Зашипела пена шампанского. Ежик потягивал апельсиновый сок, считая минуты, когда можно будет поесть и поскорее убежать доигрывать сражение.
Сначала обстановка была чуть скованной. Вильсон стал рассказывать свою любимую историю. Ежик хотел было сказать, что все про это знают, но благоразумно промолчал.
– Серж, ко мне в прошлом году приехали из Англии друзья – историки. Решили, в гостинице будет слишком много помех для работы, и я их поселил на своей вилле, забыв предупредить о моих милых квартирантах. Возвращаюсь ночью с аудиенции у королевы – я тебе говорил о ее режиме, весьма необычном, – и застаю дома страшный хаос со следами поспешного бегства. Тут же еду в «Ориенталь», поднимаю гостей с постели, все еще не пришедших в себя от ужаса, и выясняю, что мои историки испугались жаб и гекконов, пришедших получить свой законный ужин, и в довершение чуть не раздавили мне парочку ужей… Бедные ужики! Они привыкли к покою, а тут вдруг вопли, грохот переворачиваемой мебели… Так я и не смог объяснить гостям, что они не ядовитые.
Наконец шампанское принесло благотворное расслабление.
– Часы показывают все то же, петербургское время? – кивнула Катя на знакомый циферблат, не замечая, как перешла на незнакомый Вильсону русский.
– Да. Но неужели помните? – ответил по-английски Савельев.
– Ох, простите, доктор, – извинилась Катя перед Малькольмом.
– Ну что вы, Кейти, при встрече соотечественников после долгой разлуки говорить на чужом языке и сложно, и даже невозможно. Я просто настоятельно рекомендую вам перейти на русский. И потом, я забыл, мне же нужно скоро быть в госпитале, так что, если хозяйка позволит, я покину Парускаван через полчасика.
– Нет, нет, Вильсон. Ни в коем случае. – Голос Кати стал взволнованным, и она решительно добавила: – Вы не можете оставить Савельева, он заблудится в Бангкоке…
Довод был не очень силен – Сергей прекрасно ориентировался в любой обстановке, и, в конце концов, всегда можно было дать ему в провожатые кого-нибудь из слуг, но доктор верно оценил ситуацию и пробыл в Парускаване до вечера.
После обеда пили чай, гуляли по саду. Разговор перескакивал с русского на английский.
– Как мы давно не виделись, девочка… От войны до войны.
– Скажешь тоже… девочка. – Катя прикоснулась к легким морщинкам у синих глаз. – Сыну уже восемь лет!
– Симпатичный сын. Не приходилось видеть Чакрабона, но Ежик на тебя очень похож. И смышленый, видно…
Катя с любовью поглядела на мальчика, пытающегося попасть плетенным из травы тайским мячом в высоко подвешенную сетку.
– Да. Только упрямый. И слишком любит, чтобы его все любили.
– А кто этого не любит? – сразу встал на защиту Ежика Вильсон. – Я, например, люблю! Так что, Кейти, не клевещите на ребенка, к появлению на свет которого я тоже приложил руки. Прекрасный ребенок!
– Вы это говорите, как «прекрасный экземпляр».
– И не вижу ничего предосудительного…
Они сели на деревянную садовую скамью, но Вильсон тут же вскочил:
– С моими жировыми отложениями сидеть после обеда грех, пойду покидаю мячик с Ежиком.
– До Будды вам еще далеко, можете отдыхать, – усмехнулся ему вслед Савельев.
– Что за шутки, Сергей Матвеевич? Раньше не замечала за вами пренебрежения к чужим святым.
