– Но по животу ни разу не ударил, – оправдывался он, – я следил.
Этого я никак не понимала.
– Если ты был до такой степени вне себя, что бил беременную женщину, как ты мог помнить о ее животе?
– Сам не знаю, – кротко отвечал Дитер.
Она, как я постепенно выяснила, после этого колоться бросила, а вот он торговать не перестал.
Когда в это дело с головой влезешь, потом так просто не вылезешь.
– А что вы купили в Марокко?
– Только гашиша чуть-чуть, нет, честно. Ни грамма героина, его там и не достать.
Мне все-таки удалось разузнать, что в самой отчаянной его афере Марго действительно обеспечила ему алиби, а в виде платы за лжесвидетельство потребовала не денег, а женитьбы.
А еще мне очень хотелось спросить про вторую половину моих долларов, но я не осмелилась.
Минуло два совершенно упоительных дня. Мы с Дитером слушали рождественскую ораторию в вайнхаймской церкви Святого Марка, а потом, уже почти на ночь, пекли нюрнбергские пряники. Наконец-то у меня появился верный спутник для пеших прогулок по Оденвальду и Пфальцу. Красивей всего в этой гористой местности извилистые тропы, вьющиеся через густые виноградники; к северу они ведут в Хеппенхайм, к югу – в Шрисхайм. Из зарослей ежевики тут и там вспархивали вспугнутые фазаны, айва, буйно произрастающая в палисадниках, наполняла воздух дурманным ароматом своей падалицы, стволы фруктовых деревьев обвивал хмель, – мглистые, пасмурные осенние дни здесь настолько сказочно волшебны, что никакое летнее великолепие не может с ними тягаться. Разок мы прошлись в Хайдельберге по рождественской ярмарке, потом жарили дома каштаны и играли в шахматы.
В какой-то момент я вдруг поняла, что больше так не выдержу.
– Вы же потратили только половину денег, – выпалила я. – Почему ты мне лгал?
Дитер побледнел.
– Это Левин тебе сказал? – неуверенно спросил он.
– Да, – соврала я.
– Половину долларов я приберег для тебя, – сказал Дитер.
– Зачем ты их вообще у меня брал?
– Левин так хотел, он же мне должен.
– У Левина своя доля наследства!
Дитер был в крайнем замешательстве.
– Обещаю тебе, Элла, больше я никогда в жизни его не послушаю, я с самого начала был против того, чтобы брать с тебя эти деньги.
Он стремительно вышел и минуту спустя почти подобострастно принес мне мои доллары.
– Деньги – это не вопрос, – сказала я, для порядка пересчитав всю сумму, – но я ненавижу, когда меня надувают.
Дитер кивнул.
– Все, начинаю новую жизнь, – сказал он. – Я тоже за деньгами не гонюсь, по мне, так можешь при разводе все до гроша отдать Левину.
– И не подумаю, – возразила я. – Но как бы там ни было, сейчас, когда он явится сюда прямо от смертного одра своей матери, я не могу с порога огорошить его сообщением, дескать, вот мой новый муж, да еще и отец ребенка. Этак он, не дай бог, еще сотворит над собой что-нибудь.
Левин, легок на помине, тут же позвонил сам. Его отчаянье могло бы размягчить и камень.
– Но самое страшное, – выдавил он под конец сквозь всхлипы, – я уже не смогу сказать маме, что я счастлив в браке и что мы ждем ребенка!
Через два дня наступало Рождество. Дитер купил небольшую елку и очень радовался приближению праздника. Никогда еще ему не было так хорошо, сказал он мне, – уютный домашний очаг, милая жена, ожидание ребенка. С прежними дружками и с торговлей наркотиками покончено навсегда. Благодаря мне он стал другим человеком.
24 декабря, возвратясь домой после утомительного пробега по магазинам, я нашла на столе записку. Левин просил встретить его во франкфуртском аэропорту, мать его прошлой ночью умерла. Дитер поехал его встречать. В тот день я в супермаркете отбила себе щиколотку тележкой для покупок, крышкой багажника прищемила палец и вот, еле живая, с тяжеленными сумками стояла перед холодильником. Оба красавца, видимо, рассчитывают, что к приезду их будет ждать накрытый стол и готовый обед.
Исхудавший, совершенно подавленный Левин вернулся домой и, как ребенок, хотел, чтобы его утешили, приласкали, взяли на ручки. Выпив немного чаю и шмыгая носом, он улегся в гамак, покуда Дитер устанавливал на крестовине елку, а я пылесосом собирала осыпавшиеся иголки. Потом, наконец, я принесла мои заветные елочные игрушки и начала украшать елку. Пахло хвоей. Левин принес проигрыватель, не забыл и свою любимую пластинку – «Орфей и Эвридика».
«Как горька моя утрата! Было счастье – нет его!» – ревели динамики на полную громкость. Прежде, слушая вместе с Левином эти слова, я мысленно относила их к себе, мне казалось, это меня, возлюбленную, он утратил и меня оплакивает. А теперь получается, это все о мамочке, уж не попахивает ли тут инцестом?
