А всего-то было намалевано: «Аптека». Но буквы-то были русскими. И занавесочки на окошках белые, с продернутой тесемочкой – такие, кроме как в России, нигде и не увидишь. И герань на подоконнике. И все это в четверти часа ходьбы от пансионата… Послышались знакомые слова. Даже, кажется, с украинским акцентом. Катя не вникала в их смысл, наслаждаясь лишь музыкой славянской речи.
Потом пошла дальше. Вывеска – «Трактир». Еще – «Букинист».
– Любые книги… всех стран и эпох! Без покупки не уйдете… – призывно улыбался маленький старичок, похожий на андерсеновского Оле-Лукойе.
Книг действительно было множество – глаза разбегались. Катя выбрала Бунина, Гоголя и Достоевского. Приказчик вызвался прислать домой с мальчишкой объемистые тома, но ей не хотелось расставаться с ними ни на минуту. Забрала сверток, а на улице почувствовала вдруг слабость, голова закружилась. «На первый раз достаточно», – подумала она и, махнув извозчику, вернулась в пансионат.
Два дня Катя только читала. Сначала взяла Гоголя. Отложила. Потянулась к Достоевскому. Книга словно сама раскрылась на нужной странице. Один абзац был отчерчен ногтем: «Неужели же и в самом деле есть какое-то химическое соединение человеческого духа с родной землей, что оторваться от нее ни за что нельзя, и хоть оторвешься, так все-таки назад вертишься».
Мистика какая-то… Не случайно же? Провидение? Но стоило поразмыслить, и все объяснилось довольно просто. Эмигранты же! Бывший обладатель книги, тоскуя по России, случайно наткнулся на показавшиеся вещими слова. Отметил их, возвращался к этой странице не раз в минуты уныния… И книга привычно открылась Кате. Кем был бывший хозяин книги? Отнес букинисту последнее, что связывало с родиной, лишь бы не умереть с голоду? Или все-таки умер, и чужие руки, удовлетворенные пусть скромным, но наследством, отнесли в скупку его последний скарб? Нет, это слишком грустно. Лучше думать, что он вернулся в Россию, а книги оставил, потому что там всегда их найдет, а деньги пригодятся в дорогу… И лишняя тяжесть…
Захотелось хоть что-то сделать для России. Может быть, помочь обездоленным, оказавшимся на чужбине? Но чем? Денег у них с Намароной – самая малость. Вот разве что узнать – должно ведь быть какое-нибудь общество или союз эмигрантов – и предложить свои услуги в работе? Решено. И она пошла искать людей, которые направляли бы стихийные благотворительные деяния наиболее обеспеченных и освоившихся в новой жизни русских.
Найти их оказалось несложным. Христианское общество размещалось в нарядном особняке. Швейцар равнодушно глянул на Катю и отвернулся. Но зато подошел подросток в кадетской форме. Прищелкнул каблуками, резко взмахнул головой, сообщил, что он дежурный, спросил, по какому она делу и как ее представить. Вежливый, корректный, красивый мальчик.
– Позвольте, я вас провожу.
Катя назвалась мадам Лесницкой, твердо решив не распространяться о перипетиях своей жизни. Начнутся охи-ахи, пересуды… Она ограничилась скупыми сведениями о муже и сыне, якобы оставшихся в Америке. Скоро приедут. Или она отправится к ним. Неважно. Важно, что она хочет быть полезной России.
– Конечно, милая, конечно, – ласково улыбалась княгиня Ольга. – Я так вас понимаю! Работы много, и мы вам очень рады. Вот в ближайшие дни организуем благотворительный бал, с тем чтобы передать вырученные от лотереи и распродажи деньги беднейшим. Стараемся поддержать их как можем. Поверите ли, некоторые опускаются до предела. Спиваются, гибнут. Всем не поможешь. И, хочу вас предупредить, не ждите благодарностей…
– Я не жду, – едва успела сказать Катя, но княгиня перебила:
– И правильно. Я все делаю потому, что так велит бог и моя совесть. Муж называет меня неисправимой альтруисткой. Я соглашаюсь, ну что поделаешь?.. В японскую войну я подарила фронту целый санитарный поезд. Ждала благодарностей? Отнюдь!
