Где-то на околице выла собака. Федор подошел к дому Кати и услышал за окнами приглушенные голоса. Постучал. Открыла Катя и, увидев на пороге Федора, не удивилась, словно ждала его, словно знала, что именно Федор, а не кто-нибудь другой придет в их дом в этот вечер.
— Проходи, садись.
Федор прошел к столу. Небольшая керосиновая лампа излучала слабый свет. На окнах висели старые одеяла, скатерти, все, что можно было повесить, чтобы свет этой лампы не пробивался на улицу. Мать Кати сидела за столом и чистила картошку. Девочка спала в кроватке. Катя опустилась на стул и предложила сесть Федору.
— А я ненадолго, — сказал Федор и не сел, словно он действительно очень торопился. — Тут вот такая ситуация на фронте, что хотел поговорить.
— Все эту твою ситуацию знают. Немец прет без остановки. Перед нами будет противотанковый ров. Если он перед ним и остановится, в чем я очень сомневаюсь, то ты хотел узнать, что мы будем делать под его властью?
— Нет, Катюша, я хотел предложить вам уехать за Днепр. Если не остановят его возле нашей деревни, то на Днепру обязательно, а кто знает, что тут может случиться? Говорят, они зверствуют.
— Болтают, что кому вздумается, — вмешалась мать Кати, — а мой покойный супруг был в четырнадцатом году в Германии — народ культурный и обходительный. Правда, любит строгий порядок, так что ж тут страшного.
— Что вы такое говорите? — аж задохнулся Федор. — Это же фашисты, воспитанные Гитлером за эти годы. Вы знаете, что они творят на оккупированных землях?
— А ты видел? — спросила с ехидцей мать Кати.
— Нет, конечно.
— Вот и помалкивай. Газетки и мы читаем и разбираемся, а поживем — сами увидим.
— Ты ж комсомолка, Катя... — сказал Федор. — А они, знаешь, как с нашим братом расправляются?
Катя молчала. Слушала разговор Федора с матерью и молчала.
И Федор терялся, он не знал, чью сторону принимает сейчас Катя, что она сама думает обо всем этом.
— А у нее на лбу не написано, что она комсомолка. Знают, что муж погиб, и все. Да и вряд ли кто болтать станет...
Федор чувствовал, что разговор окончен, что ему ничего не остается, как попрощаться и уйти, но он не мог этого сделать, потому что боялся за Катю больше, чем за самого себя.
— Так я пойду, — сказал Федор, а сам стоял и смотрел на колеблющийся свет лампы. Вроде бы и ветра в доме не было, а пламя почему-то колебалось то вправо, то влево.
— Иди, Федор. Спасибо за заботу. Как-нибудь перевьемся. Я на огороде такую траншею выкопала, что ни один солдат такую не сделает. Там нас с Катей и маленькой никакая бомба не достанет. А даст бог и дом уцелеет. Твои-то куда собираются?
Федор не знал, что ответить, — он дома еще не был, а сразу побежал сюда.
— Вот батьке твоему надо собираться — он первый и бессменный председатель и коммунист — тут засиживаться нельзя.
— Ну, тогда до свидания, — сказал Федор и направился к двери. Как он хотел сейчас, чтобы Катя пошла его проводить, хотя бы за дверь вышла. И, словно прочитав его мысли, Ксения Кондратьевна сказала:
— Иди закрой за человеком дверь, На крыльце Федор спросил;
— Катя, почему ты молчишь?
— А что я отвечу, Федя? Одна я без малышки никуда пойти не могу, а с ребенком мне мама первая помощница. У нас тут свой дом, свой кусок хлеба, своя картошка и свекла, а там кто нас примет, кто нас ждет? Ютиться у чужих людей? Да и примут ли?
— Примут, я договорюсь. Я, если хочешь, сейчас с отцом обо всем потолкую, а он, в случае чего, возьмет вас с собой.
— Нет, Федя, никуда я отсюда не пойду. И отца беспокоить не надо. И никого.
— Неужели ты не боишься, что тебя могут арестовать и убить?
— А чего мне бояться? — как-то отрешенно сказала Катя. — Все мои страхи уже позади. Убили Володьку, пусть и меня убивают, а мама как-нибудь вырастит внучку. Так что спасибо, Федя, до свидания.
Федор хотел здесь, на крыльце, первый раз поговорить с Катей откровенно, рассказать ей все, о чем передумал он за два года после ее возвращения с Дальнего Востока. Хотел признаться/что, кроме Кати, для него нет никого на свете. И, наверное, Федор сказал бы это, если бы не последние слова Кати про убитого мужа. Они снова, как ножом, перерезали те слабые нити, которые протянулись между Федором и Катей, перерезали и сделали их снова далекими и чужими. Катя до сих пор любит Владимира и без него не видит никакого смысла в этой жизни. Значит, не пробьется Федор к ее сердцу, не станет ей близким и необходимым человеком. О чем можно было говорить после этого?
— Ну, счастливо, Катя. Не поминай лихом.
— А ты куда? Тебя ж не мобилизовали? — спросила Катя.
