к ним имел доступ только Роудбуш. Я был своим, но не до конца доверенным человеком, и с самого начала своей карьеры сознавал, что это двойственное положение доставит мне немало горьких минут.
С другой стороны, я всегда считал, что во всех остальных вопросах, даже самых щекотливых, — как например, дело Грира, — меня обязаны держать в курсе, чтобы я мог в разумных пределах, но с достаточной полнотой информировать прессу.
— Господин президент, — сказал я, — чтобы отвечать корреспондентам о Грире, я должен знать, что происходит. — Я переждал минуту. — Разумеется, я не собираюсь сообщать им все подряд. В конце концов, у нас на носу избирательная кампания.
— Я все время об этом помню, Юджин, — сказал он. — Люди Стэнли Уолкотта могут доставить нам массу неприятностей, используя малейшую полуправду.
— Но нам уже наступают на пятки, господин президент! — Я имел в виду оставшиеся без ответа телефонные звонки. — Не могу же я делать вид, будто Стивена Грира вообще никогда не существовало.
— Надеюсь, мы сумеем вовремя все выяснить, — сказал он. — На основании точных фактов.
— А до этого, сэр, мне придется ходить по горячим углям, — возразил я, чувствуя, как у меня стучит в висках от злости и кровь приливает к щекам. — Я не в силах справиться с такими, как Полик, если не буду сам ясно представлять себе ситуацию.
— Напротив, вы можете честно отвечать, что ничего не знаете. Будь у вас хотя бы отрывочные сведения, вы могли бы поддаться соблазну.
— Но должен я, по крайней мере, знать, о чем докладывает ФБР! — настаивал я.
Это была наша первая настоящая стычка. И как ни странно, я не собирался уступать. Я чувствовал свою правоту.
— Сожалею, но пока это невозможно.
— Хорошенькое дело!
— Юджин, прошу вас!
Он пытался успокоить меня своей открытой улыбкой, но я не поддавался.
— Не нравится мне все это, господин президент, — я едва не назвал его Пол! — Скажу вам прямо, как я к этому отношусь. Вчера я был вашим пресс-секретарем, а сегодня вдруг оказался никчемным придворным евнухом.
Он быстро обогнул стол, обнял меня одной рукой за плечи и, легонько подталкивая, повел к двери.
— Пожалуйста, оставим это, на сегодня хватит, — сказал он. — Сделайте мне одолжение. Все выяснится в самое ближайшее время.
— Даже сегодня не будет слишком рано, — буркнул я на прощание.
Я резко закрыл за собой дверь, но лишь тогда, когда она с шумом захлопнулась, до меня дошло, что я наговорил и наделал. Я сам себе удивился.
Время от времени мне случалось выходить из себя, но, право же, я не из тех, кто способен наорать на президента Соединенных Штатов Америки.
Джилл догадалась о результатах нашего разговора по моему лицу.
— Неприятности? — спросила она.
— Да. Он хочет, чтобы в деле Грира я был глух, слеп и нем. А главное, он не желает мне ничего говорить, ни единого слова, и точка!
— Это из-за Уолкотта, — сказала она. — Президент боится, как бы они там, в Спрингфилде; чего-нибудь не пронюхали.
— Господи Иисусе, я все прекрасно понимаю, но это не повод, чтоб держать меня в неведении. Меня! — Я больше не мог сдерживаться. — Черт побери, да за кого он меня принимает? За паршивого репортеришку?
Она подошла ко мне и сжала мое лицо ладонями. Пальцы у нее были прохладные, и я почувствовал себя неловко. Добрая нянюшка успокаивает капризного ребенка!
— Он считает тебя лучшим журналистом Америки, — сказала она. — Я тоже иногда так считаю. Я считаю, что тебе нет равных.
Она быстро поцеловала меня. Я притянул ее к себе. Два телефона включились одновременно: на ее пульте замигала лампочка, а у меня на столе загудел зуммер. Эта чертова лавочка, как язва двенадцатиперстной кишки, требовала ежечасных жертв.
Остаток дня превратился в кошмарный бред. Если что-то и делалось по расписанию, я этого не уловил. Помощник Дрю Пирсона пытался выяснить у меня, правдиво ли сообщение, будто человека в темных очках, похожего на Грира, видели в Лиссабоне. Билл Уайт просил совета относительно статьи, в которой, по-видимому, собирался сообщить, что подозрительное поведение Роудбуша в деле Грира якобы знаменует отход его от позиции «прагматического центризма». Дик Уилсон хотел знать, как я отношусь к сообщению Галлаповского института о том, что акции Роудбуша упали на три пункта. Скотти Рестон пытался затащить меня в Метрополитен-клуб, но я к тому времени уже так издергался, что мой желудок отказывался принять даже сандвич с сосиской и какао из термоса, стоявшего в тумбочке моего стола. У Ивенса и Новака опять перехлестнулись линии. Ивенс дозвонился до меня из пресс-бюро сената и задал тот же самый вопрос, который до этого уже задавал Новак из Стокгольма: справедливо ли утверждение «Лондон экономиста», что Стивен Грир зарабатывал миллионы с тех пор, как Пол Роудбуш обосновался в Белом доме? Откуда, черт возьми, я мог это знать? Олсон угостил меня пятиминутной классической лекцией об основах журналистики. А Джилл все никак не могла добраться до Дэйва Поляка. Если он действительно отправился в Рио, то, наверное, поплыл на зафрахтованной подводной лодке.

