https://wodolei.ru/catalog/mebel/velvex/
Тут с любой натяжкой вряд ли удалось бы найти точки соприкосновения, к тому же Японец хорошо знал и того и другого, и сомнения исключались.
– Амирхан Даутович… – вырвалось вдруг с уст Шубарина, и он невольно застонал, его до сих пор мучил вопрос – подумал ли, умирая, Азларханов, что это он приговорил его к смерти?
Помнится, когда в тот роковой день, поздно вечером, он прилетел в ташкентский аэропорт из Нукуса, где еще находилось тело умершего Шарафа Рашидовича, ему тотчас доложили, что Коста пристрелил Азларханова. Придя в себя, еще не владея ситуацией, он понял, что случилось что-то невероятное, возник какой-то тупик, и Джиоев вынужден был стрелять. Он хорошо знал Коста, тот не станет спасать собственную шкуру любой ценой, он один из немногих знал об его истинном отношении к прокурору. Коста понимал странную взаимную симпатию бывшего областного прокурора и крупного дельца теневой экономики, им обоим, каждому в своей сфере, не дали легально реализовать свой талант, свои возможности. Коста, как и самого Шубарина, было сложно провести, он знал их давно, имел возможность понаблюдать за обоими. Значит, действительно произошло роковое стечение обстоятельств. Как потом расскажет Сенатор, так оно и было, отпусти прокуpop Коста, тот ушел бы, пристрелив на входе полковника Джураева, а во дворе его страховали на белых «Жигулях».
Полгода спустя после гибели прокурора Шубарин вызвал в Лас-Вегас братьев Григорянов, скульпторов, тех самых, что поставили памятник убитой Ларисе Павловне, жене Азларханова, Ашот, которому был отдан приказ доставить родственников в штаб-квартиру, сразу высчитал, почему их вызывают, и со свойственной телохранителю прямотой, спросил:
– Вы решили заказать памятник этому предателю?
Хозяин спокойно выслушал злобную реплику и сказал:
– Ты меня правильно понял, я действительно хочу заказать ему памятник, мне не по душе, чтобы могила такого человека осталась безымянной и заросла сорняком. Государство забыло его при жизни, на что же рассчитывать ему после смерти? Мы с ним, как ни странно это звучит, были единомышленниками, и я высоко ценил в нем человеческие качества, они-то, к сожалению, и привели его к гибели. Будь он подлец, прожил бы долго и богато. Разве это не стоит восхищения, уважения? – Видя, что сказанное что-то пробило в тяжелом сознании Ашота, он закончил: – А теперь езжай и не говори больше глупостей, могу и обидеться, я ни от кого не скрывал, что с любовью относился к нему.
Вспомнилась ему и первая годовщина смерти прокурора, они в тот день с Файзиевым, его первым замом в Лас-Вегасе, оказались в Ташкенте, передали в Госплан заявки на будущий год. В конце года они всегда охотились за чьими-то невыбранными фондами. Тактика, тоже некогда высчитанная Шубариным, ему хоть за неделю до нового года выдели что-нибудь, уж он-то свое вырвет в любом случае. В общем, дел у них в тот день хватало. Как только они вышли из Госплана, Артур Александрович попросил на минутку заехать на Алайский рынок, к цветочным рядам. Вернулся он в машину скоро, с огромным букетом белых роз, купил он их вместе с ведром.
– С утра такой великолепный букет, значит, влюбился всерьез, – пошутил Файзиев, удивляясь странному поведению своего шефа. – Теперь, как я понимаю, заедем за роскошной хрустальной вазой, – продолжал в той же манере словоохотливый первый зам. Но Японец шутки не поддержал, а попросил ехать в старый город, в действующую мечеть, чем еще больше удивил своего компаньона.