— А я сам себя мобилизовал, — с неожиданным вызовом ответил Федор. — Вместе с комсомольцами института. Будем в отряде ополчения оборонять город.
— Ну, что ж, живы будем, встретимся — грустно сказала Катя. — На рожон не лезь. Может, и выживешь. Прощай.
Федор очень не любил этого слова. Оно несло в себе столько страдания, что он не хотел даже его произносить.
— Не прощай, а до свидания, — поправил Катю Федор.—Сама ведь говорила — если живы будем, встретимся...
— Так то ж если живы... — снова грустно сказала Катя и вдруг взяла Федора за голову и слабо поцеловала в щеку. — А это на память. Ну, ни пуха тебе ни пера.
— Положено посылать к черту, да как-то не хочется, — сказал. Федор.
— А ты пошли, — попросила Катя. — Потому что у нас с тобой все равно ничего не получится.
Федор, как пьяный, сошел с крыльца и побрел домой, перебирая в памяти все, что говорила Катя в этот вечер. Он не слышал, о чем рассказывала ему мать. Понял лишь, что отца срочно вызвали в райком...
Сергей чутко прислушивался к звукам звездной июльской ночи. Он устроился возле густого ивового куста и видел светлый полог неба над темным лугом. Если бы кто-нибудь появился на лугу, его силуэт был бы сразу заметен на фоне светлого неба.
Он лежал и думал о том, что война только начинается, а в жизни его произошли такие перемены, которых хватило бы на несколько лет.
Сергей всегда был дружен с отцом и матерью. Особенно с отцом. Он был для него примером для подражания. Сергея привлекали в отце его простота в обращении с людьми, с которыми он удивительно быстро сходился, его умение неторопливо принять правильное решение, его располагающая откровенность.
Сергей платил тем же. И отец и мать знали о делах его, знали о Вере, знали, что их единственный сын пойдет за этой девушкой в огонь и воду. Но вот пришел день, когда надо было решать — оставаться в городе, к которому рвется враг, или уезжать вместе с другими на восток. Улучив момент, когда сын на какие-то считанные минуты забежал домой, отец сказал:
— Нам надо поговорить, Сережа, — О чем? — торопливо проглатывая подогретый обед, спросил Сергей.
— Ты только не спеши, — попросил отец. — Речь идет об очень серьезных вещах. Нам с матерью предложили эвакуироваться. Поначалу в Рославль, а там кто знает. Тебе еще рано на фронт — поедем с нами.
Сергей был так удивлен, что кусок застрял у него в горле.
— Папа, я боец народного ополчения.
Отец смутился, а потом посмотрел на мать и сказал, словно размышляя вслух:
— Видишь ли, ополчение — дело добровольное, хочу вступаю, хочу нет. Ты вступил из самых добрых побуждений и еще потому, что находишься рядом с нами, в семье. А теперь мы уезжаем и хотим, чтобы ты был с нами.
Сергею есть уже не хотелось. Он встал из-за стола и начал вышагивать по комнате из угла в угол.
— Да перестань ты метаться, сынок, — попросила мать, — у меня уже голова кружится от твоего хождения.
— А у меня голова раскалывается от того, что я услышал сегодня, — как можно мягче сказал Сергей. — Вы всегда учили меня искренности, порядочности, справедливости, в конце концов. Все мои ребята будут драться под стенами родного города с фашистами, а я, согретый заботами папы и мамы, отправлюсь на восток. Так я вас понял?
— Зачем же в таком тоне? — с обидой спросил отец. — Насколько мне известно, ты всегда был окружен заботой и папы и мамы, и ничего плохого я в этом не вижу. Благодаря этой заботе ты отлично закончил десятилетку, успешно сдал экзамены, а сейчас без пяти минут преподаватель среднего учебного заведения.
— Нету больше этих пяти минут, нету! — сорвался Сергей и почувствовал, что зря повысил голос. — Этих пяти минут уже нету, и неизвестно, будут ли они... — задумчиво продолжал он, стоя в углу, возле этажерки. — Речь идет не о преподавательских планах. Тут вопрос жизни и смерти. Будет ли в природе наша советская школа, наши учителя, наша родина, наконец...
Мать тихонько, почти беззвучно заплакала.
— Нам предложили ехать, и мы обрадовались, что можем увезти тебя отсюда. Говорят, в Могилеве будут решающие бои. А ты ведь еще ребенок и не понимаешь, что бои — это прежде всего жертвы...
— Как вам не стыдно, мама? С какими глазами я уйду из города, оставив в беде свой институт, своих друзей? Нет и еще раз нет. Вы действительно можете ехать. Больше того, вы обязаны ехать — это распоряжение городского штаба народного ополчения. Будут поезда, вагоны. И вам обязательно надо ехать. Мало ли что здесь может случиться. А потом, когда на Днепре с фашистами все будет кончено, вернетесь, и все пойдет по-прежнему.
Мать подняла заплаканные глаза на отца и молчала. Молчал и отец. Сергей видел, что отец вынужден принять решение и взвешивает все за и против.
