И я не увижу вас… вероятно, никогда…— Ну что вы, Таня! — попробовал возразить Кольцов, пряча в глазах печаль. — Окончится война…— Не нужно ничего говорить… — Таня быстро прижала свою руку к его губам и, помолчав, добавила: — У меня не будет больше времени сказать вам это… Я люблю вас. Наверное, давно, с той первой нашей встречи…Павел удручённо молчал, понимая, что у него нет убедительных слов, чтобы ответить ей с той же прямотой. Да Таня и не ждала от него никакого ответа: она говорила и говорила, словно боясь, что её решимость скоро иссякнет и она не успеет сказать ему всего.— Вы говорите — окончится война. Но она не окончится скоро. Господи, быть может, она совсем не окончится, пока вы все не перестреляете друг друга. Это ужасно! Ужасно! Я хочу спасти вас, Павел… Я поговорю об этом с Владимиром Зеноновичем. Он любит меня и расположен к вам. Он поймёт нас и, быть может, поможет и вам уехать в Париж.— Но, Таня… Это невозможно! Идёт война, и я солдат. Этот поступок был бы справедливо расценён как дезертирство…— Нет-нет! Владимир Зенонович послал бы вас в длительную служебную командировку… Прикомандировал к русской военной миссии в Париже. Стоит только вам сказать «да», и я умолю его!..Несколько мгновений Кольцов молчал, потом взял Таню за руку, тихо сказал:— Вы были предельно откровенны со мною, Татьяна Николаевна! Я хотел бы ответить вам тем же! Я благодарю вас за те чувства, которые вы высказали мне. Вы мне тоже нравитесь. Очень. Но сказать «да» я не вправе. Я не могу поступиться своей совестью и честью солдата. Родина в опасности, и я не смогу издали, в тепле и сытости, наблюдать за тем, что происходит здесь. Я не смогу так жить! Не обижайтесь на меня!— Я знала, что вы так скажете, — грустно обронила она. — Простите!.. И прощайте… — Однако она не торопилась уходить — долго, словно стремилась запомнить его лицо, смотрела на него. Сказала: — Позвольте, я поцелую вас.Молча прошли они в вестибюль, молча простились. Кольцов спустился по ступеням, а эхо относило звук его шагов назад, к Тане…В смятенном настроении, ещё не зная, как ему поступить со своими чувствами, Кольцов, повременив немного, отправился на Николаевскую. Он явственно отдавал себе отчёт в том, что столь внезапный и рискованный приход Фролова к штабу мог быть вызван только чрезвычайными обстоятельствами. Он понял: чтото случилось с Красильниковым.— Ты меня прости, что пришлось прибегнуть к такому способу связаться с тобой, — невозмутимо встретил его Фролов, когда Кольцов пришёл к Старцевым. — Но есть дела безотлагательные.Они прошли через знакомую комнату, уставленную шкафами. Фролов толкнул дверь в маленькую комнату, пропустил Кольцова впереди себя. В комнате тускло горела подвешенная к потолку керосиновая лампа, окна были завешаны одеялами.— Узнаешь? — спросил Фролов.Кольцов присмотрелся и в полутьме комнаты увидел лукаво улыбающегося Красильникова.— Семён Алексеевич? — радостно пожал ему руку Кольцов, — как же тебе удалось вырваться?— Сам господин градоначальник собственноручно выпустил, даже, можно сказать, выгнал. Довольно грубо! По ошибке, конечно.— Ты что, тоже сошёл за железнодорожника? — с доброй лукавинкой спросил Кольцов, польщённый тем, что его психологический экспромт с градоначальником так удался.— В той ситуации я и за циркового артиста готов был сойти! — весёлый оттого, что видит своих друзей, пошутил Красильников.Фролов стоял в проёме двери в своём широкополом купеческом сюртуке, и на лице его расплылось выражение довольства.