— Не знаю, доживу ли.
— Не верите?
— Верю. И не такое в гражданскую случалось. Он дурак, этот Гитлер, истинный крест дурак, что с нашим народом связался. Не знает он нашего народа.
Скрипнула дверь, и в мастерскую вошли Шпаковский и Митька. Шпаковский так и застыл у порога.
— Дядя Мотя! А ты разве не уехал?
— Как видишь...
— Ты ж намечался первым эшелоном,
— Свалилась моя старуха с сердцем. Нельзя ее было с места трогать. А потом померла...
В мастерской наступило молчание.
— Как живешь?—спросил Шпаковский, прошел в мастерскую, снял стеганку и повесил на гвоздь.
— Доживаю... — проворчал дядя Мотя. — Пока есть какое-нибудь барахлишко — тащу на базар за кусок хлеба к чаю.
— Я тоже не успел, — сообщил Шпаковский, сел напротив дяди Моти и положил ему руку на колено, — Значит, один-одинешенек в квартире?
— Один.
— Слушай, перебирайся в мою хату, а то мне одному хоть собак гоняй. Что осталось из барахла — забирай и ко мне. Займешь отдельную комнату и будешь за хозяйку. Мы тут частный капитал будем зашибать, а ты подметешь, картошку сваришь. Можешь картошку варить, чтоб она румяненькая выходила из печи?
— Дело знакомое, — улыбнулся дядя Мотя.
— Ах, черт возьми, — засмеялся Шпаковский, — как мне повезло, что тебя встретил. Теперь у нас настоящий здоровый советский коллектив.
— Здоровый? — улыбнулся Эдик. — Ты бы слышал, как дядя Мотя кашляет!
— А Маша? У нас же есть доктор Маша! Будет он у нас, как июльский огурчик...
Эдик увидел Машу за железнодорожным переездом. Шла она быстро, энергично размахивая руками. В красном берете и темном демисезонном пальто она казалась издали игрушечной, ненастоящей. Подойдя поближе и встретившись с глазами Маши, Эдик перестал улыбаться. Он понял — произошло что-то очень важное.
— У Паршиной передачу не взяли. Но зато она видела, как увезли на Луполово санитара Гогия. Она упросила терапевтическую сестру. Та бросилась в лагерь, признала в грузине своего мужа и вывела на свободу. Гогия сказал, что агент — человек в пенсне, с бородкой, тот самый, которого он видел во дворе больницы,
— Значит, я не ошибся.
— Да, это Милявский.
— Вот карьера — от преподавателя до провокатора. Какая подлость! — Эдик задыхался от злости. Почему-то сейчас он вспомнил деревенский ясный вечер, когда Милявский проводил Веру, и хлесткую характеристику, которую выдал Иван кандидату наук.
Они поравнялись с домом Сергея.
— Зайдем? — спросил Эдик. — Решим насчет Милявского.
— Теперь он не уйдет. Успеем и завтра, — спокойно сказала Маша. — Тем более что Сергей на работе.
А назавтра весь город всполошился, поднятый по тревоге. Полиция и жандармерия были на ногах — могилевчан сгоняли на центральную площадь города, к валу.
Стоял холодный ноябрьский день. Со всех концов города люди шли небольшими группами на Первомайскую. Здесь группы сливались в толпу, молчаливую, настороженную, угрюмо плывущую к центральной площади. Необычной была эта ноябрьская демонстрация. По тротуарам, и справа и слева, шли полицейские и жандармы. Не было знамен и песен, не было радости на лицах людей.
Эдик, Маша, Шпаковский, Митька, Александр Степанович, Сергей, Вера и Светлана Ильинична с Григорием Саввичем и шофером Сашкой держались вместе. Из-за того, что дома вдоль Первомайской были сожжены и разрушены, площадь открылась издалека. В центре ее белели четыре виселицы. Это было так невероятно, так непривычно, что люди с испугом и удивлением оглядывались вокруг — не почудилось ли. Но виселицы упрямо белели свежеструганным лесом, окруженные густой цепью солдат.
— Новая власть учит, как надо жить... — пробормотал Григорий Саввич.
Ему никто не ответил. Светлана Ильинична предупреждающе дернула его за рукав.
Люди прибывали и прибывали. На площади становилось тесно. С Днепра дул холодный пронзительный ветер. Люди плотнее жались друг к другу, ставили воротники, нахлобучивали шапки и кепки, потуже завязывали платки, а со стороны казалось — закрываются они, чтобы не видеть того, что произойдет на этой площади, близкой сердцу каждого горожанина. По ней гуляли они с детства, любуясь широким разливом Днепра в половодье, по ней шли в свой небольшой, но уютный парк на валу, стояли в почетном карауле у могил бойцов гражданской войны, собирались на ней перед тем, как вылиться стройными колоннами в первомайской или ноябрьской демонстрации.
Под виселицы въехало четыре черных грузовика. Маша, приподнявшись на цыпочки, увидела, как встали в грузовиках Кузнецов, Пашанин, Паршин и капитан Юров. Увидела и спрятала лицо на груди у Эдика.