Катя вспомнила белоснежные вагоны. И верно: говорили, что поезд от княгини Ольги.
– Значит, это был ваш состав, – задумчиво проговорила Катя.
– Вы видели его? Это было чудо! Но как вы могли? Вы, наверное, были тогда совсем ребенком. Подумать только, уже пятнадцать лет прошло. Вы видели Ники? Моего сына? Он встретил вас внизу. Я назвала его в честь императора всея Руси. И сейчас особенно горжусь этим. Ну… вы, должно быть, сразу заметили его сходство с Николаем. Фамильное. Да-да… Так где вы видели мой поезд?
– Я проехала в нем от Петербурга до Харбина… Сестрой милосердия.
Княгиня легко вскочила с кресла.
– Не может быть! Ах, может, может… Значит, вы, как я, жаждете принести пользу России! Прекрасно, прекрасно… Нам нужны именно такие люди… К сожалению, Катенька, мне надо уходить, но мы увидимся завтра, и я введу вас в курс дела. А лучше всего – приходите ко мне домой. Вот адрес. Здесь недалеко. – Она протянула визитную карточку.
«Какая самоотверженная женщина», – подумала Катя, прощаясь. И уже подошла к дверям, когда раздался нетерпеливый стук.
Не дожидаясь разрешения, в комнату вошел светловолосый мужчина лет тридцати. Мелькнула непонятно откуда взявшаяся мысль, что ему пошло бы имя Вениамин.
– О, Вениамин! – воскликнула княгиня, и Катя, удивленная совпадением, остановилась. – Наконец-то вы выглядите вполне пристойно, – продолжала княгиня. – В таком виде вас даже можно представлять дамам. Катенька, это наш художник, Вениамин Осипович. Из диссидентов? Или из декадентов? Всегда путаю… Ну, в общем, из нигилистов.
– Ни то, ни другое, ни третье, – вежливо улыбнулся художник. – Я просто сам по себе.
– Ну будет вам… Судя по благолепному виду, вы с просьбой?
– Скорее с информацией. Я сейчас достаточно свободен, чтобы предложить свои услуги в качестве портретиста. Кому-нибудь…
– Ваша информация, изложенная четче, выглядит так: «Я на мели. Ищу работу». Ну что ж… Посмотрим, подумаем… А теперь до свидания.
Катя вышла на улицу вместе с художником, вдохнула сладковатый запах цветущих деревьев, постояла, раздумывая, куда идти. И Вениамин не торопился:
– Что-то я не видел вас здесь раньше…
– Да. Я приехала недавно. Извините, но мне, напротив, кажется, что я встречала вас раньше.
Он поглядел на нее пристальнее:
– Возможно… Москва? Пятнадцатый? В шестнадцатом я уже был в Париже…
– Нет, раньше… до шестого…
– Тогда только Киев.
– Вы киевлянин? Ну, конечно… А где вы жили?
И они, перебивая друг друга, стали вспоминать милые сердцу места. Расчувствовались до слез.
– А я еще сомневался, идти ли сегодня в сие заведение… Теперь доволен, даже если и заказов не получу. Приглашаю вас в гости, Екатерина.
– Нет, нет, что вы! – Катя замкнулась. Какой бы ни был земляк, а, в общем, человек незнакомый. – Меня Намарона, должно быть, заждалась.
– Странное имя. Индианка?
– Нет. Из Сиама.
– Вы там бывали, Екатерина?