Дитер, казалось, ни о чем таком не думал: он сосредоточенно укреплял звезду на макушке елки.
В этот час я бы с куда большим удовольствием включила радио и послушала американские рождественские песенки, вместо этого меня глушили таким вот текстом: «Все напрасно! Нет надежды! Сладкой неги и покоя мне вовеки не вернуть!»
Левин, слушая пластинку, громко подвывал, так что я и слов-то уже почти не разбирала. Ну как в такую минуту заговорить о разводе?
Затем последовало мелодраматическое кофе-питие.
– Если и дано человеку утешение, – рассуждал Левин, – то только в детях. Любимый человек уходит из жизни, но появляется на свет новый. Если у нас будет девочка, мы назовем ее именем мамы.
Сколько я знаю, маму звали Августой.
– А второго имени у нее не было? – осторожно поинтересовалась я, вдруг впервые отчетливо осознав, что хочу сына.
– Разумеется, – откликнулся Левин, – Августа Фридерика. Дома ее, кстати, Густель звали – мило, правда?
– На Фридерику я согласна, – ответила я уклончиво, краем глаза успев заметить, что теперь передернуло уже Дитера.
После кофе мы зажгли свечи и в некотором смущении уселись вокруг елки. Дитер принес вина, и Левин после каких-нибудь пяти бокалов впал в эйфорию.
– Через год нас будет уже не двое, – мечтал он, не замечая, что рядом со мной уже сидит Дитер, – наша малышка будет в восторге, когда увидит все эти свечи и пестрые шары.
Дитер сглотнул, потом сказал:
– А через два года наш ребенок будет уже вовсю бегать.
Однако Левину было не до притяжательных местоимений. Он продолжал пить, лез ко мне обниматься, то уверяя, что это Рождество – самое прекрасное в его жизни, то, минут через пять, – что такого грустного Рождества у него отродясь не бывало.
Дитер не произнес больше ни слова, только пил. Я начала тревожиться не на шутку, они оба переставали мне нравиться. На улице пошел дождь, а не снег, о котором в рождественскую ночь все так мечтают. По радио пение детского хора перемежалось звоном колоколов.
– Наш ребенок будет обучаться музыке, – распинался Левин. – Фортепьяно. Элла, как ты думаешь, получится у нас музыкант? В конце концов, папа был органистом.
Я отшатнулась от Дитера, который цапнул с елки первый попавшийся шар и запустил его в стеклянную стену моего зимнего сада.
Левин замер, у меня выпал пряник изо рта.
А Дитер и не думал останавливаться. Один за другим он срывал с елки шары и запускал в стену: осколки с радостным звоном разлетались тысячью сверкающих брызг.
Я хотела было его остановить, но Левин схватил меня за руку.
– Сейчас нам лучше всего уйти, – шепнул он мне. – Он бывает невменяемым.
Мне тем более не захотелось оставлять Дитера в таком состоянии одного возле зажженной елки, но Левин силой затащил меня в спальню и замкнул дверь. Мало того, для надежности он еще и припер дверь шкафом, соорудив настоящую баррикаду. Я аж похолодела от страха.
– Он не посмеет, не посмеет, – шептала я.
Похоже, однако, Левин даже не задумывается, с какой это стати Дитер так разбушевался, зато я-то прекрасно все понимала. До нас доносились чудовищные проклятья, потом тяжелый удар, треск разбитого стекла и бесконечно долгий минорный звон осыпающихся осколков. Видимо, он расколошматил одно из стекол зимнего сада. Когда наконец на некоторое время установилась тишина, мы крадучись выбрались из своего укрытия. Дитера не было. Но зимний сад воистину был как после побоища.
– Надо немедленно перенести растения в тепло, – распорядилась я, – они погибнут при такой температуре.
Остаток рождественской ночи мы провели за перетаскиванием цветочных кадок и горшков, при этом Левин ни разу даже не задумался, полезно ли мне в моем состоянии таскать такие тяжести. Потом мы сгребли и вымели осколки, а Левин кое-как заделал дыру кусками картона и пластиковыми пакетами. От ветра и дождя мы худо-бедно отгородились, однако любому взломщику дорога была открыта. Но где найдешь стекольщика в ночь на 25 декабря? Мы плюнули на все и отправились спать. Левин уснул как убитый, а я от гнева и изнеможения даже плакать не могла, только всхлипывала без слез.
Забрезжило утро, а вместе с ним и в моем сознании забрезжила мысль, что я не так уж неповинна в случившемся. Никуда не денешься – пора выбирать ребенку отца. После буйства, которое учинил Дитер, я всерьез сомневалась, стоит ли оставлять его в числе соискателей, практически он сам себя вычеркнул. Но как он воспримет отказ? Даже вообразить страшно.