— Кособродов и Николай тоже бежали, — сообщил он Кольцову. — Но оставаться им в городе нельзя. Гарнизон поднят на ноги. Производятся повальные обыски.Кольцову не хотелось сейчас рассказывать о том, как он способствовал этому, и он присел к столу, вынул из кармана мундира несколько исписанных листков, передал их Фролову.— Что это? — посмотрел Фролов на бумагу.— Отчёт о переговорах Ковалевского с союзниками. И тактико-технические данные танков, которые уже доставлены в Новороссийск, — обстоятельно стал докладывать Кольцов. — Выгрузка танков начнётся в ближайшие дни. Двенадцатого сентября начнётся наступление на Орёл и дальше — на Москву, Вероятнее всего, танки будут доставлены сюда к началу наступления.Несколько минут все молчали. Фролов поправил фитиль у лампы, прикурил. Лампа качнулась — зыбкий свет заколебался на стенах. Повернувшись к Красильникову, Фролов решительно произнёс:— Что ж, Семён! Нечего тебе сидеть здесь, испытывать судьбу. Сегодня же ночью выедешь в Новороссийск.— Ясно, — сказал Семён Алексеевич.— С тобой поедут Кособродов и Николай. Оба — железнодорожники. Проверенные товарищи… Кособродов работал в Новороссийске в депо, хорошо знает местные условия.— Взрывчатки бы достать! — пыхнув цигаркой, деловито сказал Красильников, и вокруг его озабоченных глаз тонкими сетками собрались морщинки.— Там неподалёку каменные карьеры, — ответил Фролов. — Рвут камень для цементных заводов. Местные подпольщики помогут вам со взрывчаткой.— Ясно, — тихо повторил Красильников и, тщательно загасив о каблук окурок, посмеиваясь, спросил: — А скажи-ка мне, купец первой гильдии, на гроши ты не богат?— Если тебе миллион, то не найду, — в тон ему, играя под скотопромышленника, ответил Фролов.— Дай хоть на робу какую приличную. Не могу же я в этом офицерском френче красоваться. — Красильников начертил в воздухе вокруг своего лица круг и сказал: — Не соответствует…Кольцов, который уже несколько раз бросал изучающие взгляды на френч, подошёл ближе к Красильникову и поднял клапан нагрудного кармана. На внутренней его стороне чернильным карандашом были начерчены две буквы: «П» и «К».— Что ты там ищешь? — недоуменно спросил Красильников.— Нет-нет, ничего! — И добрая, задумчивая улыбка озарила лицо Кольцова. — А ведь хороший парнишка растёт… Определённо, хороший! Правда же?— Ты про кого это? — не понял сразу Красильников.— Про одного нашего знакомого.…Домой Кольцов вернулся поздно, но Юра ещё не спал.Он лежал в кровати, и глаза его были открыты. Лунная дорожка протянулась через комнату и нависла над самой головой мальчика. На потолке выступили трещины, сплелись в какую-то причудливую сеть.Тихо проскрипела дверь — осторожно заглянул Павел Андреевич.— Юра! — шепнул он.Юра не откликнулся, но и не сделал вида, что спит. Павел Андреевич увидел это, вошёл, присел на краешек кровати.— Сердишься? — спросил он.— Нет, — несмело пошевелился мальчик на кровати.— Так чего же ты?.. — ласково щурясь на лунный свет, спросил Кольцов.— Думаю. — Юра перевёл взгляд на Кольцова, долго смотрел на него и затем тихо спросил: — Павел Андреевич, вы — красный разведчик?В интонации мальчика почти не было вопроса. Кольцов сразу уловил это. Долго молчал, не слишком удивляясь проницательности своего маленького друга и вместе с тем избегая прямого ответа.Имеет ли он право открыться? Но другого выхода ведь все равно нет — мальчик догадывается о многом.