.. Погоди, Иван, не торопись. Посмотри на Сергея. Вон как он спокойно и деловито готовится выйти на пути. Прежде я его сдерживал, а теперь... сдали нервишки после ранения, сдали.
Вышли на оршанскую сторону, густо порезанную рельсами. Здесь всегда стояли готовые к отправке составы. Ждали паровоз или меняли его. Вот и сейчас на восьмом или десятом пути выстроился длиннющий состав. Наверное, не с новогодними подарками для германской армии. Подложить бы под вагон какую-нибудь гранату или мину...
Мастер приказал поменять три шпалы под стрелкой. Огляделись — не хватает инструмента. Иван сам вызвался сходить за ним в далекий сарай за конторой дистанции пути. Сергей вопросительно глянул на друга, но Иван молча кивнул — все будет в порядке...
Стояла первая декада декабря, а снегу не было, и, может быть, поэтому ветер казался таким пронзительным. Иван поставил воротник спецовки и, отворачиваясь от ветра, шел вдоль состава. И вдруг натолкнулся на ящик с песком, стоящий возле небольшого штабеля старых шпал. Он потер ушибленную ногу, и неожиданная мысль пришла ему в голову. Он знал, что вагонники как зеницу ока берегут буксы колес, следят за тем, чтобы они были всегда смазаны и ни в коем случае не засорялись, особенно песком. А если сейчас весь этот ящик высыпать в буксы воинского эшелона?...
Иван оглянулся. Никого. Он торопливо сунул руку в ящик, и она натолкнулась на твердую корку — песок сверху прихватило морозом. Он поднял валявшийся у штабеля ржавый костыль и легко пробил верхнюю корку. Схватил горсть песка, отодвинул задвижку буксы, сыпанул. Осмотрелся. И снова бросился к ящику...
Вагон за вагоном, вагон за вагоном. В висках стучало, ветер не казался таким пронзительным. Забыв об осторожности, Иван бегал вдоль эшелона...
Остановил его выстрел. Пуля просвистела где-то рядом. Иван поднял голову и увидел — к нему бежал солдат немецкой железнодорожной охраны. Он что-то кричал, размахивая карабином.
Иван метнулся в сторону депо, но увидел, что до самого поворотного круга не было ни одного вагона или паровоза, за которым можно было укрыться. Он бросился под колеса воинского эшелона, перемахнул на другую сторону и пошел шагом, словно ничего не случилось. Но и охранник пролез под вагонами и, увидев Ивана, опять закричал, размахивая карабином.
На путях были военные. Они обратили внимание на крики, и один худенький юркий гитлеровец бросился Ивану навстречу. Иван снова нырнул под вагоны и снова увидел своих преследователей.
Дело приняло серьезный оборот.
Иван петлял между составами, пробегал под вагонами. Преследователи не отставали. Кто-то из них выстрелил. На путях поднялась паника. Иван бросился еще под один состав и замер. Вагоны стояли у бетонной стенки пакгауза под погрузкой.
Иван подполз поближе и в зазор между вагоном и стенкой увидел тысячи ног — в солдатских ботинках, изорванных командирских сапогах, обмотанных каким-то тряпьем и почти босых. В вагоны заталкивали пленных. Со стороны пакгауза раздавались команды, поторапливающие погрузку, а на путях началась пальба — кольцо вокруг Ивана сжалось.
Другого выхода не было. Иван одним махом вскочил на бетонную стенку, прямо под ноги пленным, и вместе с ними вкатился в вагон. На него посмотрели с удивлением, но ничего не сказали, потому что рядом, за стеной вагона, раздавались выстрелы и крики. Потом все смолкло. Гитлеровцы, очевидно, потеряли след.
А в вагон все входили и входили люди — изможденные, со впалыми щеками, воспаленными глазами, многие хромали, не оправившись от ранения, многие держали подвязанную грязным бинтом правую или левую руки. Вагон был полон. Но снаружи вталкивали еще и еще. Раненые вздыхали, стонали, матерились. Наконец набилось столько, что нельзя было подвинуться. Иван стоял, прижатый к стенке вагона, еще не понимая, что случилось. Единственное, что он твердо знал, — ему удалось скрыться. Совсем рядом раздалась немецкая речь, кто-то кого-то громко хлопнул по плечу;
— Гут, гут!
Вагонная дверь скрипнула, заскрежетала, звякнул засов, и наступил полумрак.
— Куда ж они нас гонят в этом телятнике, братцы? — раздался чей-то злой голос.
— Ты что, ослеп? Не видел, на вагонах мелом написано — Освенцим.
— А где этот Освенцим?
— Хрен его знает...
— Географию забыли.
— Лыхо з ими, — произнес кто-то из угла по-украински. — Абы гирш не було, як на Луполови. Може, бараки якиясь найдутьтя. А то душа примезрла до тила...
Наступила тишина. Пленные прислушивались к тому, что происходит за дверью на площадке пакгауза. По-прежнему раздавались команды, топот ног, скрежет вагонных дверей.
Потом высокий в командирском френче и обожженной шинели, давно небритый пленный, который стоял рядом с Иваном, сказал неожиданно молодым голосом:
— Вы видели, ребята, что в наш вагон попал парень с воли? Ты что, добровольно или как?