Когда подъехали к мечети, Шубарин сдернул с головы Икрама Махмудовича наманганскую тюбетейку ручной работы, очень дорогую, как и все принадлежащее пижонистому заму, включая и белый «мерседес», и велел подождать минут пять, дел у них до отлета в Москву хватало. Была пятница, и в мечеть, к полуденному намазу тонким ручейком стекались старики, а возле ворот уже собирались нищие. Артур Александрович кинул взгляд вдоль дувала, нищих оказалось семь, и он улыбнулся удаче. Мусульманское поверье гласит, что нужно подать именно семи нищим, семи верующим старикам. Он быстро раздал каждому из них по красному червонцу, чем вызвал моментальный шок, и попросил их на чистейшем узбекском языке помолиться в память о его друге Амирхане. Затем он стремительным шагом вошел в мечеть, где во внутреннем дворике старики неторопливо готовились к намазу, и опять в тени шелковицы он увидел семерых стариков, а семь других, у хауза, наполняли кумганы водой для омовения, вдоль стен он уже не стал смотреть. Он быстро обошел и тех, и других, и, вручая каждому по десятке, просил опять же на узбекском помолиться за упокой души его друга, убиенного Амирхана. Через пять минут он вновь сидел рядом с ничего не понимающим Файзиевым и, не возвращая ему тюбетейки, сказал:
– А теперь на кладбище Чиготай.
Когда подъехали к кладбищу, там же неподалеку, в старом городе, хотел выйти вместе с шефом из машины и водитель, но тот его резонно сдержал:
– Сиди, у нас на двоих одна тюбетейка. С непокрытой головой появляться на мазаре считается кощунством.
Компаньон остался в «мерседесе», не понимая, кому же предназначены цветы. Он все еще считал, что это связано с женщиной.
Кладбище Чиготай находилось на небольшом взгорке или холме и начало свое существование задолго до того, как город коснулся его окраинами. Сейчас стремительно разросшийся после землетрясения Ташкент захватил мазар в свои глубокие объятья. Он оказался в самом центре жилого массива из индивидуальных построек, строились тут с размахом, и район утопал в зелени, и на фоне окружающих его массивов многоэтажек выглядел ухоженным, респектабельным и оттого чужеродным. Помнится, кто-то прокомментировал столь глубокую разницу – что же вы хотите, частные владения, дальнейшие доводы показались излишними.
Несмотря на позднюю осень, стоял по-летнему яркий, солнечный день, и Артур Александрович, выйдя из машины, невольно достал дымчатые очки, подниматься ему предстояло навстречу солнцу. У осыпающегося глиняного дувала мазара сидели нищие, немного, человек пять, и он каждому из них безмолвно подал подаяние. Какой-то остроглазый мальчишка, видимо подрабатывающий тут на мелких поручениях скорбных родственников, тут же приметил, как не вязался респектабельный вид Шубарина с цветами в хозяйственном ведре, и он тотчас вызвался поднести его. Увлеченный мыслями о встрече с прокурором, он передал ведро с розами мальчишке, и тот, моментально обретя подобающий ситуации печальный вид, медленно пошел вслед Шубарину, от его взгляда, конечно, не ускользнул миг, когда человек в светлой тройке щедро подавал нищим.
Как и всякое кладбище большого столичного города, Чиготай занимал огромную площадь, за пятьдесят лет существования превратился в огромный скорбный парк, со своими аллеями, улицами, переходами, тупиками. На Востоке, впрочем, как и во многих других местах, принято на могилах высаживать деревья, кустарники, цветы. Года два как Чиготай считался закрытым, и захоронения на престижном кладбище делались с разрешения горисполкома, но Прокуратура республики сумела выхлопотать для своего бывшего сотрудника ордер на два квадратных метра земли, и могила находилась в глубине мазара, почти у самого дувала, где протекал широкий, полноводный арык. Артур Александрович хорошо знал дорогу туда, он был здесь полтора месяца назад, когда братья Григоряны пригласили его принять работу.