— Я все знаю, — снова сказал Юра. — И про Семена Алексеевича, и про Фролова… Он сегодня приходил… к вам…Кольцов положил руку Юре на голову, ласково взъерошил ему волосы.— Нат Пинкертон, — задумчиво, по-доброму, сказал он, и это было как бы ответом на Юрин вопрос.— Но почему вы, офицер, адъютант командующего, — вдруг… — Юра приподнялся на локоть. — Или вы вовсе и не офицер?— Что? Тогда было бы все понятно? Захотел отнять у других то, чего сам не имел?.. Нет, Юра, я действительно офицер, хотя и не дворянин. И награды мои заработаны в бою кровью и риском. И передо мною открывалась дорога в дворянское общество… Но я не мог быть сытым, когда вокруг столько голодных. Я не мог быть счастливым среди несчастных… Я хочу, чтобы все были сыты и все были счастливы… Понимаешь? Все! Я хочу помочь… нет, не Владимиру Зеноновичу, хотя он, вероятно, и неплохой человек!.. — растолковывал он Юре свою правду. Правде дети больше всего верят, потому что для них правда — это жизнь.— Он очень хороший! — восторженно произнёс Юра.— Мне он тоже нравится. И я вовсе не против него. Но я против того, что он хочет сделать! — старался быть понятным Юре Кольцов.— А что он хочет сделать? — встрепенулся Юра, испытывая непередаваемую благодарность к Кольцову за то, что тот ведёт с ним прямой, мужской разговор.— Он хочет, чтоб все осталось так, как было тысячи и тысячи лет. Чтоб одни трудились, обречённые на убогое существование, а другие пожинали плоды чужого труда… Вот я и хочу помочь не Владимиру Зеноновичу и не Николаю Григорьевичу, а, скажем, тому садовнику, который выращивал ваш сад…— Да-да! Вы ему помогите! Этот садовник вместе с другими такими же спалил наш дом. Помогите, помогите ему! — взорвался Юра, несколько уязвлённый последней фразой.— Ты должен его простить, — негромко сказал Кольцов, внимательно поглядев на Юру.— Простить?— Да, простить. Они это сделали от гнева. Но поверь, они не злобные люди.— Мы им никогда ничего плохого не сделали.— А хорошего?Юра промолчал.— Вот видишь, тоже ничего. Зато они — вам только хорошее делали. Вот дом построили. Хороший, должно быть, дом. А сами жили ты знаешь где. Хлеб вам растили. А сами голодали. И так из года в год… из века в век… Несправедливо? Несправедливо. Вот они и озлобились. На папу твоего. На Владимира Зеноновича…— И вы хотите…— Хочу… как бы тебе объяснить… чтоб кто-то строил дом…— Для кого?— Для тебя, для меня, для всех. А кто-то ухаживал бы за садом…— За чьим садом? — переспросил, внезапно успокаиваясь, Юра.— Ну… сад тоже будет принадлежать всем, — популярно объяснял Павел Андреевич — он был доволен, что Юра задаёт вопросы.— А если я захочу иметь свой сад?— Но он ведь и будет твой. И сад, и дом, и земля…— Так не бывает.— Да, так не было… И тогда, понимаешь, никто не будет ни на кого злобу копить. Не из-за чего будет. То есть будут, конечно, люди друг на друга обижаться… и обижать друг друга будут… — Здесь голос Кольцова приобрёл истинную силу — ведь он рассказывал о самом заветном. — Но причины будут другие… мелкие… Ты вот полежи и подумай немного… может, и поймёшь того садовника, который спалил ваш дом. Поймёшь и простишь.Юра молчал. Даже при лунном свете была видна тоненькая, не детская морщинка, появившаяся у него на лбу.— И быть может, тогда поймёшь и меня… Мне очень важно, чтобы ты меня понял… Я дорожу нашей дружбой.