— Вы же слышали, — сказал Иван. — За мной гнались.
— Борешься с новой властью? — В голосе небритого прозвучала ирония.
Ивану не понравился тон командира.
— А что, лучше, чтоб тебя загоняли, как скот, в телятник?
Слова Ивана больно ударили небритого. Замер, услышав их, весь вагон.
— Сопляк, — как-то равнодушно сказал небритый. — Что ты знаешь о войне? Ни фига. Тебе бы только поиграть в нее со своими пацанами.
Иван почувствовал, что разговор становится резким. Он замолчал и задумался. Только теперь он начал понимать, что добровольно попал в ловушку, из которой никогда не выбраться. Вместе с этими людьми будет умирать он медленной смертью, если удастся выжить в этом забитом до отказа вагоне. Уставший от погони, Иван хотел было присесть, но сделать это не было никакой возможности: люди тесно упирались друг в друга.
Кажется, подали паровоз. Вагоны лязгнули буферами, дернулись и поплыли. «Вот и все, — подумал Иван, — прощайте, ребята, ах как глупо все это получилось. Надо было бежать в сторону депо, там было пустынно. Авось охранник промахнулся бы. Зато там начинался угольный склад, за складом в овраге поселок, а за поселком спасительный Печорский лес».
Он смотрел на этих измученных озлобленных людей, и ему хотелось сделать что-то такое, чтобы помочь им, чтоб они снова почувствовали себя участниками этой грандиозной битвы с врагом.
— Товарищи! — громко сказал Иван, и голос его дрогнул. — Товарищи! На днях под Москвой разгромлены отборные гитлеровские части и Красная Армия перешла в решительное контрнаступление!
В вагоне установилась такая тишина, что слышно было тяжелое дыхание людей.
— Ребята, вы слышали, что сказал этот парень с воли? — громко спросил небритый.
— Що вин там бормоче? Хай скаже як трэба, каб уси чулы!
И опять слышно было только дыхание.
— Ну, — ласково подтолкнул Ивана небритый. — Объяви еще раз. Только так, чтобы все мы поняли. Иван пожал плечами — кажется, в том, что он говорил, было все понятно, но люди, наверное, были оглушены этим сообщением и никак не могли прийти в себя.
— На днях мы приняли сообщение Московского радио о том, что в первых числах декабря в ожесточенных боях под Москвой разгромлены отборные гитлеровские дивизии и Красная Армия перешла в контрнаступление... — Иван говорил громко, медленно, чеканя каждое слово, будто давал диктант этому необычному классу.
В вагоне стояла гнетущая тишина, такая напряженная, что Ивану стало страшно.
— Тихо! — приказал небритый. — Давайте тихо крикнем «ура».
— А почему тихо? — спросил из угла басовитый голос. — Пусть этим гадам станет известно, что мы знаем о победе под Москвой.
— Зачем? Чтоб они обнаружили нашего паренька и бросили его в тюрьму?
Иван заметил, как по небритой щеке соседа скатилась слеза. Иван посмотрел в его веселые повлажневшие глаза и улыбнулся.
— Спасибо тебе, парень. Кстати, как тебя зовут?
— Иван.
— Запомните, ребята, — обратился к пленным командир. — Зовут его Ваня.
— Гарное имя, хлопче, — сказал украинец.
— А меня зовут Михаил, — представился небритый командир. — Я перед войной Минское пехотное окончил. Служил в Бобруйске. Дрался за переправу на Березине. Кто уцелел из наших — добрались до Могилева, а тут влились в 388-й полк.
— Кутеповский... — сказал Иван.
— А ты откуда знаешь? — спросил Михаил.
— Оттуда, что я дрался в ополчении, потом был ранен, потом мать забрала домой из госпиталя.
— Еще раз прости... — попросил Михаил. — Знаешь, я думал, ты так...
Наступило молчание.
— Хто казав, що бога немае? — заговорил украинец. — А хто нам послав этого хлопца, этого парубка дорогого. Ось гналы нас до станции — жить не хотелось, хай бы кончалы конвоиры просто на майдани, а теперь...
— Надо что-то придумать, — тоном приказа произнес
Михаил. — Посмотрите там вдоль стен. Может, доска послабее найдется.
Вдоль стен прошло движение.
— Черта с два, — сказал из угла басовитый голос.
— Ломик бы какой-нибудь... — сказал кто-то.
— От дурень, — незлобно упрекнул украинец. — Какой ломик, когда в кармане даже гвоздя нету.
«В, кармане?» Ивану стало жарко при одной мысли. У него в кармане был перочинный ножик. Он носил его при себе с той поры, как пошел работать в бригаду путейцев вместе с Сергеем. Он со страхом ощупал карман— а вдруг потерял, когда бегал, пригибаясь, под вагонами? Нет, ножик был на месте.
Иван с трудом пошевелился, сунул руку в карман, взял нож, теплый и гладкий, и протянул его Михаилу.
— Сгодится?
Михаил стиснул Ивана в объятиях, щекоча своей рыжеватой небритой бородой.
