно сократившуюся в размере без казацкого чуба.
Потом, в управе немцы стали кричать на хозяина, что-то требовать и грозить. Он застонал, заплакал. Его стали уводить. Но немец, который говорил по-польски, произнес что-то сочувственно-объясняющим тоном, и мужика пока оставили. Зато другой немец, улыбаясь, спросил о платоновском мундире, спросил по - русски, дружелюбно, как будто Платонов ради шутки спрятал форму, а теперь надо ее найти. - Я не знаю, - ответил казак.
Немцы больше не спрашивали, но взялись за хозяина, повели его во двор. Другие немцы, те, что остались, подошли к окну, и Платонов тоже подошел, увидел, что мужика поставили на огороде, а сами выстраиваются с карабинами напротив. Жалко, что хозяин пропадал. Видно было - сейчас расстреляют.
Рядом с Платоновым сердито закричала баба, которая до сей поры помалкивала, и кинулась в двери. Солдат у дверей растопырил руки. Она толкнула его и вырвалась.
Эта баба погубила Платонова, она принесла его синие шаровары с красными лампасами, гимнастерку. Теперь стало ясно, кто он такой.
- Казак! - сказал доброжелательный немец и сделал над головой жест, будто приминал чуб.
- Какой казак? - возразил Платонов. - Драгун я.
- Нет, ты казак. Волосы резал...Нехорошо. Нашим женщинам грудь резал, пальцы резал... Сейчас будешь наказан. - Немец провел себе по горлу и что-то скомандовал.
Платонова крепко схватили за руки, но он не вырывался, надеясь, что еще успеет обмануть немцев.
Его повели по улице, довели до того дуба и стали накидывать на сук тонкую лощеную веревку. Несколько желудей стукнулись на землю под ноги Платонова. Он поднял голову, посмотрел на солнце. Оно было еще высоко, не меньше, чем в три дуба над горизонтом. С востока доносилась горячая перестрелка, там шел бой.
Петлю спустили, подтолкнули казака в спину, он повернулся и вдруг заулыбался солдату. Ему почудилось, что это как кулачный бой в станице, когда молодые парни, и взрослые казаки уже намахались и с красными мордами сейчас начнут посмеиваться друг над другом. Но солдат снова толкнул его в грудь.
Через несколько минут Платонов был мертв, и только его красный мокрый прокушенный язык блестел живым страшным блеском.
* * *
Утром тринадцатого августа штаб второй армии должен был выехать в Нейденбург, чтобы начать новую волну наступления. О щипке в Лаутенбурге уже знали, ибо ночью из Сольдау от Артамонова прибыл с докладом Генерального штаба капитан Шевченко. Впрочем, Самсонов воспринимал положение на левом фланге как достаточно надежное, о чем свидетельствовала и последняя телеграмма, полученная в полночь, от командира первого корпуса: Артамонов решил при наступлении противника отвечать атакой. Поэтому до встречи с капитаном Самсонов жил еще вчерашним днем.
После встречи, выслушав доклад русоволосого, с малороссийским выговором капитана, Самсонов сказал Постовскому, что надо задержать наступление центральных корпусов.
- Давайте пригласим оперативное отделение, - посоветовал Постовский. Не надо спешить, Александр Васильевич.
Самсонов почувствовал, что начальник штаба думает по-другому и хочет переубедить его. Что ж, пусть пробует.
Пригласили Филимонова, Вялова и Андогского. Они вошли, как три богатыря - злой Филимонов, храбрый Вялов и быстроумный Андогский.
Постовский стал было объяснять положение первого корпуса, но командующий остановил его, взял управление в свои руки.
- Наступать в центре или повернуть все силы и ударить в немцу в тыл и фланг? - подвел итог Самсонов, возвращаясь к той мысли, которую все они еще в Варшаве считали главной стратагемой. Но нынче он остался один!
Первым начал говорить полковник Вялов, он был за продолжение наступления, только предлагал сделать первый корпус более устойчивым, придав ему в помощь все прибывающие в Млаву части - третью гвардейскую дивизию, первую стрелковую бригаду и тяжелый артдивизион.
Вялова поддержали Филимонов и Андогский, а затем Постовский сказал, что мы не позволим дать себя загипнотизировать и оторвать от главной задачи скорейшего наступления ради высших интересов державы.
Кому не позволим? Самсонову? Немцам? В словах Постовского прозвучало много задора. Александру Васильевичу не давал покоя упрек Жилинского в трусости. И он тоже стал думать не о положении своих корпусов, не об угрозе левому флангу, а о таких вещах, которые подчиняли его, командующего армией, абстрактным мыслям.
В самом деле, размышлял Самсонов, мы усиливаем Артамонова почти вдвое, подчиняем ему две кавалерийские дивизии, разве он не справится?