— А ты знаешь, — сказал отец каким-то дрогнувшим голосом, — что, кроме тебя, у нас никого нет?
— Папа...
— Нет, ты отвечай на поставленный вопрос, — попросил отец.
— Что же из этого? — Сергей сел за стол, обхватив голову руками. — Пусть все родители, у которых по одному сыну, увезут их подальше от войны, и пусть другие, у кого сыновей побольше, защищают тех единственных сыновей? Папа, я отказываюсь тебя понимать...
Какое-то время продолжалось молчание. Отец вышел в свою комнату, долго возился в письменном столе; потом закурил и вышел. Он несколько раз подряд затянулся, что свидетельствовало о его сильном волнении. Так же, как и Сергей, прошелся он по комнате из угла в угол и занял место Сергея возле этажерки.
— Ты наседка, — сказал он вдруг, обращаясь к матери. — Наседка, которая накрывает крылом своего единственного цыпленка. Я ведь тебе говорил, что из этой затеи ничего не получится... И мальчик прав — почему кто-то обязан, а он не обязан. И пусть твоя Олимпиада Романовна не тянет нас в дорогу, да еще с Сергеем, — у нее так много узлов, что нам будет слишком тяжело.
— Вы оба ненормальные! — вспыхнула мать. — Оба... Сереже простительно — он молод, он еще многого в жизни не понимает, у него, в конце концов, в этом городе любовь. А у тебя что?
— У меня тоже любовь.... — строго сказал отец и кашлянул. Сергею показалось, что он проглотил подкативший к горлу комок.
— У меня тоже любовь... — повторил отец, — и я от нее никуда не уеду. Иди, сынок, занимайся своими делами. И береги себя. Ты меня понял?
— Понял, отец.
— Вот так... — Отец еще раз затянулся и ушел в свою комнату, прикрыв за собой дверь.
— Сереженька, сыночек, убьют они тебя... — запричитала мать, сидя за столом. — А у тебя еще все впереди, вся жизнь... Уедем отсюда, сыночек.
— Не надо, мама... — только и сумел сказать Сергей и выбежал из комнаты, чтобы не видеть материнских слез, которых он не переносил...
Всходило солнце, а над приднепровским лугом еще стлался туман. А может быть, он потому и стлался, что солнце согревало холодный от росы луг и он дымился паром, радуясь желанному свету и теплу. Радовался и Сергей. Ночь прошла спокойно, а рано утром он обещал забежать к Вере. Был он там уже своим человеком — мать Веры обязательно приглашала за стол, Оленька, весело и немножко виновато улыбаясь, приносила ему завтрак, или обед, или ужин, в зависимости от того, в какое время Сергей появлялся.
В семье Веры об эвакуации не вспоминали. Было понятно и так — отца везти невозможно, а если что-нибудь случится — значит, чему быть, того не миновать.
Отец Веры — рослый, наверное, некогда могучий мужчина, неподвижно лежал в столовой на топчане, накрытый по самую грудь цветастым пледом. На розовом фоне руки его казались белее снега, на лице навсегда застыла страдальческая гримаса — губы были искривлены, словно человек все время переносил нестерпимую боль.
Сергей видел — в этом доме его. всегда ждали, но особенно ждал Верин отец — глаза его прямо светились радостью. Казалось, в один прекрасный момент он поднимется с топчана и крепко пожмет Сергею руку. Но он лежал по-прежнему неподвижно, разговаривая с Сергеем одними глазами.
Поначалу Сергея угнетало такое состояние человека. Он старался уйти из комнаты, чтобы не чувствовать на себе его взгляд, никогда не говорил с ним, если можно назвать разговором его молчаливое внимание, с которым он слушал то, о чем ему рассказывали. Однажды Вера упрекнула Сергея: — Знаешь, не всякое молчание — золото, Сергей с недоумением посмотрел на нее.
— Неужели ты не видишь, как радуется отец твоему появлению. Ему очень хочется, чтобы ты побеседовал с ним. — Откуда ты знаешь? — удивился Сергей.
— Жаль, что ты не умеешь читать человеческих взглядов. А взгляд папы — для меня не только целое предложение, но, если хочешь, повествование. Очень прошу тебя от его имени — рассказывай ему все, что происходит в городе, но старайся не волновать.
— Вера, ты же знаешь, что все происходящее не может не волновать.
— А ты постарайся...
И Сергей старался. Он подолгу сидел у топчана и рассказывал о том, что через город все идут и идут на восток беженцы со своими пожитками и без пожитков, с разбитыми в кровь ногами, голодные и полуголодные, что в городе налажено бесплатное питание для них на железнодорожном вокзале и в городских столовых, где по преимуществу работают студентки пединститута и культпросветучилища, что кроме беженцев идут и едут раненые, отбившиеся от своих частей красноармейцы, о которыми лучше не разговаривать: по их мнению — все кончено и через какой-то месяц от Красной Армии ничего не останется. Правда, были и другие, тоже раненые и тоже отбившиеся от своих частей, которые просились в новые части и жалели, что где-то временно запропастились советские танки и самолеты и что фашист не так страшен и что его можно бить — было бы только чем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56