— Видал?
— Кажется, лед тронулся.
— И вестибулярный аппарат не подводит,
— Удивительно.
— Не спугни, — предупредил Эдик,
От ребят не ускользнула и еще одна пара — Сергей и Вера. Эдик заметил, что они, словно сговорившись, не пропускают ни одного танца и, когда кто-то из ребят пытается пригласить Веру, она отказывается, ожидая, когда подойдет Сергей.
В антракте, когда духовой оркестр взял получасовой перерыв и у елки Дед Мороз и юный 1941 год стали разыгрывать полуофициальную встречу, Эдик подал команду:
— Мушкетеры, в буфет!
Они с Федором быстро заняли столик, на котором уже стояли лимонад, пиво, пирожные, конфеты. Когда подошли Сергей и Вера, а за ними Иван, Эдик достал из кармана тридцатирублевую бумажку и объявил:
— Реализуем первый литературный гонорар. Чтобы в 1941 году его было больше...
И снова танцевали, пели песни, играли в испорченный телефон и снова танцевали.
Теперь уже девушка в белом кисейном платье не была такой смелой. Ивану приходилось самому разыскивать ее.
Расходились под утро. Правда, это январское утро было еще темным и горели уличные фонари, но это было все-таки утро нового 1941 года.
Иван решил проводить девушку в кисейном платье. Когда он сказал об этом девушке, она согласно кивнула головой. И только сейчас, в конце бала, Иван подумал о том, что еще не слышал голоса своей бессменной партнерши. А в гардеробе все выяснилось. Как только девушка сняла маску, он увидел перед собой Викторию.
— Как же я вас сразу не узнал!
— А потому что не ждали меня увидеть. Вы не обижаетесь, что я ворвалась без приглашения?
— А вы не обижаетесь, что я не догадался пригласить? Откровенно говоря, после нашей беседы я хотел вернуться и позвать вас, но было уже, неловко.
— Кто старое помянет, тому глаз вон, — улыбнулась Виктория. — Помогите мне надеть пальто, а то за это платье мне влетит от мамы...
Странным кажется город в новогоднюю ночь. Часть горожан уже спит, встретив праздник с боем Кремлевских курантов, часть еще поет застольные песни, часть бродит по морозным улицам, потому что никак не может расстаться с друзьями и подругами.
Впервые в своей жизни Иван проводил девушку. Если в актовом зале, на глазах у друзей, он еще был в какой-то степени мушкетером, то наедине с Викторией оробел. Ему хотелось, чтобы девушка жила где-нибудь поблизости, чтобы скорее попрощаться и уйти.
— Пройдемся по Первомайской, все равно уже спать некогда, — сказала Виктория.
— Пройдемся, — как приговоренный, тихо повторил Иван.
— Что с вами, Ваня? Вы устали? — удивилась Виктория, и в этом вопросе, как показалось Ивану, прозвучали иронические нотки.
— Да нет, не устал.
— Не кисните, — затормошила его Виктория. — А то у меня осталось совсем немного времени, и мы попрощаемся надолго.
— Как попрощаемся? — вдруг искренне удивился Иван. Он и мысли не допускал, что Виктория может куда-то надолго исчезнуть.
— А вот так. Попрощаемся. Потому что в 9 часов утра наша машина с костюмами отправляется на Гродно. Там сейчас основная база театра.
— Значит, мы опять скоро встретимся, — обрадовался Иван. — В Гродно у меня брат работает, и я после сессии уезжаю к нему.
— А мы летом будем на гастролях.
— Каких гастролях? — рассердился Иван.
— А вы не злитесь, Ваня. В театре так заведено. Летом труппа отправляется на гастроли в другие города. И костюмеры, конечно. А ваш брат давно туда уехал?
— А он, собственно, и не уезжал. Он бывший подпольщик.
— Интересно иметь такого брата! — воскликнула Виктория. — Вы меня с ним познакомите?
— Конечно, — обещал Ваня. — Обязательно познакомлю...
Странным кажется город в новогоднюю ночь. Часть горожан уже спит, встретив праздник с боем Кремлевских курантов, часть еще поет застольные песни, часть бродит по морозным улицам, потому что никак не может расстаться с друзьями и подругами.
Сергей и Вера медленно спускались по Виленской к Дубровенке. Почему-то именно сейчас Сергей вспомнил, как шел за Верой и воспитателем Оли после кино.
На мостике через Дубровенку остановились. Ивы вдоль речушки покрылись инеем. Белели высокие холмы по берегам. Кое-где в домах еще светились окна. Строптивая Дубровенка не поддавалась морозу — он сковал льдам лишь берега ее, а на стремнине еще шумела вода, торопясь под днепровский лед.
Молча пошли в крутой переулок, остановились у калитки Вериного дома.
Начал падать тихий пушистый снег.
— К оттепели, — сказал Сергей.
— Ну, и пусть, — дрогнувшим голосом ответила ему Вера.
— Смешно. — Сергей прислонился спиной к забору. — Вчера был 1940, а сегодня уже 1941. Целый год мы протанцевали.