– Я? – Она на миг смешалась. Неопределенно пожала плечами и поторопилась заговорить о другом: – Меня никто не называет Екатериной…
– Кроме меня. Дело принципа. Это я в противовес их обществу, – Вениамин махнул рукой назад, – с Кокочками, Таточками и Мимишками. Вас еще не окрестили Ришечкой или Теречкой? Собачьи клички. До самой смерти – лялечки. Вы думаете, отчего мой цивилизованный облик удивил сиятельную княгиню?
– Ну и отчего?
– Оттого, что мое появление обычно шокирует…
Вениамин скинул туфли, сюртук, расстегнул рубашку и двинулся вперед в одних носках.
– Не надо… Еще прохладно – простынете.
– Согласен. – Он, вздохнув, облачился снова. – Тем более что зрителей мало.
– Я понимаю. Вы назло?
– Ага… И чтобы отличаться от них. Кричат о помощи России. Но какая же это, к чертям, помощь?
– Вы сочувствуете большевикам?
– Я никому не сочувствую. – Голос Вениамина сорвался на крик: – Никому! Я сам по себе. Знаете сказочку: я от бабушки ушел, я от дедушки ушел?.. Так и я. Еще бы от себя уйти…
– Может, вам лучше вернуться в Россию?
– Может. Но что там делать сейчас художнику? Вернуться? Мне-то дорога открыта. Я не сбежал после революции. Как некоторые. Я уехал в Париж учиться. Еще до того… Но увлекся восточной живописью и только поэтому очутился здесь. Нет, не вернуться… Голод, холод… Зачем там лишний рот? А я ничего больше делать не могу и не хочу. Вот ведь как закручено, Екатерина: без живописи я не человек, не личность, а рисовать на пустой желудок не способен. О черт! Наверное, не так гениален, как Ван Гог. Или недостаточно безумен. Понятно?
– Конечно.
– Ничего вам пока не понятно! И все-таки заметьте одну тонкость. Они говорят: «Мы – эмигранты». Но загляните в любой словарь. Эмигранты – это люди, временно пребывающие в чужой стране, а люди, навсегда оставившие родину, называются иммигрантами. Я и говорю: «Я – иммигрант». Что есть, то есть. А они собираются вернуться. В прошлое. Чушь! Реку вспять не поворотить. Надо принимать все как есть и искать свое новое место в жизни. Утрясаться, устраиваться. Может быть, даже растолкав соседей локтями. «Диссидент», «декадент»… – передразнил он княгиню.
– Мы пришли.
– Куда?
– Я здесь живу. В этом маленьком симпатичном пансионате.
– Английском, – догадался Вениамин с первого взгляда на строгий, но не лишенный изящества особнячок. – Значит, тоже сами по себе… В сторонке… Ну что ж, до свидания. По одним дорожкам ходим. Еще встретимся.
– Всего хорошего, Вениамин.
Может, потому, что голос художника был взвинченным, а речь немного сумбурной? Или потому, что фоном звенела радость от первой встречи с соотечественниками? Но слова Вениамина едва скользнули по Катиному сознанию. Вникать не хотелось.
Сон приснился хороший. Березки, церквушки, она в крестьянском сарафане. И рядом кто-то добрый, сильный, надежный… Ударил гонг. Откуда в деревне гонг? Катя проснулась. Ах эта Намарона! Надумала стирать пыль и звякнула флаконом о зеркало. Но кто же снился? Неужели Савельев? Жаль, не досмотрела. Она крепко-крепко зажмурила глаза. А вдруг доснится? Нет, не получается. Все равно сон – прекрасный. Не иначе как Россия будет добра к ней…
Сегодня предстояло обсуждение программы благотворительного бала. Катя вышла из пансионата в приподнятом настроении, но таким оно оставалось недолго.
В переулочке Катя услышала за собой умоляющий голосок, тянувший:
– Мадам, мадам, мадам…
Она оглянулась. Маленькая китаянка-рикша семенила рядом. За ее спиной болталась крошечная младенческая головка.