— Я подумаю, Павел Андреевич, — задумчиво сказал Юра. — Я… постараюсь…Он ещё долго лежал с открытыми глазами. Ему предстояло решить тот главный вопрос, — с кем быть? — который разрешала вся Россия, и он думал: «И Фролов хочет этого, и Семён Алексеевич. И сражаются они на стороне красных, на стороне тех, кого я считал врагами… Если я останусь с деникинцами, значит, буду против Павла Андреевича, против Фролова и Семена Алексеевича. Но зато буду на стороне Ковалевского и Щукина…»Юра склонил голову к Кольцову и тихо и сбивчиво заговорил:— Я не все понимаю, Павел Андреевич!.. Но я не хочу быть со Щукиным и с тем бандитом Мироном, из-за которого умерла моя мама… А он служит у них. Я видел его в Киеве. А на днях видел здесь… со Щукиным… — Он помолчал и добавил: — Я не хочу с ними… Я хочу с вами… Вы мне самый близкий после папы… — и умолк, по-мальчишески сердито устыдившись своего признания.Кольцов прижал к себе Юрину голову.— Мы — взрослые люди, Юра! И давно дружим! Я хочу получить от тебя ответ на крайне важный вопрос не только для меня, — серьёзно продолжал Кольцов. — Я могу рассчитывать на твоё молчание?.. Могу ничего не опасаться?..— Да, — твёрдо сказал Юра. — Я обещаю!..И они ещё долго сидели рядом, молча, на Юриной кровати — взрослый, живущий все время, как сжатая пружина, и мальчик, который хотел и мог верить только сильному и правому. Кольцов первым прервал молчание, негромко попросил:— Расскажи мне об этом человеке… о Мироне… подробно… ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ Кассу вокзала осаждала возбуждённая, нетерпеливая толпа.Обвешанные узлами и торбами мешочники, юркие, с чемоданами в руках, потёртые спекулянты, озлобленные солдаты со скатками на плечах совали в окошко мятые деньги и умоляюще просили или грозно требовали билет. И слышали в ответ бесстрастно-категоричное:— Билетов нет и не будет!Мирон Осадчий, с распаренным от спешки лицом, усердно работая локтями, с трудом протиснулся к кассе и с видом нагловатого превосходства просунул в окошко полученную от Щукина записку и деньги.Толпа замерла. Толпа ждала, уставясь в непроницаемое окошко.В ответ на записку рука из кассы торопливо выложила Мирону билет и выплеснулся подобострастный, почти елейный голос:— Пожалуйте-с!Толпа негодующе зашумела не то на Мирона, не то на кассира и снова начала приступом, гудя и переругиваясь, брать кассу. Мирон едва выбрался из этой свалки.Времени до прихода поезда оставалось ещё много, и он скучающей походкой прошёлся по перрону. Свернул к пивнушке. Рукавом смахнул со стойки рыбьи кости и застарелую шелуху от обглоданных раков, угрюмо потребовал:— Налей-ка!Расстегнув поддёвку, Мирон огляделся вокруг, радуясь хорошему дню и удачливой своей жизни. Все сложилось у него как нельзя лучше — не погиб тогда, в банде у Ангела, и своевременно нашёл других хозяев… «Ну чем не житуха, — думал Осадчий, с удовольствием ощущая в кармане внушительную пачку денег. — Они — тьфу-тьфу, не сглазить бы! — хорошо платят. Чистоганом. А риск-то по нынешним временам невеликий. Чего греха таить, разве это риск? Вот у кого рисковая жизнь — так это у солдат».Мысли у Мирона были приятные, сытые — круглые! — сами катятся в мозгу. Мысли-самокаты. И хорошо ему от них, от спокойного предосеннего солнышка, оттого что скоро уезжает. Плохо, не с кем словом перемолвиться…Но и тут повезло Мирону — появился человек в брезентовом пыльнике и купеческом картузе. Остановился рядом с Мироном с кружкой вздыбленного пеной пива. «Из спекулянтов, должно! — намётанным глазом определил Осадчий. — Вон и таранку загодя приготовленную достал из кармана». А человек постучал таранкой по стойке и принялся за пиво.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63