Моя пресс-конференция в четыре часа напоминала прогон быков по улочкам португальской деревни. Я был старым, испуганным, больным быком, которого до смерти измотала вся эта заваруха. А они кололи и били меня, как улюлюкающие юнцы, зонтиками с каждой стены, с каждого порога и из каждой двери. Что сообщает ФБР? Почему нельзя взять интервью у миссис Грир? Что я скажу по поводу требования конгрессменов от Пенсильвании продлить сессию конгресса до тех пор, пока Грир не будет найден? Почему Мигель Лумис отменил свою полуденную встречу с репортерами в доме Грира в Кенвуде? Правда ли, что президент отказался познакомить меня с докладом ФБР? (Вот тут я дрогнул!) Если я в самом деле ничего не знаю, соглашусь ли я с требованием налогоплательщиков удержать мою зарплату? Что я могу сказать о слухах, будто в личном сейфе Грира оказалась значительная сумма наличными?
Завершилось все настоящим шабашем, когда репортер балтиморской «Сан» потребовал, чтобы я раздал копии стенограммы пресс-конференции. Он знал, что это в лучшем случае выставит меня дураком, а в худшем — заклятым врагом свободной прессы. Я твердо ответил, что не буду отступать от установленных правил. Стенограмма только для ознакомления, а не для цитирования в печати. Корреспондент «Коплей» проворчал, что ему наплевать, потому что он сам все застенографировал и теперь может процитировать каждое мое слово. Репортер чикагской «Сан-Таймс» тут же предложил ему пятьдесят долларов за копию стенограммы. Корреспондент нью-йоркской «Дейли ньюс» поднял цену до ста долларов. Все орали одновременно, и, когда представитель балтиморской «Сан» наконец прокричал: «Благодарим вас, мистер секретарь!», кто-то из задних рядов ехидно добавил: «За то, что вы ничего нам не сказали».
Когда Джилл закрыла дверь за последним из этих садистов, я понял, что чувствует старый бык, добежав наконец до своего хлева и оставив позади на опустевшей улице последнего победно вопящего юнца.
Меня всего трясло, и я просто мечтал о сигарете. Впервые в жизни мне захотелось подать в отставку.
— Джилл, — сказал я, — сегодня вечером ты придешь ко мне и мы наполним шейкер для мартини до самого горлышка.
Она грустно покачала головой, и волосы ее закачались в такт, как золотой сноп.
— Мне очень жаль, Джин, — сказала она, — я бы с радостью, но сегодня не могу. Вечером к нам с Баттер придут друзья, две женщины, — мы пригласили их на обед неделю назад.
— И наверное, — подхватил я, — Баттер будет разглагольствовать до ночи на такие космические темы, как «наш господь — сутенер…».
— И так далее.
— И так далее, — повторил я. — И тому подобное.
Все было ясно. Значит, сегодня я отправлюсь к себе и напьюсь в одиночку. Если наш господь и не сутенер, то Грир наверняка мерзавец, и одно имя его — оскорбление для всех честных людей. Я уже предчувствовал, как проснусь в три утра от дикой головной боли, и заранее ощущал во рту горький вкус таблеток аспирина.
7
Питер Дескович прошел через ярко освещенный служебный коридор ЦРУ и остановился перед пурпурной дверью.
Двери в Центральном разведывательном управлении были выкрашены в разные цвета, как в детском саду. Одни были желтые, другие красные, третьи оранжевые. Были также зеленые, серые, розовые и синие. Яркие краски как бы воспевали радости слежки и шпионажа. Разведка, убеждали они посетителя, не имеет ничего общего с грязными, темными делишками. Скорее она похожа на праздничную игру.
Разноцветные двери поднимали дух тех, кто работал в огромном здании. Когда какому-нибудь несчастному специалисту, угнетенному астмой и бородавчатой супругой, осточертевало часами подсчитывать на табуляторе тоннаж, скорость и прочие возможности советского танкерного флота, ему достаточно было перекрасить свою дверь в солнечно-алый цвет, чтобы жизнь сразу стала веселее. Один из тайных агентов после долгих лет работы в желто-серых пустынях Среднего Востока по возвращении выкрасил свою дверь в снежно-белый цвет. Он говорил, что она напоминает ему зимние каникулы в Вермонте.