Какой-то фашистский чин прямо с кузова начал громко читать по-русски приговор, в котором шла речь об оружии, обнаруженном в госпитале, о подделках историй болезни, о содействии советским военнопленным и о тех фашистских летчиках, которых якобы отравили врачи.
Никто из обреченных не проронил ни слова. Избитые, они едва держались на ногах, но смотрели гордо и с какой-то невыносимой тоской на людей, на пустынную Первомайскую, на разрушенный, израненный город...
Им набросили петли на шеи. Машины взревели и тронулись с места. Кто-то в толпе вскрикнул, кто-то громко заплакал. Маша вздрогнула и еще плотнее прижалась к Эдику, по-прежнему уткнув свое лицо в его стеганку.
— В школе это называется открытый урок... — тихо сказал Александр Степанович, — Ну, что ж, пошли... Расходились торопливо, желая поскорее уйти от того страшного, что случилось на площади, что рождало в душе не растерянность, а гнев и желание мести.

Глава шестая
ПУТИ-ДОРОГИ
Убрать Милявского было делом не простым. Он работал в городской управе, аккуратно являлся утром и уходил в шесть вечера. Иногда он пропадал на несколько дней, и ребята терялись в догадках — сидел Милявский дома или выполнял очередное задание немцев. Был изучен маршрут из дому на работу, места, куда он мог заглянуть по пути — в рабочее время тут всегда было много свидетелей. Еще больше было их по воскресным дням — этой улицей шли и ехали на рынок и с рынка.
Для того чтобы выработать окончательный план, решено было собраться у Сергея в ближайшее время, чтобы «отметить день рождения» Веры...
Вера собрала на стол, пришел Иван, надел свой лучший костюм Александр Степанович. Назначенный час миновал, а Эдика с Машей все не было.
— Не случилось ли чего? — осторожно бросила Вера. Александр Степанович молчал, но ходил по комнате больше обычного. Сергей с Иваном в который раз уже возвращались к разговору о своем дорожном мастере, который верой и правдой служил своим новым хозяевам. Наконец дверь в сенях хлопнула, и не успела Вера выйти навстречу, как в квартиру буквально ворвались Эдик и Маша. Эдик держал в руках буханку хлеба, из кармана стеганки торчало горлышко бутылки.
— Ура! — громко крикнул он. — Ура! Наши разбили гитлеровцев под Москвой и перешли в наступление.
В первую минуту все замерли. Потом хотели крикнуть «ура» вслед за Эдиком, но Александр Степанович подал предупреждающий знак, и тогда начали молча радостно поздравлять друг друга.
— Я всегда говорил, что победим, — захлёбывался от восторга Эдик. — Немножко не угадал в сроках.
— Ах, какой провидец! — улыбнулся Иван. — А кто нам дурил голову, что немецкие рабочие и крестьяне не пойдут против государства рабочих и крестьян?
— Ладно... — примирительно сказал Эдик. — Злопамятный ты, Иван.
— Садитесь за стол, — вмешался Александр Степанович. — И расскажи нам, Эдик, все по порядку. Откуда ты принес эту весть, не сообщила ли об этом городская комендатура?
Все рассмеялись.
— Только, пожалуйста, со всеми подробностями.
— А может, сначала нальем? — предложил Сергей.
— Господи, — притворно вздохнул Александр Степанович. — Кого я воспитал в своем доме?
— Яблоко от яблони недалеко падает, — смеялся Сергей, разливая по рюмкам принесенную Эдиком бутылку. — Что это?
— Очищенный спиритус денатуратус!
— Ты что, отравить нас хочешь? — отодвинула рюмку Вера.
— Дорогая именинница, — заметил Эдик. — Я пробовал его в первозданном фиолетовом виде и остался жив.
— Эдик, не тяни, — попросил Александр Степанович.
— Так вот, — сказал Эдик. — Вы знаете, что мой Шпаковский давно мучается, собирая двухламповый приемник. Вчера он мне сообщил, что сделал последнее сопротивление. Я пришел к нему вечером, мы провозились над приемником всю ночь, а он молчал как рыба. В схеме все было нормально. Пало подозрение на лампу. Шпаковский порылся в своих тайниках, заменил ее, и утром приемник заговорил. Передавали сообщение об итогах трехдневных наступательных боев Красной Армии. Я хотел записать, но не успевал за диктором. Одним словом, отбросили их больше, чем на сто километров, разгромили много войск врага, захвачены огромные трофеи. Наступление наших войск продолжается.
— Добавил от себя? — уточнил Александр Степанович.
— Нет. Так было сказано. Точно. Наступление наших войск продолжается.
— Ну, вот теперь выпьем, — сказал Александр Степанович и, когда рюмка опустела, добавил: — И немедленно листовку. Немедленно. Я передам в город, и ее размножат на гектографе. Об этом должны знать все. Сергей достал из письменного стола лист бумаги, взял чернильницу, ручку. Тарелки и рюмки отодвинули в сторону.
— Кто пишет разборчиво? — спросил Александр Степанович.
Все промолчали.