— Дитя... — улыбнулась Вера. — Ну чистое дитя. Пора тебе баиньки, не то папа с мамой заругают. — Она протянула руку, и Сергей тихонько пожал ее. Рука была в мягкой тонкой варежке, белой, как снег.
Вдруг Вера бросилась на грудь Сергея и заплакала.
Сергей опешил:
— Ты чего? Что с тобой, Верочка?...
Вера подняла заплаканное лицо, слабо улыбнулась:
— Люблю я тебя... Глупый ты мой... Давно люблю... С того самого дня, как в актовом зале писали за Милявским конспекты... Но бегала от самой себя, дура набитая...
Сергей не дал ей договорить. Он целовал ее губы, глаза, щеки, ощущая соленый привкус слез, и задыхался от нахлынувшего счастья.
— А я боялся...
— Глупый ты мой...
— А зачем же тогда Милявский?...
— Пустое все это...
— Навсегда?...
— Навсегда... — Ну, как мы с тобой провели этот бал? — спросил Федор у Эдика, когда они вышли на улицу,
— Почему это мы с тобой?
— А потому, что я произносил вступительную речь, а ты читал стихи.
У общежития Федор остановился,
— Слушай, Федя, — Эдик взял его за пуговицу пальто. — Ты действительно веришь, что для нас 41 год будет самым счастливым?
— Как тебе сказать... — задумался Федор. — Немножко верю и немножко нет. Как-то тревожно все-таки...
— А зачем же такую речь произносил?
— Для настроения. Ты считаешь, что я не прав?
— Мне показалось, что ты говорил и не верил в собственные слова. Боюсь, что другие это тоже почувствовали.
— А мне можно высказаться в твой адрес? — спросил Федор.
— Я, между прочим, все жду, когда кто-нибудь из вас скажет о том, что я сегодня читал.
— Хочешь правду? Ты читал зарифмованную передовицу газеты. На все стихотворение — два-три свежих образа.
— Спасибо.
— Только, пожалуйста, без обиды.
— Не говори чепухи. Ну, до завтра, Федор рассмеялся.
— Видишь, как критика травмирует. Ты даже забыл, что это завтра уже наступило.
— Опечатка, — сказал Эдик, пожимая на прощание руку Федора. — А как тебе нравится женоненавистник?
— Молчи, — предупредил Федор. — И никакого намека ему. А то сбежит, как гоголевский жених, в самую ответственную минуту.
Иван никак не мог уснуть. Серыми стали окна. Наступал январский рассвет. А он все перебирал в памяти события новогоднего вечера. Такого еще не было. Он вспоминал улыбку Виктории, постоянное удивление на ее игривом веснушчатом лице, их расставание. Хорошо бы встретиться в Гродно... Вспомнились дни, когда Иван с матерью получили вызов от Виктора. Это было накануне первой годовщины освобождения западных областей Белоруссии.
На Гродненском вокзале их встретил Виктор с дочерью, удивительно похожей на него. Виктор был совершенно седой, с глубокими морщинами на лбу.
Мать долго стояла с ним в обнимку, смотрела в лицо и плакала.
Иван топтался с чемоданом в руках, ожидая очереди поздороваться с братом,
— Постарел ты, совсем постарел... — сквозь слезы говорила мать. — И очень похудал. Ты не хвораешь?
— Ничего, мама, теперь скоро поправлюсь, — сказал Виктор и обнял Ивана. — А ты вон как вытянулся. Настоящий мужчина! Ну, знакомьтесь с моей дочкой Ириной... — Виктор взял мать под руку. — А ты, мама, тоже не помолодела, что поделаешь с этими годами — идут и идут. Задержать бы хоть на немного, да не получается... Вон наша машина стоит. Поедем прямо в больницу — нас Варвара ждет.
Из писем Виктора Иван с матерью знали, что по доносу провокатора Варвару схватила дефензива. После пыток бросили в тюрьму. И вот уже год, как Варвара лежит по больницам.
Пока ехали, Виктор показывал город. Была пора золотой белорусской осени. Светило нежаркое сентябрьское солнце. В парках и скверах города желтые и багряные листья висели, как праздничные гирлянды, узкие улицы были застроены домами различных стилей и эпох. В центре города, у площади, — величественный костел иезуитов. Иван ехал по городу, словно по залам громадного музея.
Варвара встретила их в больничном сквере. Под ногами шуршали первые опавшие листья. Царила тишина.
Навстречу матери, Ивану и Виктору шла моложавая, но очень худая женщина с впалыми щеками и заострившимся носом. Сквозь плотный больничный халат проступали ее острые плечи.
Женщина улыбнулась, открыв ровный ряд красивых зубов, и лицо ее сразу переменилось — глаза повеселели, на щеках пробился слабый румянец.
Мать снова прослезилась, обнимая невестку. Варвара подала руку Ивану, и он ощутил ее крепкие костистые пальцы, — Садитесь, гости, — улыбнулась Варвара. — Вот скоро вырвусь от этих докторов, тогда приму вас как следует...
— А ты не беспокойся, — сказал Виктор, — гости не будут в обиде. Только бы ты скорее поправилась... — Виктор пристально смотрел на жену, и глаза его, задумчивые и тоскливые, были подернуты влагой.
