И при этом сделать вид, что тебя собираются поставить к стенке. Но, знаешь, по этому пути можно слишком далеко зайти. Мне он не подходит. После такой победы я буду паршиво себя чувствовать. Признаюсь — я слишком честолюбив, чтобы ради чего-то, пусть даже значительного, жертвовать своим настроением. Даже настроением! Понимаешь, Володя, хочу чистой победы.
— Должен сказать, у вас довольно своеобразное честолюбие, — усмехнулся Званцев.
— Конечно, для меня важно, как ко мне относится начальство, друзья... Но я и сам хочу хорошо к себе относиться. Понимаешь, иметь на это право, а не просто преклоняться перед собственной персоной. Иначе не могу руководить людьми, наказывать их, поощрять. На все это я должен иметь разрешение от своей совести, прости мне, будь добр, красивые слова. Иногда без них не обойтись. Теперь о Комиссии... Ты считаешь ее выводы предопределенными? Я правильно тебя понял?
— Не то, чтобы предопределенными... — Званцев встал, сунув руки в карманы, прошелся по кабинету.
— Ты что-то говорил о жертвенной крови... Поясни, будь добр, — Панюшкин хмуро посмотрел на главного инженера.
— Вы не согласны?
— Нет.
— Комиссии нужен виновник, — Званцев остановился возле Панюшкина, нависнув над ним, глядя с высоты своего роста спокойно, даже снисходительно. — От Комиссии требуется не только диагноз, но и метод лечения. Что предложит она в объединении, в райкоме, в Министерстве, если придет к выводу, будто все мы прекрасные специалисты, незаменимые люди? Что повезет Комиссия в высокие инстанции, если обнаружится, что мы не совершили ошибки, что наши технические решения безукоризненны и мы отлично справляемся с обязанностями?
— И ты полагаешь...
— Полагаю. Жертва нужна, Николай Петрович.
— Ишь ты! — Панюшкин внимательно посмотрел на Званцева снизу вверх. — И что же ты предлагаешь?
— Предлагаю подумать, кого принести в жертву. Моя кандидатура вполне подойдет. Должность весьма ответственна, мою молодость можно назвать неопытностью, хорошие отношения с вами — кумовством, горячность — непослушанием.
— А я подойду? — Панюшкин резко отодвинул Званцева в сторону, будто тот мешал ему свободно дышать.
— Вполне! — засмеялся Званцев, не поняв тона начальника.
— Блажь! Володя, ты даже не представляешь, какую несешь блажь! В тебя заложена недоброкачественная, ложная, паршивая программа! Заткнись! Слушай! Ты достаточно четко изложил свои взгляды. Володя, откажись от них. Я могу привести тебе десятки случаев, когда в самом безнадежном положении, держа ответ перед самыми высокими комиссиями, люди побеждали не лукавством, а убежденностью в своей правоте. Ты молод и не знаешь силы откровенности, понятия не имеешь о сокрушающей мощи честности! Володя! Тысячи лет хитрые и безжалостные пытаются победить честных простаков, вообще пытаются вытравить из душ людей понятия о доверительности, бесхитростности — и не могут! Не могут, ядрена шишка! — Панюшкин грохнул пальцами о стол с такой силой, что из остатков зеленого сукна выползли облачка пыли. — Собственным примером, громкими победами, самим образом жизни коварство и жестокость пытаются доказать несостоятельность честности. И не могут. Почему? Отвечай — почему?! Ладно, молчи. Отвечу. Ни один человек, даже самая последняя сволочь, не может преодолеть соблазна быть откровенным. Хотя бы изредка. Миллионы прекрасно обходятся без подлости, обмана, злобы. Но ни один прохвост не может обойтись без искренности! — Панюшкин устало откинулся на спинку кресла. — А ты говоришь о жертвенной крови. Не знаешь жизни, Володя... Не надо так улыбаться, это ухмылка разочарованного баловня. Отличное знание парадных и черных входов, запасных выходов, тайных переходов — это еще не знание жизни. Большой Маховик крутят простые и бесхитростные люди.
— Николай Петрович, сколько с вами работаю, столько вы меня озадачиваете. Пролив я уже понял, это вероломное и мстительное существо. Вас не назовешь вероломным, но кто опаснее... Не знаю. Кто вы, Николай Петрович? В каких богов верите? Кому жертвы приносите? В чью честь жертвенный огонь раздуваете? Какие молитвы творите?
— О, Володя! Я самый настоящий язычник! Если я назову тебе всех своих богов, всех богов, в которых верую... ты ужаснешься. Правда-правда, я не шучу.
— Так вы верующий, Николай Петрович?