Пурпурный цвет этой двери обычно приводил Десковича в настроение, соответствовавшее утренним совещаниям по четвергам. На маленькой черной табличке рядом с дверью было написано «7Е26, Конференц-зал „ЮСИБ“. Дескович вздохнул и через небольшую приемную прошел в длинный зал, где еженедельно собирались главы всех разведок США.
Временами директору ФБР казалось, что он провел в этой комнате половину жизни. Стены обиты темными деревянными панелями, зеленые шторы всегда задернуты, два флага вяло свисают с древков. Один — американский флаг, второй — флаг ЦРУ — желтоклювый орел и роза ветров на синем фоне. На стенах — эмблемы различных разведывательных служб американского правительства. Под ними стоит слегка вогнутый в середине узкий стол длиной в двадцать футов.
Как обычно, перед каждым из десяти кресел лежали белые линованные блокноты и желтые карандаши. Этот стол напоминал Десковичу широко раскрытую пасть доисторического чудовища с желтыми полосами налета на белых клыках.
Дескович кивнул Артуру Ингрему, сидевшему во главе стола, и осторожно уселся на отведенное для ФБР кресло. Оно было изящной формы, но для него слишком узко. Дескович взглянул на пачку глянцевых копий, которую принес с собой. В правом верхнем углу каждого документа стоял красный прямоугольный штемпель с надписью: «Совершенно секретно. Обзор разведданных „А—4“. Копия № 4». Цифра 4, вписанная от руки, вежливо напоминала Десковичу о его ранге на этом совещании.
Табель о рангах, утвержденная по воле Артура Виктора Ингрема, ставила директора ФБР на четвертое место из десяти. Копия № 1 предназначалась Ингрему, отмечая не столько его положение шефа ЦРУ, сколько более важную роль главы правительственной разведывательной службы, направляющей все усилия США на то чтобы выяснить, чем занимается прочее человечество. Копия № 2 всегда шла помощнику Ингрема; копия № 3 — генерал-лейтенанту Марвину О.Полфрею, главе разведывательной службы Пентагона; копия № 4 — Десковичу; № 5 — Абрамсу из Бюро разведки и исследований госдепартамента; № 6 — Уолтону из Комиссии по атомной энергии; № 7 — Джерому Фрейтагу из Управления национальной безопасности, автору и одновременно генеральному дешифровщику различных кодов и шифров. Армия его бесшумных, как летучие мыши, помощников трудилась в железобетонной крепости близ форта Мид за двойной оградой из колючей проволоки, которую по ночам беспрерывно освещали прожекторы. Копии № 8, 9 и 10 предназначались шефам разведок армии, флота и ВВС.
По закону все главы разведок, кроме Ингрема, были на равных началах на этих совещаниях Штаба разведывательных служб США, посвященных еженедельному обзору непрочного мира и шаткого положения самой Америки в беспрерывно изменяющейся игре глобальных сил. Однако Ингрем, как суверенный монарх, рассылал им копии различных документов по собственному усмотрению. Десковича раздражал этот произвол. Получалось, что их мнения по каждому вопросу заранее ставились ниже мнения Ингрема, и все они шли за ним, как утята за уткой, шествующие к пруду чинной цепочкой, каждый на своем месте. Например, Фрейтаг из УНБ шел в хвосте за главными разведывательными службами, видимо потому, думал Дескович, что Ингрем считает Фрейтага слишком легкомысленным для мировой политики. Ниже его были только подчиненные армейские разведки.
Дескович перебирал копии, почти не вникая в содержание документов. Мысли его были заняты Стивеном Гриром, о котором вот уже с неделю не было ни слуху ни духу. Точнее — в восемь тридцать пять вечера будет ровно неделя, как он пропал. Директор ФБР припомнил последнее сообщение Клайда Мурхэда, переданное ему по телефону перед самым его отъездом в Лэнгли, штат Вирджиния, на это совещание за пурпурной дверью. Дескович прочел рапорт секретного агента Ларри Сторма за вчерашний вечер, пока служебный лимузин вез его по автостраде Джорджа Вашингтона. Он дочитал его как раз тогда, когда машина свернула к ЦРУ возле указательного знака с надписью: «К научно-исследовательской станции». При виде этого маленького дорожного знака Дескович поморщился, настолько смешной была эта попытка замаскировать здание, известное в Вашингтоне всем иностранным дипломатам и агентам.
— Нам придется немного подождать, — раздраженный голос Ингрема оторвал Десковича от его мыслей. — Марвин звонил из Пентагона. Его задержал телефонный разговор с Белым домом.
— Бог располагает, человек надувает, — сказал Джером Фрейтаг.
Шеф УНБ был щуплым человеком с лисьей мордочкой. Он обожал подпускать шпильки своим коллегам. Дескович знал, что благодаря системе УНБ, дичайшей мешанине шифров, кодов и компьютеров, в которой никто, кроме Фрейтага, толком не разбирался, Фрейтаг был практически неуязвим. Подобно снайперу в бронированном бункере, он мог спокойно постреливать сквозь амбразуру, не опасаясь ответного огня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57