— Сегодня был главный врач, сказал, что дело идет на поправку...
— Ну, дай бог... — вздохнула мать.
Долго еще сидели они в сквере. Иван слушал разговор матери и Варвары и думал о том, как трудно пробивать человеку дорогу в жизнь...
«Надо обязательно встретиться с Викторией в Гродно... Обязательно», — засыпая, прошептал про себя Иван.

Глава одиннадцатая
ОБРЫВ
Было все — поиски на областной карте школы, в которой хотелось работать, были волнения перед распределительной комиссией, были первые билеты на государственных экзаменах, были институтские вечера, были встречи и расставания на рассвете. Все было. И вдруг — ничего. Все оборвалось сразу, единым махом, и нет возврата к прошлому, которое сейчас кажется особенно привлекательным и дорогим.
Война! О ней много спорили и говорили, ее предвидели и не хотели, ее приближение опровергали, и она все-таки нагрянула.
Сергей дослушал выступление Молотова, выключил репродуктор и бросился на улицу. Надо куда-то идти, что-то делать, потому что фашисты уже перешли границу и продвигаются в глубь страны. Где же наши войска? Что с ними случилось? Почему мы не только не воюем на чужой территории, а вообще повсеместно отступаем? Голова раскалывалась от бесчисленных вопросов, и никто не мог ответить на них.
Сергей почти вбежал к Эдику:
— Слыхал?
— Слыхал.
— Что будем делать?
— Бежим к Ивану.
Иван был взволнован, хотя старался казаться спокойным.
— Чему вы удивляетесь? Я ведь предупреждал.
— Как же рабочие и крестьяне против государства рабочих и крестьян? — словно самого себя спрашивал Эдик.
— Спроси что-нибудь полегче, — заметил Сергей.
— Мы с тобой тысячу раз говорили на эту тему, — разозлился Иван. — А ты свое. Неужели так трудно понять?
— Как быть? — спросил Сергей.
— Пошли в институт, — предложил Иван.
По городу почти бежали. Бежали и надеялись, что там, в институте, заготовлены ответы на все мучительные вопросы. Сергей успел заметить, что город сразу переменился. Обычно воскресное утро было оживленным и деловитым — люди спешили в магазины, на рынок, ребятишки на детские киносеансы. Сегодня на улицах было пустынно. Эту пустынность подчеркивал откуда-то налетавший ветер, который гонял тучи пыли и обрывки бумаг. Такого обилия бумаг на улице Сергей никогда не видел.
В институте никого не было, если не считать гардеробщицы тети Дуси, которая исправно несла свою службу, сидя в коридоре у дежурного телефона, с учебным противогазом через плечо. Двери кабинета директора, комитета комсомола и профкома были на замке.
— Где же Федор? — сказал не столько для ребят, сколько для себя Иван и скомандовал: — В общежитие!
Как-то само собой получилось, что Иван взял на себя роль старшего, хотя по возрасту не мог претендовать на это. Ребята молча согласились. Сергей тут же побежал выполнять распоряжение Ивана.
Тетя Дуся сообщила:
— Звонил Устин Адамович. Скоро будет.
Иван с Эдиком сели на широкий подоконник старого институтского здания. Говорят, здесь некогда была женская гимназия. Что ж, построена она была на совесть, как настоящая крепость, оберегавшая нравственность и целомудрие гимназисток.
Эдик закурил и бросил спичку на пол. — Ты что? — заметил Иван.
— Теперь все равно, — отмахнулся Эдик.
— Дурак, — сказал Иван. — В такие моменты расхлябанность губит все дело.
Эдик ехидно улыбнулся:
— Не думаешь ли ты на горелой спичке построить свою воспитательную беседу. Где-то под Минском все рушится, а он завел разговор о спичке.
— Брось! — Иван спрыгнул с подоконника и стал перед Эдиком, гневно сверкая глазами. — Спичка — чушь. Но она свидетельствует о твоем настроении. То у тебя фашисты — это рабочие и крестьяне, которые не пойдут против рабочих и крестьян, то первые неудачи, — и ты машешь на все рукой — все равно, дескать, все пропало...
Эдик хотел что-то возразить Ивану, но тут в вестибюль быстрым шагом вошел Устин Адамович, а за ним Сергей и Федор.
— Давайте в профессорскую, — позвал Устин Адамович, снял шляпу и платочком вытер вспотевшую лысину.
Ребята вошли и встревоженной нахохлившейся стайкой сгрудились у порога. Устин Адамович повесил шляпу, закурил и сел за стол.
Спокойствие, с которым он делал все это, передалось ребятам.
— Вы садитесь. Я только что из горкома партии. Директор, секретарь партбюро и некоторые другие преподаватели мобилизованы в армию. Я остаюсь в институте, потому что по болезни, к сожалению, меня не берут. Жизнь института должна идти по-прежнему. Когда у вас последний госэкзамен по педагогике?
— Послезавтра, — ответил за всех Иван.
— Ну вот. Готовьтесь и приходите в 23 аудиторию в 9 утра...
Но жить по-прежнему уже было невозможно. В понедельник над городом появился первый вражеский самолет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56