— Да, — подтвердил Панюшкин. — В тебя верую. В твою добросовестность и порядочность. В себя тоже верую. В свои силы, в свой опыт, в то, что мне удастся закончить эту работу. Верую! Как и всякий добропорядочный язычник, верую в Пролив, в эту Зиму, в Трубу, верую и готов их боготворить. Да что там готов — я давно отношусь к ним с трепетным религиозным почтением. Конечно, самый страшный и злой бог — это Тайфун. Он берет жертвы сам, не дожидаясь, пока я принесу ему, он не нуждается ни в моих молитвах, ни в моем преклонении. Но ты не поверишь — я боготворю даже Хромова. Это плохой бог, слабый и пакостливый, но и от него зависит моя жизнь. Я произвел в боги всех членов Комиссии и даже следователя Белоконя. Все очи — сильные и уважаемые мной боги.
— Николай Петрович, а вы не хотите принести им жертву? — без улыбки, как-то слишком уж серьезно спросил Званцев.
— Перебьются, — жестко ответил Панюшкин. — Есть боги и посильнее, я тебе их только что назвал... Чтобы они казались более могущественными, могу украсить их величественными определениями — Вызывающая Честность, Воинственная Убежденность, Всесминающая Бесхитростность... Вот им я готов принести в жертву хоть самого себя.
— Опасный вы человек, Николай Петрович. Я говорю это в самом прямом смысле слова. И знаете, в чем ваша опасность?
— Очень хотелось бы знать!
— В логике ваших поступков, решений, действий. Она непредсказуема. Она вываливается за рамки нынешних норм, нынешних представлений, о возможном, приемлемом, допустимом. Иногда ваши доводы кажутся мне наивными, слабыми, иногда отчаянными, но каждый раз оказывается, что они выстраиваются в некую линию, в некую позицию. И кажется мне, что в конечном итоге позиция получается совсем неплохая. Она дает свободу действий и позволяет чувствовать себя достаточно уверенно. Не знаю, как это вам удается, но удается.
— Ничего сложного, ничего противоестественного, — ответил Панюшкин. — В любом положении нужно оставаться спокойным и не терять чувства собственного достоинства. Мне много раз приходилось встречать людей, пытающихся добиться чего-то самоуничижением. С каким-то странным азартом, в котором была даже искренность, они доказывали, что простоваты и невежественны, что их нужно пожалеть и утешить, иначе они могут совсем захиреть... Но самое странное то, что им все-таки удавалось добиться своего. Значит, их расчет был верным, значит, самоуничижение может оказаться полезным, значит, как тактический ход оно принимается, одобряется?
— О вас этого не скажешь, Николай Петрович. Вы заметили, как с вами разговаривают рабочие, техники?
— А как со мной разговаривают? — насторожился Панюшкин.
— С этаким легким вызовом, как бы поддразнивая вас, подчеркивая какую-то свою значительность... Вы что же думаете, все у нас тут такие ершистые, занозистые, непокорные? Как бы не так! Они просто поняли, что покорной просьбой от вас ничего не добиться, что вы этого не принимаете.
— Правильно, я требую от человека искренности, естественности, мне нравится видеть человека таким, каков он есть. Если он лебезит, значит, лукавит, хитрит, хочет получить нечто такое, чего ему не положено, и он знает, что не положено. А расчет какой — поунижаюсь, дескать, зато добьюсь своего. А мне это противно. Ничего я в жизни не хочу получить унижением, угодничаньем. Веришь?
— Верю, — кивнул Званцев. — Но скажите, Николай Петрович, сила это или слабость? И вообще, в чем сила — в том, чтобы, несмотря ни на что, добиться своего или в том, чтобы пренебречь?
— Здесь не может быть однозначного ответа, — сказал Панюшкин, помолчав. — Нет рецептов на все случаи жизни. Могу только сказать, что сила не в том, чтобы поспеть, получить, ухватить... Хотя чаще всего она проявляется именно в этом. Готовых решений не бывает. Та же Комиссия... Полагать, что она приехала с готовым решением, значит, переоценивать собственную персону.
— Не вижу связи, — Званцев вскинул подбородок, как бы слегка обидевшись, но жест неожиданно получился надменным.
— Связь в том, что если принять твою точку зрения, то выходит, Комиссия приехала лишь для того, чтобы ублажить наше самолюбие, нашу спесь! — резко сказал Панюшкин. — Чтобы оставить нас в приятном заблуждении, будто уволить, снять тебя или меня позволительно только на основании выводов такой вот Комиссии. Володя! Если дойдет до этого, все можно сделать гораздо проще!
Званцев действительно знал Пролив едва ля не лучше всех в стране. Научные экспедиции еще не добрались до этих мест, лишь у метеорологов были самые общие сведения о его режиме, течениях, сменах приливов и отливов. Наибольшая сложность для строителей состояла в непостоянстве характера Пролива — все время менялись скорость, направление течения, даже продолжительность пауз между переменами течении колебалась. Иногда она длилась не более пяти минут, иногда — полчаса, но зато потом вода шла в противоположную сторону со скоростью, которая вдвое превышала обычную. Никогда не оттаивало полностью дно Пролива, даже к концу лета в нем оставались линзы вечной мерзлоты. Прорыть в такой линзе траншею для трубы было делом тяжелым и трудоемким. На мелководье приходилось подолгу скоблить дно ковшом экскаватора, на глубине применяли взрывчатку. Стоило наткнуться на такую линзу — и останавливалась вся работа. При отличной погоде строители неделями не могли сдвинуться с места, вынуждены были оставлять трубу на дне без заглубления, рискуя отдать ее на растерзание очередному Тайфуну.