— Ребята! — объявил он, чтобы всем было слышно. — У нас на всех есть один перочинный нож. Давайте помозгуем, что можно им сделать.
— Распороть брюхо Гитлеру, — зло произнес басовитый голос.
— А еще?
— Воткнуть его себе в задницу, — проворчал украинец.
— В нашем положении такими кусками не бросаются, — рассердился Михаил. — А ну-ка, Ваня, отодвинься от двери.
— Легко сказать...
— Ребята, пожмитесь немного, дайте глянуть, что на этих дверях творится... — Михаил уцепился за болт, который проходил стенку насквозь и крепился в середине вагона гайкой и контргайкой. — Как думаешь, что это за штука? — спросил он Ивана.
Иван посмотрел на дверь. На уровне болта, продетого сквозь стену, находился второй, закрепленный на двери.
— Это крюк, на который опускается задвижка...
Михаил задумался. В вагоне было тихо. Все прислушивались к разговору Ивана и Михаила. Прислушивались затаив дыхание, боясь помешать осуществлению чего-то важного, что может решить их судьбу раз и навсегда. — А если этот крюк, к примеру, вытолкнуть?
— Дверь откроется, — улыбнулся Иван.
— Вот именно. Дверь откроется, — задумчиво повторил Михаил. — Но для того чтобы его вытолкнуть, надо вырезать толстый слой дерева вокруг болта, на котором держится крюк... Слыхали, ребята?
— Слыхали... — пришел в движение вагон.
Михаил повертел в руках ножик, раскрыл его, обнажив два довольно крепких лезвия, и крякнул:
— Ну, ребята, за работу. Начнем мы с Иваном, а потом каждый кто сколько сумеет. Кроме раненых и больных. Главное, чтоб мы работали день и ночь, день и ночь без отдыха. Иначе нам хана...
Они решили поменяться местами с Иваном. Сделать это было нелегко. Для того чтобы уступить свое место Михаилу, Иван должен был упереться руками в дверь, чтобы отодвинуть своих соседей. Послышался стон, кто-то громко и матерно выругался.
— Ничего, браток, потерпи, — мягко сказал Михаил. — Ради такого дела...
Иван увидел, как Михаил ловко обвел лезвием поле вокруг болта, как начал резать наискось, как первые мелкие стружки упали на пол. Дерево оказалось твердым и темным, словно его пропитали каким-то составом.
Михаил отломал щепочку и пустил ее по рукам.
— Кто угадает, знатоки, что за дерево?
Вагоны дернулись и покатились. Сперва в одну сторону, потом в другую, потом снова дернулись, и колеса покатились по стрелкам со скрежетом и визгом.
«Готовят эшелон к отправке, — подумал Иван. — А где-то тут на путях ходит с бригадой Сергей и не знает, что Иван катается мимо него в вагоне военнопленных, что скоро, наверное, его отправят в какой-то Освенцим, и если даже удастся бежать, то встретится ли он когда-нибудь снова со своими друзьями, дороже которых, кажется, нет никого на свете. Подать бы сейчас, пока состав формируется, какую-нибудь весточку о себе. Выбросить в зарешеченное окно какую-нибудь свою вещь, чтобы Сергей догадался, что это знак, оставленный для него... Ну и что? Просто подумает, что бежал и потерял нечаянно. Никому в голову не придет, как прежде не приходило Ивану, что он попадет в добровольный страшный плен и навсегда покинет родной город и друзей».
Михаил медленно снимал стружку за стружкой и ждал от товарищей ответа. Те передавали щепочку из рук в руки.
— Обыкновенная сосна, — сказал басовитый голос, который принадлежал худому, среднего роста человеку в рваной грязной стеганке. На голове у него была комсоставская фуражка без козырька. Продолговатое лицо от худобы казалось еще длиннее. На лице выделялся большой крючковатый, как у птицы, нос.
— Это ты, Семенов? — спросил, не прекращая работы, Михаил. — А почему ж эта сосна твердая, как дуб, и такая же темная?
— Видно, ножик липовый, — спокойно сказал Семенов, — а темная сосна от красок, да и масло было вокруг этого болта, пока его завинчивали.
— Зараз один черт — дуб чи береза. Главное, абы швидче резалось...
— Правильно толкует Гречиха, — сказал Семенов. — Нам эти исследования что мертвому клизма.
— А я, слышите... не хочу умирать... Я есть хочу... есть... А что, кухня еще не приезжала?
Иван впервые услышал этот дрожащий голос, и мурашки побежали по его спине.
— Хороший парень, старший лейтенант-танкист, — сказал Ивану Михаил, — но немного того... Мы скрываем его от лагерного начальства, а то расстреляют.
— Я есть, есть хочу, — снова послышался голос старшего лейтенанта, и кто-то рядом с ним тихо сказал:
— Ты успокойся Славик, приедет кухня, мы сбегаем с твоим котелком. Потерпи...
Славик умолк. Иван посмотрел на Михаила — капельки пота свисали на рыжеватой щетине. Он работал тяжело, нож уже едва слушался. «Сил нет у людей», — подумал Иван и сказал Михаилу:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56