Пятница, мусульманский день, сродни русскому воскресенью или еврейской субботе, и оттого людей на кладбище оказалось больше обычного, хотя тут, на самом крупном захоронении города, посетителей хватало в любое время. Когда они вышли к последнему повороту, откуда уже хорошо виднелась высокая гранитная стела, Шубарин хотел забрать ведро с цветами у мальчишки, как неожиданно заметил крупного, рослого человека в милицейской форме у ограды могилы прокурора. Он чуть сбавил шаг – сомнений не было, человек стоял у того самого захоронения, куда направлялся он. Ни встреч, ни разговоров ни с кем он не хотел, хотя человек в форме его и заинтересовал, поэтому быстро сориентировался. Левее, в одном ряду с прокурором, покоилась молодая женщина, известная балерина, его в прошлый раз поразил памятник, воздвигнутый ей из белого мрамора. Братья Григоряны, сопровождавшие его в тот день, тоже отметили высокопрофессиональную работу скульптора, и из разговора с подошедшими потом к могиле людьми выяснилось, что автор был мужем балерины, погибшей в автокатастрофе. У этой могилы, как понял тогда Шубарин, часто бывали люди, и он направился прямо к ней. Убирая с постамента памятника пожухлые цветы, он украдкой глянул в сторону могилы Амирхана Даутовича и узнал в человеке в милицейской форме полковника Джураева, начальника уголовного розыска республики. О его невероятной храбрости, неподкупности в Ташкенте ходили легенды, хотя он появился в столице лет семь назад. О том, что они некогда, в бытность Амирхана Даутовича областным прокурором, работали вместе, Шубарин знал. Эркин Джураевич стоял напротив могилы, держа в руках форменную фуражку, и даже скорбь по поводу убитого товарища не могла скрыть на его лице удивления, а удивляться было чему. На могиле стоял памятник из темно-зеленого, с красными прожилками гранита, и такая же строгая плита покрывала могилу. Изящная бронзовая монограмма, витиевато сплетенная из трех букв А. Д. А., врезанная заподлицо с поверхностью гранита и тщательно, до блеска, отполированная, занимала первый верхний угол плиты. Кто близко общался с ним, тот знал, что так необычно выглядела подпись прокурора. А на стеле, под портретом Амирхана Даутовича анфас, что выбил художник высококачественной установкой, пользуясь какой-то фотографией из счастливых лет прокурора, когда он еще не познал потерю жены и одного инфаркта за другим, в той же манере, что и на плите, бронзой значилось:
Азларханов
Амирхан Даутович
1932-1983
прокурор
А чуть ниже, после «прокурор» уже не бронзой, а прямо в граните четко выбито: «настоящий».
И этот штрих, одно слово «настоящий», придавал традиционной, трафаретной надписи совсем иное звучание, именно единственное слово, выбитое, видимо, в последний момент, по чьему-то требованию или по душевному порыву скульптора, выбитое не очень крупными буквами и без заполнения бронзой, бросалось прежде всего в глаза. Было, наверное, отчего удивиться замотанному за день и ночь полковнику уголовного розыска республики, ожидавшему увидеть осыпавшийся, пыльный могильный холмик с фанерной доской у изголовья. Полковник стоял по-военному прямо, словно участвовал в почетном карауле, возможно, он вспомнил тот проклятый день прошлой осени, когда он всего на две минуты не успел на встречу с прокурором. Не опоздай, прибудь хоть на минуту раньше к прокурору, Амирхан Даутович наверняка остался жив. Он умер у него на руках, полковник не успел упредить выстрелы Коста, и оттого всегда ощущал свою вину перед товарищем.
Полковник неожиданно быстро склонился к плите, поправил красные гвоздики и, еще раз окинув взглядом ухоженную могилу, направился к выходу. Как только он отошел от захоронения, плечи его обвисли, куда-то враз подевалась легкость, еще минуту назад бросившаяся в глаза, седая, коротко стриженная голова поникла. Так, с непокрытой головой, держа фуражку под мышкой, он уходил все дальше и дальше, и, как показалось Шубарину, суровый полковник, гроза убийц и отпетых рецидивистов, плакал не скрывая слез. Артур Александрович еще долго смотрел ему вслед, пока полковник не свернул на главную улицу печального парка; они скорбели об одном и том же человеке.