– Если хочешь, считай, что я от растерянности так пошутил, а вообще-то устал я от чужбины. На изваяния смотреть не могу. Не знаю, как ты, но вот смотрю на китайского Шакья-Муни со свастикой на полуголой жирной груди без тени сострадания на луноликой физиономии и ловлю себя на самых крамольных мыслях: обжора он или это просто неправильный обмен веществ? Божественно одинаковые пальцы рук. Но в одинаковой длине их хиромантия увидела бы пороки… А ступни? У него же явное плоскостопие. И вся фигура не приспособлена к движению. Такие в состоянии только открывать рот и пережевывать пищу. Прости! Я, наверное, просто устал и хочу домой. А тебе никогда не хотелось в Россию?
– Не трави душу, Сергей Матвеевич.
– «…Но я другому отдана, я буду век ему верна»?..
– Пусть так…
– Ты меня вспоминала?
Катя кивнула.
– Не вижу радости в твоих глазах.
– От твоего приезда не может быть ничего хорошего. Мне… нам было бы лучше, если бы ты прислал письмо и я просто знала, что ты жив-здоров.
– Может быть. Мне уйти?..
– Нет, нет… Нет! Побудь еще. Только больше не приходи. У Чакрабона никогда не было повода меня ревновать, и я постараюсь, чтобы его не появилось.
– Я знаю…
– Все ты знаешь и ничего не знаешь. Но когда же ты расскажешь о своих приключениях? Что с тобой случилось под Мукденом?
– Да что ж рассказывать? Наши стали отступать, а я чуть-чуть задержался: лейтенантика одного знакомого перевязывал. Ну и грохнуло рядом. Ему осколком полголовы снесло, меня здорово контузило. Очнулся – вокруг японцы. – Он вдруг тихонечко пропел: – «…Был бедняжка ранен тяжко и к японцам в плен попал. Там влюбился он в смуглянку кита-кита-кита-кита-китаянку…» Правда, я не влюблялся, а думал только о еде, пока не пристроился помогать в госпитале. По их понятиям, мы не должны были голодать. Они сами маленькие: чашечка бульончика с одним грибком или крошечный кусочек рыбы, ложка риса – и сыты. А я? Смешно сказать, я целый год мечтал наесться хлеба. В госпитале стало легче. Потом из японского перешел в китайский, получил свободу передвижения. Так и застрял в Пекине. Катюша, я же писал знакомым, узнавал про тебя, думал, где-нибудь встречу.
– Не верится. Чем я была для тебя? Зоечка и то была ничем. А про нее ты узнавал?
– Да, но не писал ей. Просто известили, что она вышла замуж, счастлива. Каждый год прибавление в семействе, благо обеспечена хорошо мужем-помещиком.
– Счастлива… Трудно сказать.
– Может быть, но у меня с плеч упал груз. Вина была на мне, хоть и не обещал ничего. И перед тобой тоже. Ты же помнишь, я ни на ком не хотел жениться. А потом уже, когда узнал, что ты умерла, подумал, что потерял единственную женщину, с которой мог бы быть счастлив. – Он встретил Катин недоумевающий взгляд и поспешил пояснить свои слова: – Я же говорю, что спрашивал о тебе в письмах к знакомым. И однажды получил из Киева ответ: «…Да, жила тут до войны Катенька Лесницкая, но ее увидел однажды сиамский принц и сразу влюбился. А она согласилась быть его женой, уехала в Сиам. Говорят, принц стал королем, а значит, наша Катюша королевой. Когда слух расползся по городу, завистники говорили: „Подумаешь, королева!“ А мне было уже тогда ее жалко, а потом Катюшу стало жаль всем, даже самым злым, потому что она была добра. Ее ненавидели при дворе и за заботы о народе отравили. Тогда безутешный король поставил на ее могиле памятник – черного мраморного слона с золотой короной, печально опустившего хобот…» Грустная версия, не правда ли?
– Какая чушь! Ко мне прекрасно относятся все родственники, а королева обожает внука, говоря, что он вылитый Чулалонгкорн.