А трезвая мысль уступала абстрактным доводам. И еще не прибывшие войска, долженствующие входить в бой разновременно, пачками, и растянувшийся на двадцать верст фронт, который при движении центральных корпусов грозил растянуться еще на двадцать пять верст к северу вслед за уходящей вперед дивизией, - эти конкретные обстоятельства словно тушевались перед державным интересом.
"Артамонов должен справиться", - подумал Самсонов, вопреки всему, что знал об этом генерал раньше и вопреки мнению Крымова.
- Передайте генералу Артамонову, что ему на усиление поступают свежие части, - сказал Самсонов капитану Шевченко.
- Корпус должен удерживать Сольдау во что бы то ни стало! Верю, даже много превосходный противник не сможет сломить вашего упорства.
Пути назад не было.
Еще вчера опасность левому флангу была устранена сильнодействующим безотказным средством - отпиской в оперативном приказе, что ее вовсе нет, и сегодня ее тоже устранили.
Можно было выезжать в Нейденбург, взятый четыре дня назад генералом Мартосом.
Перед отъездом поступила телеграмма из Харбина, адресованная Самсонову. Она растрогала его, он покачал головой и показал ее Постовскому и Ноксу. "Ваше превосходительство настал великий момент когда на защиту родины поднялись все верные сыны России Мы корнеты окончившие в прошлом году Едисаветградское училище и служащие первом заамурском конном полку который имеет счастье числить вас в своих списках мы оторванные от родного отечества из далекой Маньчжурии шлем вам бывшему начальнику родного училища свою просьбу умоляем устроить нас в действующую конницу - корнет Пявко Доценко корнет Майгуренко".
* * *
В раннюю утреннюю пору, когда Генерального штаба капитан Шевченко подъезжал к Остроленке, на позициях первого корпуса уже гремел жестокий артиллерийский бой.
Полковник Крымов проснулся от звуков далекой канонады, долетающей до Сольдау со стороны Уздау, с запада. Еще не зная, что произошло, он подумал о немцах. В дверь негромко постучали. Крымов крикнул: - Это вы, подполковник? Я не сплю.
Вошел командир батареи Девяткин, уже одетый, затянутый портупеей, и, увидев сидящего на кровати в одном белье Крымова, извинился и сказал:
- Мне пора, Алексей Михайлович. Слышите? Это у нас. Это "чемоданы". Я еду. Спасибо за приют, не поминайте лихом.
При рассеянном свете была хорошо видна спокойная милая улыбка подполковника, с которой он извинялся, что разбудил Крымова - в неурочный час, и прощался, наверное, навсегда.
У русских не было тяжелой артиллерии, следовательно, "чемоданы" могли принадлежать только противнику, обрушившему их в эти минуты на позицию возле Уздау, куда и собрался в свою батарею подполковник Девяткин.
- Погодите! - сказал Крымов. - Сейчас оденусь.
Он познакомился с ним вчера в штабе корпуса, обратив внимание на мягкий и одновременно мужественный облик артиллериста, в котором как бы соединялись важнейшие национальные черты. Узнав, что подполковник приехал из-под Уздау в казначейство за деньгами для батареи и еще не знает, где переночевать, Крымов пригласил его к себе. Подполковник оказался из торгово-промышленной семьи, понимал о пружинах войны больше Крымова, во всяком случае говорил, что англичанка-союзница заманивает русских Проливами, но потом может обмануть и выпихнуть лопоухого мужика из Средиземноморья. И французам не доверял Девяткин, и германцам, с которыми мы дружили еще до учреждения Антанты. Ни от кого он не видел России снисхождения.
Крымов надел галифе и обулся, пошел провожать артиллериста. Девяткин спешил умирать, не подозревая, что наступление идет ради отвлечения от Франции немецких молодцов.
Крымов пожал ему руку и сказал, что сегодня будет в Уздау, может, там и встретимся. Девяткин посмотрел с простодушной искренностью и попросил:
- Вы передайте генералу Самсонову - русских всегда губит недоверие к своим силам.
Вчера он сердито говорил, что Россия единственная страна, которая ради других идет на жертвы, а сегодня - торопился под обстрел тяжелых орудий.
Девяткин залез в бричку, колеса скрипнули, лошадь цокнула подковами, и вот уже нет Девяткина, остался только грозный гул.
Вскоре Крымов был в штабе корпуса и забыл об артиллеристе. Пока немцы вели сильный артиллерийский огонь севернее Уздау, где стоял Выборгский полк с дивизионом легкой артиллерии и взводом гаубиц. Но что должно последовать дальше? Никто этого не ведал, все были спокойны, и даже болезненный Ловцов говорил, повторяя бодрую интонацию Артамонова, что корпус будет стоять, как скала.