– Амирхан Даутович… – снова вырывается у него вслух, – если бы знать, отчего ваши мысли оказались созвучны только Сенатору и именно он обнародовал их, пожал такие щедрые плоды, разве мало юристов вокруг? – И вдруг его пронзает и такое открытие: ему кажется, что все это каким-то образом крутится возле него, и порою ощущает, что он даже сопричастен к этой непонятной связке двух духовно разных людей. В этом интуитивном открытии что-то есть, но оно не имеет реальной почвы под ногами, не на что опереться, зацепиться, оттолкнуться. Но он знает себя, однажды закравшемуся сомнению он попытается найти ответ – такова его натура. Мысли его вновь возвращаются к Сенатору, который наверняка в понедельник вернется домой и скорее всего поездом Наманган – Ташкент, прибывающим на рассвете, и, конечно, поторопится встретиться с ним, ведь тайной поездки к хану Акмалю в Аксай не получилось.
Вскользь всплывшее – Аксай – наталкивает его на мысль, что несколько лет назад он все-таки на радостях поступил несколько опрометчиво, заполучив дипломат с документами незнакомого районного прокурора. Опрометчивость заключалась в том, что он пренебрег обычными правилами, когда никого близко не подпускал к себе, тщательно не проверив.
А ведь существовал самый простой путь проверки – послать человека к хану Акмалю и попросить его помочь, их интересы в ту пору как раз активно переплетались. А у аксайского Креза на кого только не имелось досье, нашлись бы там кое-какие сведения, наверное, и на Сухроба. Ахмедовича, и сейчас он, возможно, понял бы причину тайного визита в Аксай. Но что не сделано, то не сделано, и сегодня соваться к «маршалу Гречко» было бессмысленно, кто знает, о чем они там договорились за его спиной. Восток дело тонкое, и этот путь отпадал. А прибегать к тайным документам хана Акмаля ему приходилось дважды, и дважды он сам наведывался в Аксай, досье он просил на таких людей, что Арипов вряд ли доверил их какому-нибудь посреднику.
Артур Александрович хорошо знал нравы и обычаи края, в котором родился и жил, порою ощущал, как органично впитал он в себя мусульманский уклад, культуру, традиции, они вполне отвечали его душевному состоянию и нисколько не расходились с человеческими принципами, которых придерживался. В связи с этим он вспомнил, как однажды, еще в спокойные времена, провел два дня в гостях у аксайского хана Акмаля.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60
– Амирхан Даутович… – вырвалось вдруг с уст Шубарина, и он невольно застонал, его до сих пор мучил вопрос – подумал ли, умирая, Азларханов, что это он приговорил его к смерти?
Помнится, когда в тот роковой день, поздно вечером, он прилетел в ташкентский аэропорт из Нукуса, где еще находилось тело умершего Шарафа Рашидовича, ему тотчас доложили, что Коста пристрелил Азларханова. Придя в себя, еще не владея ситуацией, он понял, что случилось что-то невероятное, возник какой-то тупик, и Джиоев вынужден был стрелять. Он хорошо знал Коста, тот не станет спасать собственную шкуру любой ценой, он один из немногих знал об его истинном отношении к прокурору. Коста понимал странную взаимную симпатию бывшего областного прокурора и крупного дельца теневой экономики, им обоим, каждому в своей сфере, не дали легально реализовать свой талант, свои возможности. Коста, как и самого Шубарина, было сложно провести, он знал их давно, имел возможность понаблюдать за обоими. Значит, действительно произошло роковое стечение обстоятельств. Как потом расскажет Сенатор, так оно и было, отпусти прокуpop Коста, тот ушел бы, пристрелив на входе полковника Джураева, а во дворе его страховали на белых «Жигулях».
Полгода спустя после гибели прокурора Шубарин вызвал в Лас-Вегас братьев Григорянов, скульпторов, тех самых, что поставили памятник убитой Ларисе Павловне, жене Азларханова, Ашот, которому был отдан приказ доставить родственников в штаб-квартиру, сразу высчитал, почему их вызывают, и со свойственной телохранителю прямотой, спросил:
– Вы решили заказать памятник этому предателю?
