наказание было заслуженным. Ежик тоже это понимал и даже бабушке не пожаловался. Заснул после обеда в слезах, а сон приснился какой-то добрый, и разбудил его, как всегда, ритмичный звук кос. Малайцы-садовники приводили в порядок газоны.
После полдника Ежик рисовал, читал понемногу, а потом переодевался, чтобы ехать к бабушке в Пья Тай. Как всех детей из состоятельных семей, его одевали в соответствии с днем недели, чередуя цвета костюмов – тонких рубашек и шелковых шортиков. Воскресенье было, конечно, красным, понедельник – желтым, в цвет Луны, вторник – розовым, как Марс, среда – зеленой, в честь Меркурия, четверг был оранжевым, по Юпитеру, пятница – голубой, как Венера, а суббота должна была бы быть черной, так как это – день Сатурна, но черный – цвет траура, и потому его заменяли бордовым или лиловым. Просторный алый напиер, внешне похожий на автобус, отвозил Ежика с Чом в Пья Тай, когда уже было темно. Издалека виднелся его красный фонарь. Он горел всегда, сигнализируя, что Саовабха дома. Так повелось со времен Чулалонгкорна. Король приезжал, и на высокой башне зажигался еще один. Теперь, с начала правления Вачиравуда, второй фонарь загорался при его визитах. Ежик вглядывался в тьму, пытаясь от самого Парускавана разглядеть, одно или два нынче красных пятнышка, но они сливались, и однажды ему пришла в голову такая идея:
– Бабушка, ничего же не разобрать, приехал король или нет… Пусть у тебя всегда горит зеленый свет, а при короле включают и красный, а то никакого толку нет.
– Ну какой ты умница, – умилилась бабушка, приказав немедленно поменять фонарь, который горел всегда, на зеленый.
Маленький Ежик и наивная Саовабха! Весь Бангкок хохотал три дня, сплевывая бетель, чтобы не поперхнуться, пока наконец кузен королевы-матери, не зная, как подойти к щекотливой теме, все-таки не объяснил ей, что зеленые фонари принято зажигать только над дверями публичных домов. И Саовабха ласково уговорила внука смириться с прежним цветом, потому что на зеленый слетается больше комаров и сползаются змеи.
Королева поднималась с постели около восьми часов, и ей подавали ужин, который можно было при делании назвать и завтраком. Пья Тай оживал. Слышались детские голоса из пансионата, организованного ею для маленьких родственниц. Кроме обычных уроков девочки учились плести цветочные гирлянды, вышивать, украшать комнаты. Набегавшись, Ежик шел в палаты королевы, чтобы сообщить ей все новости последнего дня, а потом его укладывали спать прямо здесь же возле бабушкиной большой деревянной кровати, на перинке, расстеленной на полу, как всем сиамским детям. Чом или Саовабха рассказывали ему интересные истории. Сначала сказки, тайские или английские. Особенно пользовалась успехом Красная Шапочка. Бабушка страшным голосом грозила съесть малыша, а он жмурился от ужаса. Потом пришло время страниц тайской истории и буддийских джатак. Иногда она даже рассказывала ему об Иисусе Христе, но, надо отдать ей должное, без тени пренебрежения к чужому святому. Катя утром спрашивала сына о королеве и с некоторой ревностью выслушивала, как Ежик начинал объяснять, что Иисус не бог, а просто наставник, как Будда, что он только учит людей быть добродетельными, уважать бога и верить в него…
После разговоров с бабушкой и неизменного крылышка цыпленка с соусом и бокалом фруктового сока Ежик засыпал под голоса придворных дам и гостей королевы. До утра в комнате сменялись посетители, никто не снижал голоса, но Ежик спал, и ничто ему не мешало видеть хорошие сны. А когда утром его будила Чом, он беззвучно шел в свою комнату для завтрака и, умывшись, покидал до вечера притихший дом. В Парускаване его ждали друзья, игрушки, а если повезет, то и дядя Махидол, ставший офицером морского флота. Никто не мог так, как он, придумывать приключения и сооружать суда из простых деревяшек. Он даже превратил, с помощью парусины, серой краски и досок, моторную лодку в крошечный крейсер. Махидол был капитаном, управлял судном, а Ежик – адмиралом, выкрикивал команды. Стоило появиться дяде, и маленький Чакрабон прилипал к нему. Скучал, если его долго не было в Парускаване.