Крымов зашел в аппаратную, где в эти минуты телеграфисты держали непрерывную связь со всеми дивизиями, и в галдеже нескольких голосов попытался уловить главный звук обстановки. Все было спокойно, лишь прервалась линия с Выборгским полком - наверное, перебило провод.
В аппаратную заглянул адъютант Артамонова и задорно объявил Крымову: Сейчас выезжаем! Командир корпуса собрался на автомобиле объехать войска, чтобы укрепить их дух.
Крымов пошел за возбужденным адъютантом, думающим, наверное, что Артамонов сейчас проведет Бородинское сражение.
- Ну где вы пропадаете? - добродушно воскликнул Артамонов. - Наконец-то они атакуют. Мы едем?
- Куда, ваше превосходительство? - спросил Крымов.
- В Уздау!
- А если он двинется со стороны Лаутенбурга? - возразил Крымов. - Лучше подождать.
Поручик вскинул голову как молодой петушок и осуждающе поглядел на него.
- Достаточно послать офицера связи, - сказал Крымов.
- Значит, вы не едете? - чуть обиженно удивился Артамонов.
- Я попозже, ваше превосходительство. Там ведь рвутся тяжелые снаряды и все живое зарывается в землю. Это не турецкая и даже не японская война, чтобы подобно Скобелеву или Куропаткину выезжать на белом коне...
- По-вашему, я должен бросить свои войска в решающий момент? - спросил, разводя руками, Артамонов.
- Ну благословите их по телефону, а штаб корпуса не покидайте, ответил Крымов. - А то поедете да будете только мешать командирам. Наше место здесь.
Артамонов повел седоватой, коротко стриженной головой в сторону, поглядел на петушка-адъютанта, который явно ждал, что генерал устроит Крымову жестокую распеканцию, и закряхтел, посмеиваясь:
- Вот они, младотурки! Все им подавай по науке, по логике. А души солдатской - не желают признавать.
На распеканцию самсоновского посланца у него не хватило воли, он предпочел стерпеть и закончить дело миром.
Крымов вытащил хронометр и сказал, что пойдет к себе на квартиру попить чаю, ведь все равно часов до восьми ничего не произойдет.
* * *
Командир батареи, подполковник Владимир Евграфович Девяткин под звуки продолжающегося обстрела доехал до фольварка, где располагался батарейный резерв.
- Слава богу! - сказал он, когда увидел знакомый домик и сохнущее на веревке офицерское белье.
Он почувствовал себя дома. Здесь, позади позиции, он располагался со всем батарейным хозяйством: здесь была даже маленькая банька. Справа на холме располагался наблюдательный пункт, внизу в лощине стояли орудия, а дальше, в окопах пехоты, тоже сидел наблюдатель из артиллеристов.
В небе зашелестело, загрохотало, как будто приближался нацеленный прямо на подполковника железнодорожный состав. Выло, сотрясало небесную твердь и стискивало сердце ужасом неотвратимой смерти. Это летел "чемодан".
Вестовой спрыгнул с брички и упал на землю, закрывшись руками. Лошадь присела на задние ноги, как испуганная собака. "Сейчас понесет", - подумал Девяткин и, не выпуская из рук портфеля с деньгами, тоже выпрыгнул и потянулся подхватить вожжи. Но земля качнулась под ногами, полковник застыл на месте с протянутой рукой и прижатым к боку портфелем, а лошадь с бричкой неслись в горы вниз, в лощину.
Девяткин опомнился при виде переворачивающейся брички и глядел на полускрытые зелеными кустами орудия, определяя, целы ли они. Ничего не разобрав, он пошел к домику.
Снова зашелестел по небу железный змей, снова замер подполковник, борясь с невыносимым ужасом. "Чемоданы" били впереди батареи, по окопам пехоты. Черные грибы дыма вздымались выше деревьев.
Навстречу подполковнику выбежали из домика старший офицер батареи штабс-капитан Рыксин и поручик Гулинокий. "Кто дежурный на батарее?" крикнул Девяткин.
- Я, господин полковник, - ответил Гулинский.
- Да как же так, Коля? - упрекнул его подполковник. - А ребята одни, без офицера?
- Так вышло, Владимир Евграфович, - виновато произнес поручик. - Утро тихое... думал чайку попить да побриться...
- Вам необходимо немедленно быть на батарее, - сказал Девяткин.
- Здесь от "чемодана" тоже не спасешься. Хоть и не можем достать их огнем, но оставлять своих орудий не будем.
- Но посмотрите, Владимир Евграфович, если надо - я мигом.
- А что думают там номера? Что, господа чаек распивают и никого на батарее нет? Идите, Коля... Погодите, я тоже с вами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31