Хозяин спокойно выслушал злобную реплику и сказал:
– Ты меня правильно понял, я действительно хочу заказать ему памятник, мне не по душе, чтобы могила такого человека осталась безымянной и заросла сорняком. Государство забыло его при жизни, на что же рассчитывать ему после смерти? Мы с ним, как ни странно это звучит, были единомышленниками, и я высоко ценил в нем человеческие качества, они-то, к сожалению, и привели его к гибели. Будь он подлец, прожил бы долго и богато. Разве это не стоит восхищения, уважения? – Видя, что сказанное что-то пробило в тяжелом сознании Ашота, он закончил: – А теперь езжай и не говори больше глупостей, могу и обидеться, я ни от кого не скрывал, что с любовью относился к нему.
Вспомнилась ему и первая годовщина смерти прокурора, они в тот день с Файзиевым, его первым замом в Лас-Вегасе, оказались в Ташкенте, передали в Госплан заявки на будущий год. В конце года они всегда охотились за чьими-то невыбранными фондами. Тактика, тоже некогда высчитанная Шубариным, ему хоть за неделю до нового года выдели что-нибудь, уж он-то свое вырвет в любом случае. В общем, дел у них в тот день хватало. Как только они вышли из Госплана, Артур Александрович попросил на минутку заехать на Алайский рынок, к цветочным рядам. Вернулся он в машину скоро, с огромным букетом белых роз, купил он их вместе с ведром.
– С утра такой великолепный букет, значит, влюбился всерьез, – пошутил Файзиев, удивляясь странному поведению своего шефа. – Теперь, как я понимаю, заедем за роскошной хрустальной вазой, – продолжал в той же манере словоохотливый первый зам. Но Японец шутки не поддержал, а попросил ехать в старый город, в действующую мечеть, чем еще больше удивил своего компаньона.
Когда подъехали к мечети, Шубарин сдернул с головы Икрама Махмудовича наманганскую тюбетейку ручной работы, очень дорогую, как и все принадлежащее пижонистому заму, включая и белый «мерседес», и велел подождать минут пять, дел у них до отлета в Москву хватало. Была пятница, и в мечеть, к полуденному намазу тонким ручейком стекались старики, а возле ворот уже собирались нищие. Артур Александрович кинул взгляд вдоль дувала, нищих оказалось семь, и он улыбнулся удаче. Мусульманское поверье гласит, что нужно подать именно семи нищим, семи верующим старикам. Он быстро раздал каждому из них по красному червонцу, чем вызвал моментальный шок, и попросил их на чистейшем узбекском языке помолиться в память о его друге Амирхане. Затем он стремительным шагом вошел в мечеть, где во внутреннем дворике старики неторопливо готовились к намазу, и опять в тени шелковицы он увидел семерых стариков, а семь других, у хауза, наполняли кумганы водой для омовения, вдоль стен он уже не стал смотреть. Он быстро обошел и тех, и других, и, вручая каждому по десятке, просил опять же на узбекском помолиться за упокой души его друга, убиенного Амирхана. Через пять минут он вновь сидел рядом с ничего не понимающим Файзиевым и, не возвращая ему тюбетейки, сказал:
– А теперь на кладбище Чиготай.
Когда подъехали к кладбищу, там же неподалеку, в старом городе, хотел выйти вместе с шефом из машины и водитель, но тот его резонно сдержал:
– Сиди, у нас на двоих одна тюбетейка. С непокрытой головой появляться на мазаре считается кощунством.
Компаньон остался в «мерседесе», не понимая, кому же предназначены цветы. Он все еще считал, что это связано с женщиной.
Кладбище Чиготай находилось на небольшом взгорке или холме и начало свое существование задолго до того, как город коснулся его окраинами. Сейчас стремительно разросшийся после землетрясения Ташкент захватил мазар в свои глубокие объятья. Он оказался в самом центре жилого массива из индивидуальных построек, строились тут с размахом, и район утопал в зелени, и на фоне окружающих его массивов многоэтажек выглядел ухоженным, респектабельным и оттого чужеродным. Помнится, кто-то прокомментировал столь глубокую разницу – что же вы хотите, частные владения, дальнейшие доводы показались излишними.