– Пусть… Я ведь просто рассказываю, как было. И я, правда, очень переживал, зная, что ты действительно дружила с Чакрабоном, и он мог тебя увезти, и ты могла погибнуть. Ругал себя… Но ты же помнишь те обстоятельства – раны, кровь, хаос, Зоя – до того ли? А потом все вообще пошло кувырком. – Он помолчал. – Но я не договорил. Я же в Пекине часто заходил к друзьям в русское консульство и в их госпиталь. И за семь лет, ходя по одним дорожкам с Иваном Лесницким, ни разу его не встретил и не услыхал фамилии. Но вдруг в каком-то магазинчике, куда зашел за табаком, повернулся, рассчитавшись с продавцом, и встретил взгляд твоих глаз. Меня словно током ударило: не может быть! Я спросил… Он? Он! Разговорились…
– Иван мне ничего не писал.
– Ему виднее… Мне стало легче, спокойнее. А тут еще доктор Вильсон. – Он посмотрел на Малькольма, секретничавшего в сторонке с Ежиком. – Когда оказалось, что он ваш друг и у вас прекрасная семья, я решил, что смогу безболезненно напроситься к нему в гости. А теперь… Не хочу, чтобы ты переживала, не хочу нарушать твое спокойствие. Но, может… Плюнь на все… Заберем Ежика и уедем… – Он улыбнулся, давая Кате возможность перевести предложенное в шутку, но Катя была серьезна:
– Это невозможно. Он – тайский принц. Здесь его многочисленная родня и родина. Я далеко от своей и не лишу ребенка его родины. – Она тряхнула головой так, что шпильки вылетели из русых прядей, золотом отсвечивающих на солнце. – Ох! Об этом даже думать нельзя, не то что произносить вслух. Лек ко мне прекрасно относится. Правда, он слишком занят военными делами, в которых я ничего не понимаю, а его не очень интересует пастеровский институт, где я помогаю организовывать работу, но в общем все хорошо.
– Ладно, молчу. Но последнее… еще два слова… Если ты когда-нибудь захочешь – будем вместе…
К скамейке подкатился мяч, за ним подбежал Ежик.
– Садись рядышком, – постучал ладонью по скамейке Савельев, – давай поговорим. Как ты живешь? – Он спросил по-английски, а Ежик, поняв, ответил по-тайски:
– Хорошо!
– Жаль, я тайского не знаю. Может, тебе китайский понятнее?
Мальчик кивнул.
– Ну тогда и мне просто. – Сергей перешел на китайский. – Небось драться любишь, тезка?
– Люблю. Папа говорит, не драться, а сражаться. А почему – тезка?
– Меня в детстве тоже Ежиком звали… Ну сражаться… Приемы чуан-шу тебе знакомы?
Мальчик отрицательно покачал головой. Услышав, о чем идет речь, подошел Вильсон, присел рядом.
– Рассказывайте, Серж. Я в юности немного интересовался «искусством кулака», когда стал изучать историю китайской медицины начала эры и наткнулся на фамилию хирурга Хуа То. Он же первый составил упражнения для снятия нервных напряжений? И оттуда потянулись нити приемов чуан-шу.
– Да. Так вот, тезка, это способ, чтобы безоружный мог победить прекрасно вооруженных людей.
– Всех? Целое войско? – Глаза Ежика загорелись. – Как? – вскочил он, готовый немедленно приступить и занятиям.
– Нет, милый мальчик, я больше не смогу прийти в Парускаван. Попросишь, и тебе найдут хорошего учителя из южных китайцев. А что до целого войска, то против лома нет приема. Но уметь защитить себя и свое дело нужно. Если хочешь, расскажу… – Он приобнял мальчика. – Решили китайцы избавиться от господства маньчжуров, а те у них все оружие отобрали. Как же быть? Вот и стали они думать, как с пустыми руками на врага можно выйти…
Ежик слушал, затаив дыхание. Катя без помехи смотрела на Савельева, разглядывая удлиненные зеленоватые глаза, привычно виденные недавно во сне, четкие черты лица, легкую седину на висках. Под чисто выбритым подбородком расползлось копеечное пятнышко мокнущей болячки. Катя смотрела на нее, и ей не было противно. Нет, не то. Ей никогда не было противно обрабатывать раны и кожные поражения… Нет. Было ощущение, что это ее собственная болячка…
Савельев поймал Катин пристальный взгляд и коснулся шеи.