Вереницы рикш на всех улицах города были привычным зрелищем. Они не давали прохода, упрашивая сесть в коляску, а заполучив пассажира, покрепче ухватывали оглобли маленькой велоколяски и, набрав побольше воздуха в легкие, бросались вперед. Какой-нибудь жирный седок из любителей поиздеваться подгонял беднягу ударами сапога или тыча в спину элегантной тростью. Поездка «на рикше» была дешевле, чем трамваем или с извозчиком, но русские – помнилось еще по Харбину – старались избегать экзотического средства передвижения.
Мужчины-рикши – везде. Но женщина?..
– Мадам, мадам… – не отставала китаянка. Катя остановилась.
– Зачем же вы? – спросила она сначала по-русски, потом по-китайски, не вполне уверенная, что будет понята. В Парускаване ее окружало немало китайцев, и Катя общалась с ними свободно, но диалект их значительно отличался от шанхайского. – Ребенку вредно… и вам.
Женщина залопотала в надежде вымолить хоть несколько центов. Совсем безнадежной получалась нарисованная ею картина. Муж был рикшей, был… но пришлось ему неделю назад полдня возить по городу какого-то европейца, кинувшего за работу пять центов. Пять мексиканских центов, которые вдвое дешевле американских. Он отказался от такой мизерной платы: жена не работает, за угол платить нечем, риса ни горсточки. И что? Добавили центов? Как бы не так! Рикшу ударили палкой по голове, кликнули полицию… А потом суд и «три месяца тюрьмы за грубое обращение с иностранцами». Но жить-то надо. И пришлось ей самой на время стать «лошадью»…
– Сколько же центов получается за день?
– Пятнадцать – двадцать, из них половину – хозяину коляски…
Катя сунула доллар в протянутую ладонь и, не дожидаясь, пока до донышка изольется поток благодарностей, быстро пошла по улице, стараясь настроиться на прежний добродушно-приподнятый лад. Не удавалось…
Дом княгини был устроен прекрасно. Он прежде всего был домом, просторным, богатым, но и уютным.
У Кати заныло сердце – чужая женщина хозяйничает в ее Парускаване…
Говорили о костюмах. Конечно, следует нарядиться в русские народные.
– Катюша, а вы будете боярышней.
– Тогда уж боярыней.
– Ну что вы, зачем же так! Вы выглядите совсем девочкой. Не то что я. – Княгиня вздохнула, но тем не менее удовлетворенно огладила пышные бедра. – Ох, что я упустила… Надо было Венечке предложить подновить-разрисовать ларьки.
– А он согласился бы? По-моему, нет.
– Не знаю. Но по крайней мере ощутил бы нашу заботу. Не бесплатно же. А почему, Катенька, вы думаете, что не согласился бы?
– Он вчера провожал меня до пансионата. Оказалось, что мы оба из Киева и даже встречались там в детстве.
– Умилительно! Такое совпадение! Но, Катенька, послушайтесь моего совета. Держитесь от Вени подальше. Я не против богемы. Но зачем же изображать из себя юродивого? И, мне кажется, у него что-то с психикой.
– Не заметила.
– Имейте в виду, на всякий случай. Ладно, искать его я не намерена. Объявится за неделю – получит заказ. Нет – пускай на себя пеняет. А нам и старые сойдут, те, что с рождества остались…
Еще во время разговора Катя обратила внимание на чередование щелчков и глухих ударов, словно в стенку соседней комнаты кто-то швырял резиновым мячиком.
Вдруг дверь распахнулась, и, размахивая пистолетом, в комнату ворвался взъерошенный Ники.
– Мамочка, я всех убил! С восьми шагов!
– Ах ты молодец!
– Мамочка, вы обязательно должны посмотреть, пока стрелы не отвалились!
– Ну пойдем, сынок, похвастайся. И вы, Катюша, глянете.
В комнате Ники на обоях одной из стен в три ряда, квадратом были наклеены открытки-портреты. В лица, изображенные на них, впились резиновые присоски стрел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45