Несмотря на позднюю осень, стоял по-летнему яркий, солнечный день, и Артур Александрович, выйдя из машины, невольно достал дымчатые очки, подниматься ему предстояло навстречу солнцу. У осыпающегося глиняного дувала мазара сидели нищие, немного, человек пять, и он каждому из них безмолвно подал подаяние. Какой-то остроглазый мальчишка, видимо подрабатывающий тут на мелких поручениях скорбных родственников, тут же приметил, как не вязался респектабельный вид Шубарина с цветами в хозяйственном ведре, и он тотчас вызвался поднести его. Увлеченный мыслями о встрече с прокурором, он передал ведро с розами мальчишке, и тот, моментально обретя подобающий ситуации печальный вид, медленно пошел вслед Шубарину, от его взгляда, конечно, не ускользнул миг, когда человек в светлой тройке щедро подавал нищим.
Как и всякое кладбище большого столичного города, Чиготай занимал огромную площадь, за пятьдесят лет существования превратился в огромный скорбный парк, со своими аллеями, улицами, переходами, тупиками. На Востоке, впрочем, как и во многих других местах, принято на могилах высаживать деревья, кустарники, цветы. Года два как Чиготай считался закрытым, и захоронения на престижном кладбище делались с разрешения горисполкома, но Прокуратура республики сумела выхлопотать для своего бывшего сотрудника ордер на два квадратных метра земли, и могила находилась в глубине мазара, почти у самого дувала, где протекал широкий, полноводный арык. Артур Александрович хорошо знал дорогу туда, он был здесь полтора месяца назад, когда братья Григоряны пригласили его принять работу.
Пятница, мусульманский день, сродни русскому воскресенью или еврейской субботе, и оттого людей на кладбище оказалось больше обычного, хотя тут, на самом крупном захоронении города, посетителей хватало в любое время. Когда они вышли к последнему повороту, откуда уже хорошо виднелась высокая гранитная стела, Шубарин хотел забрать ведро с цветами у мальчишки, как неожиданно заметил крупного, рослого человека в милицейской форме у ограды могилы прокурора. Он чуть сбавил шаг – сомнений не было, человек стоял у того самого захоронения, куда направлялся он. Ни встреч, ни разговоров ни с кем он не хотел, хотя человек в форме его и заинтересовал, поэтому быстро сориентировался. Левее, в одном ряду с прокурором, покоилась молодая женщина, известная балерина, его в прошлый раз поразил памятник, воздвигнутый ей из белого мрамора. Братья Григоряны, сопровождавшие его в тот день, тоже отметили высокопрофессиональную работу скульптора, и из разговора с подошедшими потом к могиле людьми выяснилось, что автор был мужем балерины, погибшей в автокатастрофе. У этой могилы, как понял тогда Шубарин, часто бывали люди, и он направился прямо к ней. Убирая с постамента памятника пожухлые цветы, он украдкой глянул в сторону могилы Амирхана Даутовича и узнал в человеке в милицейской форме полковника Джураева, начальника уголовного розыска республики. О его невероятной храбрости, неподкупности в Ташкенте ходили легенды, хотя он появился в столице лет семь назад. О том, что они некогда, в бытность Амирхана Даутовича областным прокурором, работали вместе, Шубарин знал. Эркин Джураевич стоял напротив могилы, держа в руках форменную фуражку, и даже скорбь по поводу убитого товарища не могла скрыть на его лице удивления, а удивляться было чему. На могиле стоял памятник из темно-зеленого, с красными прожилками гранита, и такая же строгая плита покрывала могилу. Изящная бронзовая монограмма, витиевато сплетенная из трех букв А. Д. А., врезанная заподлицо с поверхностью гранита и тщательно, до блеска, отполированная, занимала первый верхний угол плиты. Кто близко общался с ним, тот знал, что так необычно выглядела подпись прокурора. А на стеле, под портретом Амирхана Даутовича анфас, что выбил художник высококачественной установкой, пользуясь какой-то фотографией из счастливых лет прокурора, когда он еще не познал потерю жены и одного инфаркта за другим, в той же манере, что и на плите, бронзой значилось:
Азларханов
Амирхан Даутович
1932-1983
прокурор
А чуть ниже, после «прокурор» уже не бронзой, а прямо в граните четко выбито: «настоящий».