– Сапожник без сапог. Не могу избавиться от какой-то пендинки. Вильсон помазал утром своей уникальной мазью и обещал, что вылечит за три дня. Да, Малькольм?
– А дальше, дядя Серж?..– Ежик умоляюще коснулся его руки.
– Ну и стали в южном монастыре Шао-линь обучать искусству чуан-шу. И учили не как тебя мама и няня, а очень строго и, может, даже жестоко, но Китаю нужны были воины. Когда выпускали бойцов из монастыря, они должны были пройти сложные испытания. Сначала рассказать об истории. Это просто, да? Потом труднее – выдержать схватку с коллегами. Через следующее перешагивали не все. Представь себе храм, Ежик, с деревянными половицами. К каждой доске прикреплены через сложную механическую систему деревянные люди.
– Пугала! – обрадованный догадкой, воскликнул Ежик.
– Если бы просто пугала! Это были деревянные дьяволы, вооруженные палками, копьями, пудовыми кулаками. И сделали их так, что даже сам мастер не знал, как они будут действовать в каждый момент. И проходил человек по коридору между «куклами», а они поодиночке, если повезет, а то и по три сразу набрасывались на него с ударами. Боец должен был не растеряться, собраться, увернуться от них, а каждый его шаг вызывал новые нападения. И это еще не все. Чтобы выйти на свободу, через последнюю дверь, человеку надо было только движением предплечий, – Савельев сжался и резко выпрямился, – отодвинуть очень тяжелую, докрасна раскаленную урну. В двух местах прижигалась кожа. Два клейма – дракона и тигра, символы мастера чуан-шу… Люди подсмотрели, как движутся и сражаются животные, переняли быстроту оленя, свирепость тигра, стойкость медведя, гибкость обезьяны и грацию птиц. Вот смотри… – Он показал Мальчику несколько непонятных, резких, но красивых движений, за которыми угадывался и смысл и точный расчет.
Ежик смотрел широко раскрытыми влюбленными глазенками, Вильсон захлопал в ладоши:
– Не ожидал. Где это ты наловчился?
– Был у меня один пациент с перитонитом. Не думал, что вытяну старика. Такой он был слабый. А когда все-таки поправился, ходить начал, говорит; «Давай, доктор, поборемся?» Я решил – шутит. При моем росте сражаться с маленьким китайцем, которому только что швы сняли! А он настаивает. Свихнулся, что ли, в больнице? Решил его пару раз толкнуть потихонечку, чтоб отвязался, и вдруг оказался на полу со скрученными руками. Что да как? Попросил научить. А он уж расстарался, не в службу, а в дружбу.
– Но потом вы его победили? – спросил Ежик с нетерпением.
– Как тебе сказать, дружок? Сейчас вроде бы на равных, но он старше меня в два раза и ниже на голову, так что победа ли это?
В саду быстро темнело. Катя спохватилась:
– Ежик, тебе же к бабушке надо собираться! Быстро беги умываться и кушать!
Мальчик с неохотой пошел к дому.
– Пора и нам, – сказал Вильсон. Катя не стала их задерживать.
– Я рада, что вы приехали, – повернулась она к Малькольму. – Лек завтра приедет обязательно, а может, еще сегодня появится. Приходите. – Потом протянула руку Савельеву, чуть дольше, чем следовало, посмотрела в глаза, темно-зеленые, почти черные от сумерек: – Прощай, Савельев!
Он поднес к губам прохладные пальцы, на миг задумался, как ответить. Прощай?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45