Катю огорчало, что Лек никогда не играл с сыном. Мог же он с ней быть ласковым и оживленным, а с мальчиком не знал о чем говорить. Если Ежик спрашивал что-нибудь об оружии или о партизанах, Лек серьезно отвечал, и тот слушал с уважением, переполняясь гордостью за такого необыкновенного, умного, всеми уважаемого отца. А уж если Чакрабон брал сына на торжественные церемонии или маневры, где ехал впереди всех на чудесной белоснежной Ромашке в алой форме пехоты или голубой – конной гвардии, Ежик просто таял от блаженства, поглядывая на окружающих, увлеченных красивым зрелищем. Катя была несравнимо ближе сынишке, но и она, с рождения малыша избавленная от ухода за ним, боялась, что Ежик воспринимает ее только как картинку из разноцветной книжки. С Леком Катя наедине чаще разговаривала по-русски, а с мальчиком только по-тайски. Когда ему было четыре года, Катя пыталась учить его русскому, присаживалась рядом с ним на перинку в детской говорила разные ласковые слова или стишки, но Ежика очень смешили эти странные звуки, и он хохотал, отказываясь их повторять. Считал, что мама придумала новую игру, а Катя огорчалась. Китайский, на котором говорили многие, он усвоил гораздо раньше. На английском с Ежиком говорил доктор Вильсон. Он все так же часто приезжал в Парускаван встретиться с друзьями. Слава всевышнему, здесь редко болели. Только в два года жизни малышу угрожала дизентерия, а потом безобидная ветрянка да многочисленные ссадины на коленях. Вильсон любил гулять с Ежиком, рассказывая ему про деревья, зверей, насекомых, и каждое из них выделялось на пестром фоне сада, оказываясь совершенно необыкновенным и очень интересным. Даже ужей Ежик соглашался потрогать из рук доктора, всегда слегка пахнущих карболкой или камфарой.
К Вильсону недавно приезжали коллеги из Пекина и настойчиво приглашали в гости. Катя, с одной стороны, была рада, потому что доктор обещал навестить Ивана, передать подарки и рассказать ей о жене брата и крошечных Катиных племянниках: никакой фотографией не заменить живого описания… А с другой стороны, очень уж неспокойно было в Китае последние годы с бесконечными крестьянскими «рисовыми бунтами» и переходом власти из рук в руки. Доктор успокоил Катю, сказав, что будет подальше держаться от всего, что связано с именем Юань Шикая и политикой, а поедет пароходом и таким образом избегнет путешествия по самым беспокойным южным провинциям.
Катя целый день отбирала подарки для семьи Ивана, и Ежик вертелся тут же, вытаскивая из шкафов свои самые любимые игрушки для маленьких кузенов. Не пожалел даже новенькую английскую железную дорогу, полученную недавно от Махидола. С дальними маленькими родственниками он согласен был примириться. Лишь бы мама не надумала завести ему сестренку. Катю смешила и расстраивала боязнь Ежика вдруг перестать быть центром внимания Парускавана и Пья Тая. При его резвости и частом непослушании стоило только намекнуть на возможность появления еще одного маминого малыша, как он притихал, умилительно обещая быть шелковым.
Катя с сыном пересмотрели груду подарков, представили старого Вильсона, пытающегося удержать в руках два десятка коробок, пожалели его и решили ограничиться двумя лаковыми заводными машинками, кольцом с жемчугом для жены Ивана и старинной рукописью буддийских джатак для него самого.
Посидели за празднично накрытым столом, выпили на дорогу шампанского и проводили своего друга к причалу Менама.
Ежик уже достаточно подрос, и бабушка, сама почти не покидавшая Пья Тай, поручила Чом показать внуку закрытые палаты Главного дворца. Катя с удовольствием сопровождала их.
Опустевший дом Чакри… Вачиравуд не стал здесь жить, предпочитая загородный дворец. Ежик трогал ступеньки полукруглой лесенки, ведущей к трону под бело-розовым зонтом с семью балдахинами, слушал рассказы о легендарном деде и даже в шутку не просился посидеть на троне. Свет лился сверху из узких окон между карнизом и потолком, освещая тройные золотые слоновьи головы с натуральными бивнями над дверями, ведущими во внутренние покои, золотую чеканку и картины западных художников, изображающие приемы европейских послов в Сиаме, старинное оружие, щиты. В длинной галерее, примыкающей к атриуму, они разглядывали портреты королей и королев династии Чакри, восхищались драгоценностями, разложенными под стеклом так, чтобы поудачнее показать искусную работу местных мастеров. Венцы, кольца, браслеты, сосуды были усыпаны самоцветами и переливались, не отпуская взгляд, алмазы с Явы и Борнео царственно возлежали на черных бархатных подушечках.
После трехчасовой прогулки по разноцветным мраморным полам дома Чакри Катя с Ежиком так устали от обилия впечатлений, что только через два дня решились заняться подробным осмотром храма Изумрудного Будды. Катя была здесь несколько раз на торжественных церемониях, когда король в ознаменование начала очередного сезона трижды в год менял одежды на священном изваянии высотой в аршин, выточенном целиком из полупрозрачного зеленоватого халцедона. Но лишь теперь она смогла рассмотреть все как следует. Ежик, задирая голову, пытался сосчитать сапфиры и опалы в короне на челе Будды, безмятежно взиравшего из тени алтаря. Опять сказочное великолепие инкрустации, резьбы, золотых деревьев…
Потом они еще гуляли по чешуйчатым дорожкам, а драконы и чудища у пагод были вовсе не страшны, лишь уважение вызывали своими размерами в три человеческих роста. А туфли на них формой и объемом были похожи на небольшие лодки из полудрагоценных камней. Лица исполинов угадывались в извилистых бороздках, между которыми едва намечались глаза и клыки. Чудесную бронзовую «буренку» охранял сфинкс с длинным хвостом, поднятым торчком. Рядом с фресками на темы «Рамаяны» вдруг обнаруживался толстый голландец с подзорной трубой. Кто это? Даже Чом не знала. Чтобы не уронить авторитет всеведущей няни, Катя поскорее увела Ежика к шкафам древних «Законов».