И этот штрих, одно слово «настоящий», придавал традиционной, трафаретной надписи совсем иное звучание, именно единственное слово, выбитое, видимо, в последний момент, по чьему-то требованию или по душевному порыву скульптора, выбитое не очень крупными буквами и без заполнения бронзой, бросалось прежде всего в глаза. Было, наверное, отчего удивиться замотанному за день и ночь полковнику уголовного розыска республики, ожидавшему увидеть осыпавшийся, пыльный могильный холмик с фанерной доской у изголовья. Полковник стоял по-военному прямо, словно участвовал в почетном карауле, возможно, он вспомнил тот проклятый день прошлой осени, когда он всего на две минуты не успел на встречу с прокурором. Не опоздай, прибудь хоть на минуту раньше к прокурору, Амирхан Даутович наверняка остался жив. Он умер у него на руках, полковник не успел упредить выстрелы Коста, и оттого всегда ощущал свою вину перед товарищем.
Полковник неожиданно быстро склонился к плите, поправил красные гвоздики и, еще раз окинув взглядом ухоженную могилу, направился к выходу. Как только он отошел от захоронения, плечи его обвисли, куда-то враз подевалась легкость, еще минуту назад бросившаяся в глаза, седая, коротко стриженная голова поникла. Так, с непокрытой головой, держа фуражку под мышкой, он уходил все дальше и дальше, и, как показалось Шубарину, суровый полковник, гроза убийц и отпетых рецидивистов, плакал не скрывая слез. Артур Александрович еще долго смотрел ему вслед, пока полковник не свернул на главную улицу печального парка; они скорбели об одном и том же человеке.
– Амирхан Даутович… – снова вырывается у него вслух, – если бы знать, отчего ваши мысли оказались созвучны только Сенатору и именно он обнародовал их, пожал такие щедрые плоды, разве мало юристов вокруг? – И вдруг его пронзает и такое открытие: ему кажется, что все это каким-то образом крутится возле него, и порою ощущает, что он даже сопричастен к этой непонятной связке двух духовно разных людей. В этом интуитивном открытии что-то есть, но оно не имеет реальной почвы под ногами, не на что опереться, зацепиться, оттолкнуться. Но он знает себя, однажды закравшемуся сомнению он попытается найти ответ – такова его натура. Мысли его вновь возвращаются к Сенатору, который наверняка в понедельник вернется домой и скорее всего поездом Наманган – Ташкент, прибывающим на рассвете, и, конечно, поторопится встретиться с ним, ведь тайной поездки к хану Акмалю в Аксай не получилось.
Вскользь всплывшее – Аксай – наталкивает его на мысль, что несколько лет назад он все-таки на радостях поступил несколько опрометчиво, заполучив дипломат с документами незнакомого районного прокурора. Опрометчивость заключалась в том, что он пренебрег обычными правилами, когда никого близко не подпускал к себе, тщательно не проверив.
А ведь существовал самый простой путь проверки – послать человека к хану Акмалю и попросить его помочь, их интересы в ту пору как раз активно переплетались. А у аксайского Креза на кого только не имелось досье, нашлись бы там кое-какие сведения, наверное, и на Сухроба. Ахмедовича, и сейчас он, возможно, понял бы причину тайного визита в Аксай. Но что не сделано, то не сделано, и сегодня соваться к «маршалу Гречко» было бессмысленно, кто знает, о чем они там договорились за его спиной. Восток дело тонкое, и этот путь отпадал. А прибегать к тайным документам хана Акмаля ему приходилось дважды, и дважды он сам наведывался в Аксай, досье он просил на таких людей, что Арипов вряд ли доверил их какому-нибудь посреднику.
Артур Александрович хорошо знал нравы и обычаи края, в котором родился и жил, порою ощущал, как органично впитал он в себя мусульманский уклад, культуру, традиции, они вполне отвечали его душевному состоянию и нисколько не расходились с человеческими принципами, которых придерживался. В связи с этим он вспомнил, как однажды, еще в спокойные времена, провел два дня в гостях у аксайского хана Акмаля.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60