В это первое праздничное утро Тамерлан встретил меня укоризненным взглядом: в доме полный разгром, повсюду на дороге пальмы и фикусы, кадки и горшки. Поскольку поговорить больше было не с кем, я обратилась с речью к коту:
– Вот если бы ты был собакой, – так я ему сказала, – я бы взяла тебя сейчас на большую прогулку, а ты по ночам караулил бы дом, чтобы к нам не забрались воры. На наших мужчин все равно надежды никакой.
Они оба еще спали. Я выпила чаю, съела пару бутербродов, даже не испытав, вопреки ожиданиям, приступов тошноты. Потом оделась потеплее и села в машину. Отъехала несколько километров в сторону Оденвальда и в полном одиночестве пустилась в зимний пеший поход – проветрить мозги. Но даже и на свежую голову никаких судьбоносных решений я принять не смогла, только ругала на чем свет стоит Дитера, а Левина обзывала маменькиным сынком. «Важен лишь ты», – говорила я, обращаясь к своему ребенку.
Когда наконец, с румянцем на щеках, но не успев отморозить ноги, я вернулась домой, на столе меня ждала записка от Дитера: «В три часа придет стекольщик сделать замеры». Кроме того, он – не Левин же – успел вынуть из оконной рамы торчавшие в ней стеклянные клинки, а также убрать все осколки шаров в мусорный контейнер.
Только теперь соизволил подняться Левин.
– Извини, дорогая, – сказал он мне, – был большой недосып, пришлось добирать.
– Да ничего страшного.
– Ты не помнишь, из-за чего, собственно, Дитер так разъярился? – спросил он.
Я покачала головой.
Левин попросил кофе. Ставя кипятить воду, я заметила, что Дитер вынул из морозилки гуся и определил поближе к плите, но поскольку размораживаться этой птице минимум полсуток, то сегодня на праздничный обед, видимо, рассчитывать не приходилось.
– А куда вообще Дитер подевался?
Этого я тоже не знала.
Пришел стекольщик, неодобрительно качал головой, набивал цену.
– Чтобы в первый день праздников, это ж надо, – ворчал он. – Как такое вообще могло случиться, это ж какую силищу надо иметь!
15
Наконец-то удалось найти парня для работы в саду, сообщает Павел, пришедший навестить меня уже под вечер. Правда, с грамотой у него неважно, зато смышленый и работящий.
– Он не виноват, что безграмотный, имей он побольше времени…
– Как он выглядит? – интересуюсь я.
– Красивый парень, – отвечает Павел.
Со сладостным замиранием сердца я тут же начинаю соображать, в какой школе можно раздобыть для него учебники и подходящую программу.
– Опомнись! – предостерегает меня Розмари, когда мы остаемся с ней наедине. – Опять за старое!
Праздничными рождественскими голосами позвонили мои родители.
– Ты давно не звонила! – уверяли они.
Я не стала спорить и пожелала им веселого Рождества. «Знали б вы только…» – подумала я.
Позвонила шефиня, долго мялась, потом все-таки выложила: не смогу ли я на пару дней заменить заболевшую сотрудницу.
– А то я совсем одна за прилавком, а вы же сами знаете, Элла, что у нас после праздников начнется.
Как не знать. Народ обожрется, перепьет, накурится до одури, а потом, понятное дело, болеет. Другие сограждане, как вот Дорит, не выдержав непомерных праздничных запросов своих чад и домочадцев, бегут за валиумом. К величайшему изумлению шефини, я безропотно соглашаюсь. В надежном мирке родной аптеки мне будет куда уютнее, чем в четырех стенах собственного дома.
Но на второй день Рождества я была еще дома. Снова появился Дитер, почти не разговаривал, строго по рецепту, с красной капустой и клецками, приготовил гуся. Настроение было паршивое. Если уж Левин не думает спрашивать своего дружка, с чего это тот так разбушевался, с какой стати мне лезть с расспросами? С 27 по 30 декабря мне предстояло дежурить в аптеке, зато в новогоднюю ночь я снова оставалась дома – как на беду.
На аптеку и впрямь обрушилось форменное нашествие, будто у нас ликвидационная распродажа. В конце дня объявился и Павел Зиберт.
– Ну, что на сей раз подхватили ваши детки? – спросила я, подбирая по рецепту жаропонижающие свечи.
– У обоих корь, и как раз на Рождество!
Я посочувствовала. Это еще полбеды, пожаловался он, тронутый моим участием. Главная же беда – торт ко дню рождения его дочурки.
– Рецепт-то у меня есть, – кисло сказал он, – только вот печь я совсем не умею.
Тут-то и пробил мой час. Меня охватил порыв великодушия. Тем же вечером – то есть в канун дня рождения его веснушчатой дочурки – я стояла на чужой кухне и вдохновенно пекла шоколадный торт, коронным украшением которого должны были стать марципановые Микки-Маусы.
Обычно печальный и задумчивый Павел выказал себя замечательным и милым помощником, непременно пожелавшим по завершении трудов со мной чокнуться, что мы и сделали, он – бокалом красного вина, я – яблочным соком. Дети в ночных рубашонках и шлепанцах время от времени пытались взять кухню штурмом, но отец решительно вставал у них на пути.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22