Уходили к машине, присланной из Парускавана, а вслед звенели колокольчиками бронзовые листья, украшающие карниз пагоды.
Прошло четыре месяца в занятиях с сыном, обсуждении вестей с нескончаемой войны, помощи в работе пастеровского института, и Катю уже стало волновать столь длительное отсутствие доктора, когда он наконец объявился, веселый, похудевший. Зашел поздороваться.
– Я только на минутку, тороплюсь, но, если вы позволите, я приведу к обеду одного своего нового друга. Мы познакомились в Пекине. Пришлось все-таки столкнуться с Юань Шикаем, тщетно рвавшимся превратиться из президента в императора Небесной империи. Говорят, он сам принял яд. Хотя, на мой взгляд, у него не было к этому повода. Но факт есть факт. Отравление. И на консилиуме у его праха я встретил одного интересного коллегу, который, возможно, вам знаком…
– Ну о чем вы говорите, Вильсон? Мы всегда рады и вам и вашим друзьям. Лека нет, он на маневрах, в Корате. Хотите, подождите день-два, а нет – приходите к обеду по-простому, без особых церемоний, если ваш знакомый не слишком важная персона. Но, дорогой Малькольм, что же вы молчите об Иване? Самое главное… Как там Лесницкие?
– Настолько все нормально и хорошо, что и говорить особенно не о чем. Очаровательная жена, здоровые детки. Огромный привет, благодарности за подарки. Но, Кейти, я право же спешу, подробности потом.
И он до завтрашнего обеда покинул Парускаван.
Говорят: интуиция… Видно, Катина интуиция была не слишком обостренной.
Она услышала голос доктора, здоровающегося с Намароной, поспешила вниз из своего кабинета, ожидая, что придется с кем-то знакомиться, говорить общие фразы, и – настолько сильный шок испытала при взгляде на стоящего рядом с Вильсоном мужчину, что на секунду потеряла сознание – в глазах запрыгали черно-красные искры и пол стал выскальзывать из-под ног. Катя прислонилась к косяку двери, прошептала:
– Савельев!..
Милый Вильсон, переведя взгляд с бледного лица Кати на напряженное – Савельева, засуетился:
– Кейти, он вам правда знаком? И не очень приятен, да?.. Ну я ему задам! – Малькольм погрозил пальцем Савельеву: – Серж, разве так можно? Хоть бы предупредил, я бы хозяйку подготовил… Кейти, хотите, я его немедленно выпровожу и буду до вечера извиняться?
– Ну что вы, доктор! Все в порядке. Сейчас сядем обедать. Намарона, посмотри, пожалуйста, накрыт ли стол, и позови Ежика.
Вильсон снова стал рассказывать, как познакомился с Савельевым, а тот молчал, чуть улыбаясь. Даже поздороваться не пришлось в неожиданно скомканной встрече. Вбежал Ежик, разгоряченный, не выпуская деревянного меча из рук. Кинулся к доктору:
– Там Рапат руку сломал! – и выскочил обратно в холл. За ним поспешили два врача и одна сестра милосердия. Все двигались. Все были при деле. Вильсон потрогал замызганную худенькую мальчишечью руку, посмотрел в сморщенную перед ревом мордашку.
– Да не перелом это, не хнычь. Простой вывих. – И обратился к Савельеву: – Серж, я сам утром палец порезал – боюсь, не смогу сразу точно вправить. Сделай сам?..
– Конечно, – с готовностью откликнулся Сергей и, вздернув рукава рубашки, аккуратно, ласково прощупал косточки. Одно едва заметное движение с легким хрустом, и мальчуган, еще не веря, что боль отпустила, шевелит пальцами, поднимает руку… Катя отправила пострадавшего с Намароной к тайской кухне, чтобы его как следует накормили, и подвела Ежика к Савельеву:
– Познакомьтесь, Сергей Матвеевич. Чула-Чакрабон, но можно Ежик, или Ноу – Мышонок.
– Очень приятно. – Мужчины пожали друг другу руки.
Ежик попробовал произнести сложное имя гостя, ничего не получилось, и он рассмеялся.
– Мне самому трудно, – потрепал его по плечу Вильсон, – зови его Серж, как я.
Сели за стол, слишком просторный для четверых. Ежик – справа от Кати, Вильсон – слева, а Савельев – напротив.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45