— Я так и знал, — сказал Александр Степанович, — что институты не прививают вкуса к чистописанию. Дайте сюда, — он взял бумагу и ручку. — А сочинять вместе будем...
— Дорогие товарищи! — громко сказал Эдик, и все замерли. Голос его дрогнул, словно Эдик выступал перед большой аудиторией.
— На днях, — продолжал Иван, — под Москвой разгромлены отборные гитлеровские части.
— Нет, надо вначале сказать о контрнаступлении наших войск, — заметил Сергей.
— Правильно. — Александр Степанович зачеркнул написанное и начал сначала: — На днях под Москвой началось контрнаступление Красной Армии. Разгромлены отборные гитлеровские части, захвачены огромные трофеи.
— Красная Армия стремительно идет на запад, — добавила Маша.
— Правильно, — кивнул Александр Степанович. — Близок час нашего освобождения.
— Бейте фашистскую нечисть, — продолжала Вера. — Помогайте нашей родной Красной Армии.
— Все, — сказал Александр Степанович. — Словам тесно, и мыслям просторно. Теперь подпишем: райком КП(б)Б.
— А мы имеем право? — усомнился Эдик.
— А как же! — сказал Александр Степанович. — Все, что ты делаешь в городе против оккупантов, — делаешь по указанию и согласию райкома. За листовку нам только спасибо скажут, — Александр Степанович сложил листок вчетверо, сунул его под стельку ботинка. — Ну, вот что, Эдик. Свое задание в госпитале ты выполнил с честью. А теперь будешь раз в неделю принимать сводку Совинформбюро. Сам иногда принесешь, иногда через Митьку передашь, иногда через дядю Мотю, а то и Вера забежит к тебе с какой-нибудь кастрюлей, да и Маша по
пути заглянет... А насчет Милявского решайте сами. Я пошел.
Дверь в сенях закрылась.
— Ну и старик у тебя, — заметил Иван. — Я его таким никогда прежде не видел.
— Он весь в Сергея, ты просто не замечал, — улыбнулась Вера.
— Давайте отмечать день рождения и думать, — напомнила Маша.
— А что тут думать, — зло сказал Иван. — Пустить ему пулю в затылок, и дело с концом.
— Когда, где — на работе, прямо в кабинете, где тебя сразу схватят, или на улице, где он появляется два раза в день, да и то, наверное, не один.
— Почему — наверное? — спросил Иван.
— Мне так показалось, — заметил Сергей. — Рядом с ним вроде никого нету. Оглянешься — то впереди, то сзади появляется какой-нибудь тип.
— Эта история слишком затянулась, — вспылил Эдик. — И я из сотни вариантов предлагаю один, самый верный. Только чур, не таить на меня обиду. Предлагаю использовать неравнодушие Милявского к Вере.
Наступило неловкое молчание. Сергей порозовел, Вера смотрела куда-то в сторону, словно то, о чем сейчас говорили, не имело к ней никакого отношения.
— Надо, чтобы Вера назначила Милявскому свидание, — продолжал Эдик, — и привела на квартиру Устина Адамовича. А там мы его встретим. Ну, как?
— Стоящее предложение, — сказал Иван. — Надо только следить за ним. Чтобы не привел помощь.
— Сомневаюсь, что он сообщит кому-нибудь об этом свидании.
— Гадко все это... — не выдержала Вера.
— А если другого выхода нет? — согласился Сергей. — Сама видела, что все другие варианты слишком рискованные.
— В день рождения положено преподносить подарки, — строго сказала Маша. — От меня и от Эдика прими, Верочка... — Маша достала из сумочки миниатюрный пистолетик, помещающийся на ладони. — Очень удобно. Необходимая деталь туалета. Положишь в муфту вместе с носовым платком.
— Детская игрушка... — Хочешь, продемонстрирую? — Эдик встал из-за стола. — Дубовую доску в три пальца навылет. Жаль только, патронов маловато.
— Операция назначается на следующее воскресенье, — заключил Сергей. — Вера будет в управе в пятницу или субботу. Обязанности распределим позже...
Понедельник начался необычно. Иван почувствовал это сразу, как только раскрыл глаза. Начался совсем другой понедельник. Не такой, каким он был на прошлой и позапрошлой неделе. Это был понедельник нашего наступления под Москвой, приближавший день победы. «Наступление теперь остановиться не может, — рассуждал Иван. — И получится, как в Отечественную войну 1812 года. Вот и скажи, что история не повторяется».
Он встал веселый и бодрый, даже сделал несколько упражнений утренней гимнастики. Наскоро позавтракав, побежал на работу...
Бригада путейцев молча разбирала лопаты, молотки, грузила на ручную дрезинку ящики с костылями. Иван поздоровался с Сергеем, посмотрел на угрюмых молчаливых людей. Вот если бы сказать им сейчас о нашей победе под Москвой, о том, что Красная Армия неудержимо идет на запад. Вот если бы сказать... Что случилось бы? Неужели вот эти пожилые небритые мужчины в замасленных спецовках, злые и голодные, радуются новой власти? Наверное, не радуются. Но сказать об этом открыто нельзя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56