— Конечно, я уверен, что технической ошибки мы не совершили, — медленно проговорил Панюшкин, разглядывая схему трубопровода на стене. — Я смогу доказать это даже Чернухо, которому вообще трудно доказать что-либо. А уж ввести его в заблуждение... все равно что... В общем, это невозможно. Поэтому, Володя, твое стремление в любом случае выйти сухим из воды говорит только о том, что ты не знаешь Чернухо. В Комиссии он представляет заказчика. Меня не волнует ни представитель Министерства, ни областная пресса в лице товарища Ливнева. Даже Мезенов. Об Опульском и не говорю. Чернухо — вот где опасность.
— А мне он показался... чуть ли не шутом гороховым, — озадаченно сказал Званцев. — Ходит, балагурит...
— Шутом показался? Да он и есть шут. Но при этом — специалист, каких свет не видел. Да-да, старый, толстый и лысый Чернухо при желании всех заставит признать себя первым красавцем.
— Как же это ему удается?
— У него, Володя, голова работает. Вот и весь секрет. Голова, между прочим, нашим с тобой не чета.
— Ну, это уж вы, Николай Петрович, бросьте, — обиделся Званцев не то за себя, не то за Панюшкина. — В конце концов, все технические познания ограничены.
— Я тоже так считал, пока Чернухо не ткнул меня однажды носом, как кутенка. Обмануть его не удастся. Да я и не хочу этого. Мне важно, чтобы Чернухо признал: трубопровод не сдан в срок только из-за этого дурацкого Тайфуна, который поднял весь Пролив в воздух, перемешал его с прибрежным песком, с катерами, баржами, трубами, а заодно и с нашими планами. Ты помнишь, Володя, сколько мы прошли за первое лето? Шесть километров. Это было здорово! Нас носили на руках. А этим летом мы прошли только два с половиной километра... Почему?
— В первое лето мы прошли самые легкие километры. По мелководью. Мы не встретили ни одной линзы вечной мерзлоты, нам не приходилось взрывать дно. Кроме того, с увеличением глубины Пролива возросла скорость течения, появились мерзлотные участки. Не забывайте, что вначале мы были общими любимцами. Наши заказы выполнялись в первую очередь, оборудование присылали почти новое. А снабжение горючим, инструментами, рабочими, специалистами! Мы почти не знали забот, Николай Петрович! А затем к нам привыкли, к нашим трудностям тоже, потом мы надоели. Появились другие стройки, более крупные, более сложные. Если раньше мы требовали, то сейчас вынуждены клянчить.
— К тому времени, когда мы начали клянчить, стройка почти всем была обеспечена. Нас перестали снабжать в аварийном порядке, решив, что пора и ответ держать. Но неужели мы где-то пробуксовали?
— Если этого не знаете вы, не узнает и Чернухо, — очки Званцева надменно сверкнули.
«А ведь Панюшкина снимут! — вдруг подумал Званцев. — И будут правы. Потому что Панюшкин слабак. — Он не перебивая кивал, поддакивал и смотрел, смотрел на начальника сквозь сверкающие стекла очков. И все больше крепло в нем убеждение, что тот доживает последние дни в своей должности. — Он слаб не потому, что плох, он уязвим. Слишком много у него принципов, слишком уж он держится за них. О принципах хорошо говорить, говорить умно и значительно. Но держаться за них — дело рисковое. Принципиальность Панюшкина будет воспринята как нетерпимость, капризность. Нужна гибкость и податливость, а Панюшкин тверд и хрупок. Как он жил до сих пор? Как сохранился и выжил? Как стал начальником стройки? А впрочем, быть начальником здесь для человека его возраста, опыта... не больно велика честь. Но он не производит впечатление сосланного. Да он и не считает себя сосланным. Иначе не смог бы работать. Вот в чем все дело — он уйдет сам, даже если ему всего-навсего объявят выговор. Для него это будет означать потерю лица. Бедный старик... Боится потерять лицо. Вот чего он боится по-настоящему. Он даже слова не скажет в свою защиту, если обнаружится малейшее его упущение. Верит ли он мне? Верит. Может, в этом его ошибка? Предать его я не смогу. Да в этом и нет надобности. Если Комиссия решит, что техническое руководство безупречно, то это хорошо в первую очередь для меня. Панюшкин думает, что для него... Нет. Виновник им все равно понадобится. А я на эту роль не гожусь. Слишком молод».
— Видите ли, Николай Петрович, мы не можем сбрасывать со счетов даже такую мелочь, как обрыв троса при протягивании.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50